Второй залп последовал за первым и три пули, пробив салфетку, превратили ее в настоящее знамя. Весь лагерь кричал: «Уходите, уходите!»
Атос сошел; товарищи, нетерпеливо ожидавшие его, встретили его с радостью.
– Пойдем, пойдем, Атос, – говорил д’Артаньян, – прибавим шагу. Теперь, когда мы нашли все кроме денег, глупо было бы дать убить себя.
Но Атос продолжал идти торжественным шагом, несмотря на убеждения своих товарищей, которые, видя, что их замечания бесполезны, последовали его примеру.
Гримо с корзиной ушел вперед и был уже вне выстрелов.
Минуту спустя из бастиона снова раздался залп выстрелов.
– Что это значит? – спросил Портос: – в кого они стреляют? Я не слышу свиста пуль и никого не вижу.
– Они стреляют в наших мертвецов, – отвечал Атос.
– Но мертвецы не будут отвечать им.
– Конечно; тогда они подумают, что это хитрость, будут рассуждать, пошлют парламентера, и когда узнают нашу шутку, мы будем уже вне выстрелов их. Поэтому нет никакой надобности торопиться.
– А! Теперь понимаю, – сказал удивленный Портос.
– Наконец! – сказал Атос, пожимая плечами.
Французы, видя, что четверо друзей возвращаются тихим шагом, встретили их криками восторга.
Наконец, снова раздались выстрелы и в этот раз четверо друзей слышали жалобный свист пуль, падавших около них на камни.
Ла-рошельцы овладели, наконец, бастионом.
– Вот неискусные стрелки! – сказал Атос. – Сколько мы их убили? Кажется, двенадцать человек?
– Или пятнадцать.
– Сколько мы раздавили?
– Человек восемь или десять.
– И за все это ни одной царапины! А, нет? Что это у вас на руке, д’Артаньян? Кажется, кровь?
– Это ничего, – сказал д’Артаньян.
– Пулей?
– Нет.
– Что же это такое?
Мы уже говорили, что Атос любил д’Артаньяна как сына, и, будучи обыкновенно мрачным и нечувствительным, он в отношении к этому молодому человеку выказывал иногда отеческую заботливость.
– Царапина, – отвечал д’Артаньян. – Я оцарапал палец перстнем.
– Вот каково носить бриллианты! – сказал с пренебрежением Атос.
– Ах, да у него действительно есть бриллиант, – сказал Портос. – Что же мы жалуемся, что нет денег, когда есть бриллиант?
– В самом деле! – сказал Арамис.
– Прекрасно, Портос! На этот раз ваша мысль хороша.
– Без сомнения, – сказал Портос, гордясь похвалой Атоса, – так как есть бриллиант, то продадим его.
– Но это бриллиант королевы, – сказал д’Артаньян.
– Тем лучше, – сказал Атос. – Королева спасет им своего любезного Бокингема и нас; нет ничего справедливее; продадим бриллиант. Что думает об этом г-н аббат? Я не спрашиваю мнения Портоса; мы его уже слышали.
– Я думаю, – сказал, краснея, Арамис, – что так как перстень получен д’Артаньяном не от любовницы, следовательно, не служит залогом любви, то он может продать его.
– Итак, продадим бриллиант и не будем больше говорить об этом, – весело сказал д’Артаньян.
Выстрелы продолжались, но друзья были уже далеко и ла-рошельцы стреляли только для очищения своей совести.
– Право, эта мысль Портосу пришла очень кстати; вот мы уже и в лагере. Итак, господа, ни слова больше об этом деле; за нами наблюдают. Толпа идет нам навстречу, и верно нас понесут с триумфом.
Действительно, весь лагерь был в движении; больше двух тысяч зрителей смотрели на хвастливую выходку четырех друзей, не подозревая настоящей причины ее. Везде слышны были крики:
«Да здравствуют гвардейцы! Да здравствуют мушкетеры!»
Бюзиньи первый подошел пожать руку Атосу и сознался, что пари им проиграно. Драгун и швейцарец последовали его примеру. Начались бесконечные поздравления, пожатия рук, обнимания и неистощимые насмешки над ла-рошельцами; наконец поднялся такой шум, что кардинал думал, не сделалось ли возмущения, и послал ла Гудиньера, капитана своей гвардии, узнать, что случилось.
Дело было рассказано посланному со всем красноречием восторга.
– Ну, что? – спросил кардинал, увидя ла Гудиньера.
– Три мушкетера и один гвардеец держали пари с Бюзиньи, что позавтракают в бастионе Сен-Жерве и во время этого завтрака держались в бастионе два часа против неприятеля, убив притом несколько ла-рошельцев.
– Узнали вы имена этих трех мушкетеров.
– Да.
– Как их зовут?
– Атос, Портос и Арамис.
– Опять три мои храбреца! – прошептал кардинал.
– А гвардеец?
– Д’Артаньян.