Женская война

– Напротив, идите медленнее, – сказал он. – Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили…

– О, не говорите мне о ней, прошу вас, – сказал Каноль. – Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею… Нет! Что я говорю?.. Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно что она будет жалеть и плакать обо мне.

– Ну, добрый и бедный друг мой, – отвечал Лене, – не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.

Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.

Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:

– Бедняжка! Как он молод! Как хорош!

Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал:

– Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.

– Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? – спросил Лене, лишившись всей своей твердости.

– Да, да, – прошептал Каноль.

– Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

«Тем лучше, – сказался эгоизм в сердце барона. – Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому».

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

– Нет, не нужно!

И, удерживая Лене за руку, прибавил:

– Вы обещали ей оставаться со мною. Оставайтесь!

– Что говорит он? – спросил герцог.

Каноль услышал его вопрос.

– Я говорю, герцог, – отвечал он, – что не думал, чтобы было так далеко от эспланады.

– Увы, не жалуйтесь, молодой человек, – прибавил Лене, – вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы.

Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу.

– Герцог, – сказал он вполголоса, – еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона Каноля вы повредите нашему делу.

– Напротив, – возразил герцог, – мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

– Такое мщение возможно только между равными, герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

– Не станем спорить о таких вопросах при бароне Каноле, – сказал герцог вслух, – это неприлично.

– Не будем говорить о помиловании при герцоге, – сказал Каноль, – вы видите, он намерен нанести важный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице…

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все подвигались вперед, и Каноль наконец вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов, в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы.

– Виселица! – вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. – Что там такое? Не виселица ли, герцог?

– Да, вы не ошибаетесь, – отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице несчастного, он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился возле герцога.

– Милостивый государь, – вскричал он, – вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

– Бывают обстоятельства…

– Милостивый государь, – перебил Каноль, – говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете важное звание, вы, бывший князем, вы, который теперь носите имя герцога. Бесчестие падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

– Король повесил Ришона!

– Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благороден по душе столько, сколько можно, но он не был дворянин по рождению, а я…

– Вы забываете, – сказал герцог, – что здесь дело идет о мщении, о полном возмездии. Если бы вы были принц крови, так все-таки вас бы повесили.

Каноль хотел обнажить шпагу, но шпаги на нем не было. Он одумался, гнев его утих. Он понял, что вся сила его в его слабости.

– Господин философ, – сказал он, – горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и два раза горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я с намерением останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей, дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно.

– Ришона повесили живого, – хладнокровно возразил герцог.

– Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастие падет на вашу голову. Тогда вспомните, что этим несчастием само небо наказывает вас. Что касается меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти.

И Каноль, бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и в виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы.

– Теперь, палачи, – сказал он, – начинайте!

– Да он только один! – закричала толпа в изумлении. – Давайте другого! Где другой? Нам обещали двоих!

– А, вот это утешает меня, – сказал Каноль с улыбкой. – Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог?

– Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! – зарычали десять тысяч голосов.

Каноль подумал:

«Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на клочки, и я не буду на виселице. Как взбесится герцог…» Потом он закричал:

– Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа, я видел, как вы бежали… Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда порядочно побил.

Ему отвечали ревом.