Женская война

– Как? – вскричала виконтесса. – Говорите скорее.

– Вот только отдам это письмо принцессе.

Виконтесса де Канб протянула руку, выхватила из рук посланного письмо и, подавая принцессе, сказала:

– Не знаю, что написано в этом письме, но, ради Неба, извольте прочесть.

Принцесса распечатала письмо и прочла вслух, а виконтесса де Канб, бледнея беспрестанно, с жадностью ловила слова, произносимые принцессою.

– От Наноны! – вскричала принцесса, прочитав письмо. – Нанона здесь! Нанона предается в наши руки! Где Лене? Где герцог? Эй, кто-нибудь!

– Я готов исполнить всякое поручение вашего высочества, – сказал Барраба.

– Спешите на эспланаду, туда, где совершается казнь, скажите, чтоб они остановились! Но нет! Вам не поверят!

Принцесса схватила перо, написала на письме: «Остановить казнь» – и отдала письмо Баррабе. Он бросился из комнаты.

– О, – прошептала виконтесса, – она любит его больше, чем я! О, я несчастная, ей будет он обязан жизнью.

И эта мысль бросила ее без чувств в кресло, ее, которая во весь день мужественно встречала все удары гневной судьбы.

Между тем Барраба не терял ни минуты. Он не сошел, а слетел с лестницы, вскочил на лошадь и поскакал на эспланаду.

Когда Барраба был во дворце, Ковиньяк приехал в замок Тромпет. Тут, под покровительством ночи и широкой шляпы, которую он надвинул на глаза, он порасспросил сторожей, узнал подробности собственного своего побега и уверился, что Каноль заплатит за него. Тут по инстинкту, сам не зная, что он делает, он поскакал на эспланаду, в бешенстве шпорил лошадь, гнал ее сквозь толпу, разбивал и давил встречных.

Доскакав до эспланады, он увидел виселицу и закричал, но голос его исчез среди криков толпы, которую бесил Каноль, чтобы она его растерзала.

В эту минуту Каноль видит его, угадывает его намерение и показывает головою, что рад видеть его.

Ковиньяк приподнимается на стременах, смотрит кругом, не идет ли Барраба или посланный от принцессы с приказанием остановить казнь… Но он видит только Каноля, которого палач силится оторвать от лестницы и поднять на воздух.

Каноль рукою показывает Ковиньяку на сердце.

Тут-то Ковиньяк принимается за мушкет, прицеливается и стреляет.

– Благодарю, – сказал Каноль, поднимая руки. – По крайней мере, я умираю смертью солдата!

Пуля пробила ему грудь. Палач приподнял тело, оставшееся на позорной веревке… Но это был только труп.

Выстрел Ковиньяка раздался, как сигнал, в ту же минуту раздалась еще тысяча выстрелов. Кто-то вздумал закричать:

– Постойте! Постойте! Отрежьте веревку!

Но голоса его нельзя было слышать при реве толпы. Притом же пуля перерезала веревку, конвой был опрокинут чернью: виселица вырвана из земли, ниспровергнута, разбита, разрушена. Палачи бегут, толпа чернеет везде, как тень, схватывает труп, рвет его и тащит куски его по городу.

Толпа, нелепая в своей ненависти, думала увеличить казнь Каноля, а напротив, спасла его от гнусной казни, которой он всего более боялся.

Во время всего этого движения Барраба пробрался к герцогу и хотя сам видел, что опоздал, однако же вручил ему письмо.

Герцог среди ружейных выстрелов отошел немного в сторону, потому что он всегда и везде был холоден и спокоен.

Он распечатал и прочел письмо.

– Жаль, – сказал он, повертываясь к своим офицерам, – предложение этой Наноны было бы лучше того, что сделано. Но что сделано, то сделано.

Потом, подумав с минуту, прибавил:

– Кстати… Она ждет нашего ответа за рекою. Может быть, мы устроим и другое дельце.

И, не заботясь более о посланном, он пришпорил лошадь и отправился вместе со своею свитою ко дворцу принцессы.

В ту же минуту гроза, носившаяся над Бордо, разразилась, и сильный дождь с громом пал на эспланаду, чтобы смыть с нее кровь невинного.

Пока все это происходило в Бордо, пока чернь терзала труп несчастного Каноля, пока герцог де Ларошфуко льстил принцессе и уверял ее, что она может сделать столько же зла, сколько и королева, пока Ковиньяк со своим верным Баррабой скакал к заставе, понимая, что ему нечего более делать и поручение его кончилось, – пока все это происходило, карета, запряженная четверкою лошадей, выбившихся из сил и покрытых пеною, остановилась на берегу реки Жиронды, против Бордо, между селениями Белькруа и Бастид.

Пробило одиннадцать часов.

Егерь, скакавший за каретою на лошади, соскочил с нее тотчас, как увидел, что карета остановилась, и отворил дверцу.

Из кареты поспешно вышла дама, посмотрела на небо, освещенное красноватым огнем, и прислушалась к отдаленным крикам и шуму.

– Ты уверена, что нас никто не преследовал? – спросила она у своей горничной, которая вышла из кареты вслед за нею.

– Совершенно уверена, – отвечала горничная, – оба егеря, остававшиеся позади по вашему приказанию, уже приехали. Они никого не видали, ничего не слыхали.

– А ты, ты ничего не слышишь с этой стороны, от города?

– Кажется, слышу крик.

– А ничего не видишь?

– Вижу какое-то зарево.

– Это факелы.

– Точно так, сударыня, они мелькают, бегают, как блудящие огни. Изволите слышать? Крики усиливаются, почти можно расслышать их.

– Боже мой! – вскричала дама, становясь на колени на сырую землю. – Боже мой! Боже мой!

То была единственная ее молитва. Одно слово представлялось ее уму, уста ее могли произносить только одно слово: имя того, кто мог спасти ее.

Горничная действительно не ошиблась: факелы мелькали, крики, казалось, приближались. Послышался ружейный выстрел, за ним тотчас началась стрельба, потом страшный шум, потом факелы погасли, крики как бы удалились. Пошел дождь, молнии бороздили небо. Но дама не обращала на них внимания. Она боялась не грозы.

Она не могла отвести глаз от того места, где видела столько факелов, где слышала такой шум. Теперь она ничего не видала, ничего не слыхала, и при свете молнии ей казалось, что то место опустело.

– О, – вскричала она, – у меня нет сил ждать долее! Скорее в Бордо! Везите меня в Бордо!

Вдруг послышался конский топот. Он быстро приближался.