Женская война

– Нет еще, ваше высочество, нет еще, – отвечал советник, – но с Божьей помощью, может статься, это и будет. А теперь, – прибавил он, значительно указывая на виконтессу Клару, – теперь виконтесса, верно, нуждается в покое…

Виконтесса поняла, что Лене хочет остаться наедине с принцессами, и, увидав на лице принцессы улыбку, которая это подтверждала, поклонилась и вышла.

Маркиза Турвиль осталась и ожидала целый запас самых свежих известий, но вдовствующая принцесса подала знак молодой, и обе в одно время церемонно поклонились по всем правилам этикета, что и показало маркизе Турвиль, что уже кончилось политическое заседание, на которое ее призывали.

Маркиза, любительница теорий, очень хорошо поняла значение этих поклонов, поклонилась еще ниже и еще преданнее и ушла, рассуждая про себя о неблагодарности обеих принцесс.

Между тем старушка и молодая принцесса прошли в свой рабочий кабинет.

Лене вошел за ними.

Убедившись, что дверь крепко заперта, он начал:

– Если вашим высочествам угодно принять Гурвиля, то я скажу, что он сейчас приехал и теперь переодевается, потому что не смеет показаться в дорожном платье.

– А что он привез?

– Важное известие: герцог Ларошфуко будет здесь завтра или, может быть, даже сегодня вечером, с пятьюстами дворянами.

– С пятьюстами дворянами! – вскричала принцесса. – Да это целая армия.

– Однако же это затруднит нам путь. По-моему, лучше бы человек пять-шесть, чем вся эта толпа. Мы легче бы скрылись от проницательного Сент-Эньяна. Теперь почти невозможно выехать в южную Францию без неприятностей.

– Тем лучше, тем лучше, пусть беспокоят нас! – вскричала принцесса Конде. – Если станут беспокоить нас, то мы будем сражаться и останемся, верно, победителями: дух принца Конде будет вести нас.

Лене взглянул на вдовствующую принцессу, как бы желая знать ее мнение. Но она, воспитанная междоусобными войнами царствования Людовика XIII, она, видевшая столько голов на эшафоте, потому что они не хотели нагнуться, – она печально провела рукою по лбу, отягченному самыми горькими воспоминаниями.

– Да, – сказала она, – вот до чего мы доведены: скрываться или сражаться… Страшное дело! Мы жили спокойно, со славою, которую Господь Бог послал нашему дому; мы хотели – надеюсь, что никто из нас не имел другого намерения, – мы хотели только оставаться на том месте, где мы родились. И вот… вот события принуждают нас сражаться против общего нашего владетеля…

– О, я не так горько смотрю на эту необходимость! – возразила молодая принцесса Конде. – Мой муж и мой брат в заточении без всякой причины, а мой муж и мой брат – ваши дети; кроме того, ваша дочь в плену. Вот чем извиняются все наши замыслы, все, на какие мы вздумаем решиться.

– Да, – отвечала старушка с печалью, полною покорности судьбе, – да, я сношу бедствие лучше, чем вы, принцесса. Но, кажется, нам всем на роду написано быть пленниками или изгнанниками. Едва вышла я замуж за отца вашего мужа, как мне пришлось бежать из Франции, потому что меня преследовала любовь Генриха IV. Едва успели мы воротиться, как нас заключили в Венсен по ненависти, которую питал к нам Ришелье. Сын мой, который теперь сидит в тюрьме, через тридцать два года мог увидеть ту самую комнату, в которой родился. Отец вашего мужа недаром сказал после победы при Рокруа, глядя на залу, украшенную испанскими знаменами: «Не могу высказать, сколько я радуюсь этой победе сына моего. Но только помните слова мои: чем более дом наш приобретет славы, тем более подвергнется гонению. Если бы я не пользовался гербом Франции, которого бросать не намерен, я взял бы в герб свой ястреба с колокольчиками, которые везде извещают о нем и в то же время помогают ловить его. С ястребом взял бы я и девиз: „Fama nocet“. He согласны ли вы со мной, Лене?

– Ваше высочество правы, – отвечал Лене, опечаленный воспоминаниями, которые пробудила в нем старушка. – Но мы зашли так далеко, что теперь не можем воротиться назад. Скажу более, в таком положении, каково наше, надобно решиться на что-нибудь как можно скорее: не надобно скрывать опасности. Мы свободны только внешне. Королева подсматривает за нами, а Сент-Эньян держит нас в блокаде. В чем же дело? Надобно выехать из Шантильи, невзирая на присмотр королевы и на блокаду Сент-Эньяна.

– Уедем из Шантильи, но открыто! – вскричала молодая принцесса.

– Я согласна с этим предложением, – прибавила старушка. – Принцы Конде не испанцы и не умеют обманывать, они не итальянцы и не умеют хитрить, они действуют открыто, при дневном свете.

– Ваше высочество, – возразил Лене с убеждением, – Богом свидетельствую, что я первый готов исполнить всякое приказание ваше. Но чтобы выехать из Шантильи, как вам угодно, надобно сражаться. Вы, вероятно, в день битвы не покажетесь простыми женщинами, вы пойдете впереди ваших приверженцев и станете ободрять воинов вашим голосом. Но вы забываете, что возле ваших бесценных особ является особа, не менее бесценная: герцог Энгиенский, ваш сын, ваш внучек. Неужели вы решитесь сложить в одну могилу и настоящее и будущее вашей фамилии? Неужели вы думаете, что Мазарини не отомстит отцу за то, что будут предпринимать в пользу сына? Разве вы не знаете страшных тайн Венсенского замка, печально испытанных господином Вандомом, маршалом Орнаво и Пюн-Лораном? Разве вы забыли эту комнату, которая стоит приема мышьяка, как говорит госпожа Рамбулье? Нет, ваше высочество, – продолжал Лене, сложив руки, – нет, вы послушаете совета вашего старого слуги, вы уедете из Шантильи, как следует женщинам, которых преследуют. Не забывайте, что самое сильное ваше оружие и ваша слабость, сын, лишенный отца, супруга, лишенная сына, бегут как могут от угрожающей опасности. Чтобы действовать и говорить открыто, погодите до тех пор, пока вырветесь из рук врага. Пока вы в плену, приверженцы ваши немы, когда вы освободитесь, они заговорят, перестанут бояться, что им предложат тяжкие условия за ваш выкуп. План наш составлен с помощью Гурвиля. Мы уверены, что у нас будет порядочный конвой, он защитит нас во время пути. Ведь теперь двадцать различных партий овладели дорогою и живут, собирая дань с друзей и врагов. Согласитесь на мое предложение, все готово.

– Уехать тайком! Бежать, как бегают преступники! – вскричала молодая принцесса. – О, что скажет принц, когда узнает, что его мать, жена и сын перенесли такой стыд и позор.

– Не знаю, что он скажет, но если вы будете действовать с успехом, он будет обязан вам своим освобождением. Если вам не удастся, вы не истощите ваших средств, а главное, не поставите себя в такое затруднительное положение, как при войне.

Старушка подумала с минуту и сказала с задумчивою грустью:

– Любезный Лене, убедите дочь мою, потому что я принуждена остаться здесь. Я до сих пор крепилась, но наконец изнемогаю. Болезнь, которую я скрываю, чтобы не отнять последней бодрости у наших приверженцев, уложит меня на одр страдания, где я, может быть, умру… Но вы сказали правду: прежде всего надобно спасти имя Конде. Дочь моя и внук мой уйдут из Шантильи и, надеюсь, будут так умны, что станут сообразовываться с вашими советами, скажу более, с вашими приказаниями. Приказывайте, добрый Лене, все будет исполнено!

– Как вы побледнели! – вскричал Лене, поддерживая старушку.

Принцесса, прежде заметив ее бледность, уже приняла ее в свои объятия.

– Да, – сказала старушка, все более и более ослабевая, – да, добрые сегодняшние известия поразили меня более, чем все, что мы сносили в последнее время. Чувствую жестокую лихорадку. Но скроем мое положение. Такое открытие могло бы очень повредить нам в теперешнюю минуту.

– Нездоровье вашего высочества, – сказал Лене, – было бы небесною милостью, если бы только вы не страдали. Не сходите с постели, расскажите везде, что вы больны. А вы, – прибавил он, обращаясь к молодой принцессе, – прикажите послать за вашим доктором Бурдло. Нам понадобятся экипажи и лошади, поэтому извольте объявить, что вы намерены повеселить нас оленьею травлею. Таким образом, никто не удивится, если увидит особенное движение людей, оружия и лошадей.

– Распорядитесь сами, Лене. Но как вы, осторожный человек, не предусмотрели, что всякий невольно удивится этой страшной травле, назначенной именно в ту минуту, как матушка почувствовала себя нездоровою?

– Все предусмотрено, ваше высочество. Послезавтра герцогу Энгиенскому минет семь лет. В этот день женщины должны сдать его на руки мужчинам.

– Так.

– Мы скажем, что травля назначается по случаю этого перехода маленького принца с дамской половины на мужскую и что ее высочество настояли, чтобы болезнь ее не служила препятствием празднику. Мы должны были покориться ее желанию.

– Бесподобная мысль! – вскричала старушка в восторге от того, что ее внучек становится уже человеком. – Да, предлог превосходно придуман, и вы, Лене, удивительный советник.

– Но во время охоты герцог Энгиенский будет сидеть в карете? – спросила принцесса.

– Нет, он поедет верхом. О, не извольте пугаться! Я выдумал маленькое седло. Виалас, шталмейстер герцога, прикрепит к своему седлу это маленькое. Таким образом все могут видеть герцога, и вечером мы можем ехать: никто не обеспокоит нас. Подумайте, в карете его остановят при первом препятствии, а верхом он везде проедет, не так ли?

– Так вы хотите ехать?

– Послезавтра вечером, если вашему высочеству не нужно откладывать отъезда.

– О, нет, нет! Убежим из нашей тюрьмы как можно скорее, Лене.

– А что вы станете делать, выбравшись из Шантильи? – спросила вдовствующая принцесса.

– Мы проберемся сквозь армию господина Сент-Эньяна и найдем средство отвести ему глаза. Соединимся с Ларошфуко и с его конвоем и приедем в Бордо, где нас ждут. Когда мы будем во второй столице королевства, в столице южной Франции, мы можем воевать или переговариваться о мире, как угодно будет вашим высочествам. Впрочем, имею честь уведомить вас, что даже и в Бордо мы продержимся весьма недолго, если не будет близко от нас какой-нибудь крепости, которая отвлечет внимание врагов наших. Две такие крепости для нас чрезвычайно важны: одна – Вер, владычествует над Дордонью и пропускает жизненные припасы в Бордо; другая – остров Сен-Жорж, на который даже жители Бордо смотрят как на ключ к своему городу. Но мы подумаем об этом после, в настоящую минуту нам надобно думать только о выходе отсюда.

– Это дело очень легкое, – сказала молодая принцесса. – Все-таки мы здесь одни и полные хозяева, что бы вы ни говорили.

– Не надейтесь ни на кого, пока мы не будем в Бордо. Ни в чем нельзя быть уверенным, если тебе противостоит дьявольский ум Мазарини. Например, я ждал, пока мы останемся наедине, чтобы сообщить вам план мой, но эта предосторожность ничего не значит, я принял ее так, для очистки совести: даже в эту минуту я боюсь за мой план, за план, изобретенный моею собственной головою и сообщенный только вам. Мазарини не узнает новости, а угадывает их.

– О, пусть попробует помешать нам, – возразила молодая принцесса. – Но пособим матушке дойти до ее спальни. Сегодня же я стану рассказывать, что послезавтра у нас праздник и травля. Не забудьте написать приглашения, Лене.

– Не забуду.

Старушка пришла в свою спальню и слегла в постель. Тотчас позвали доктора принцев Конде и учителя герцога Энгиенского господина Бурдло. Весть об этой неожиданной болезни в ту же минуту распространилась по Шантильи, и через четверть часа боскеты, галереи, цветники – все опустело. Гости спешили в приемную комнату узнать о здоровье вдовствующей принцессы.

Лене провел весь день за письменным столом, и в тот же вечер курьеры развезли более пятидесяти приглашений различным лицам и в различные стороны.

XII

На третий день, когда назначено было исполнить замыслы Лене, погода была чрезвычайно дурная, хотя в то время царствовала весна (как говорят в предании). Весна самое неприятное время года, и особенно во Франции. Тонкий и частый дождь падал на цветники в Шантильи, он пробивал серый туман, покрывавший весь сад и парк. На огромных дворах пятьдесят оседланных лошадей, повесив уши, печально опустив головы и нетерпеливо роя копытами землю, ждали минуты отъезда. Группы собак, соединенных дюжинами, зевали в ожидании роковой травли и старались увлечь за собою слугу, который отирал мокрые уши своих любимцев.

Охотники прохаживались тут же, забросив руки за спину. Несколько офицеров, привыкших к непогоде на бивуаках в Рокруа или в Лане, не боялись дождя и, желая развлечься, разговаривали на террасах или на главной лестнице.