Метаморфозы греха

– Фанатиками они были и воевали за то, что заведомо неосуществимо. Утопия, одним словом, – ввернул красное словцо Игорь.

– Слышали ли вы, месье Игорь, что-нибудь про первобытный коммунизм, при котором человечество прожило большую часть своей истории?

– Сказки это всё, разве ты считаешь, что неандертальцы читали Маркса и знали что-то про классы? Они и ходили, наверное, с трудом, – съехидничал Фалафель.

– При коммунизме нет классов, к тому же я не мерил бы остальных по самому себе, особенно тех, кто жил несколько десятков тысяч лет назад, – перешёл на серьёзный тон знаток классовой теории.

– О как, нет классов, то есть и школ у них тоже не будет? – включился в полемику Влад.

– Месье Шариков, получение образования – всего лишь право, никак не обязанность. Вы можете, не дожидаясь коммунизма, уже сейчас никуда не ходить, а лежать сутками на диване, смотреть в потолок и онанировать, отвлекаясь лишь на приём пищи и вывод оной из организма.

– Да не, меня мать сожрёт с говном за такое или вообще выгонит, и где я тогда буду лежать и онанировать? – с улыбкой ударился в софистику Собакин.

– Работать идите, – предложил Надеждинский.

– Да кому он такой нужен без образования? Вон он какую себе мозоль отъел, кто ж его возьмёт с мозолью? – снова ввернул фразу Игорь, постукивая обладателя «мозоли» по животу.

– Поэтому мы здесь сегодня собрались, – поставил точку в споре Семён. В ту же секунду прозвенел звонок.

– Хорош базарить, идти пора, – сказал Витя, и все не спеша двинулись к кабинету.

Маргариту Леопольдовну Свечникову все знали как женщину среднего возраста, однако сохранившую для своих лет довольно свежий вид, вид недавно открытой второй молодости. Её лицо украшали очки с прямоугольными линзами, которые придавали ей лёгкую ноту импозантности, а чёрные волосы без седых вкраплений визуально скидывали лет пять. Фигурой для своих лет Маргарита Леопольдовна также была весьма бодра. Сохранившаяся талия, вздымающийся бюст, видимый даже сквозь блузу, мясистые икры в комплекте с длинными ногами вполне могли привлечь какого-нибудь отставного офицера. И только подойдя ближе к этому экспонату отживающей эпохи, замечалось изрытое морщинами лицо и потухший блеск в глазах. В целом, неплохой экземпляр, доживший до наших дней в целости и сохранности, покрывшийся тонким слоем патины, она могла стать объектом обожания пубертатной публики, но жизнь распорядилась несколько иначе. Маргариту Леопольдовну не любили. Кто-то даже ненавидел. Причина крылась в строгом характере, который появляется у всякого, кто отработал в системе пенитенциарных учреждений среднего образования хотя бы лет десять. За глаза её называли «историчкой», реже «истеричкой», ещё реже просто по отчеству.

Урок у неё обычно начинался с фразы: «здравствуйте, дорогие учащиеся», произносимой строгим холодно-отстранённым тоном завуча. Однако то была лишь прелюдия. После леденящего спину приветствия, как правило, начиналась «сводка с фронта», как однажды выразился Семён. Суть «сводки» заключалась в пересказе новостей из телевизора с собственными комментариями, а затем непосредственно из школьных будней. Эта «пятиминутка ненависти» делалась с тонким расчётом усыпить внимание жертвы. Когда Маргарита Леопольдовна видела, что кто-то начал позёвывать, она резко обрывала пустую говорильню фразой: «теперь давайте проверим домашнее задание». Тут же все присутствующие оживлялись, принимаясь судорожно оттирать слюни с пожелтевших страниц и листать учебник в поисках заданного параграфа. Конечно, это была лишь бессмысленная агония – выдержав мхатовскую паузу, называлась фамилия жертвы. По такому сценарию протекал каждый урок из года в год. Не стал исключением и этот.

– Итак, рассказывать про Колчака и интервенцию будет…, – властная женщина стала водить тыльной стороной шариковой ручки по списку фамилий, – рассказывать будет… Собакин.

– Чё всё я да я, пусть интеллигенция распинается, – возмутился упомянутый, показывая в сторону парты Надеждинского и Фалафеля.

– Сам господин случай выбрал тебя, поэтому вставай и приступай к рассказу.

– Я не учил, – честно признался Влад.

– Послушай, Собакин, у тебя нет ни одной оценки выше двух баллов, одни «лебеди». Может, ты их коллекционируешь? Нет? Почему опять не готов?

– Я ночью вагоны разгружал, – в кабинете послышалось оживление.

– Да уж известно, какие он вагоны ночью разгружал. Не обляпался хоть? – раздалось замечание со второй парты.

– Фалафель, молчание – золото, особенно когда тебя никто не спрашивает. Свои колкости оставьте на входе в учебное заведение, здесь вам не вертеп, – обратилась тонкая учительская натура к шутнику.

– А чё я такого сказал? – как бы попробовал оправдаться Витя.

– «Чё» по-китайски знаешь чё? Не знаешь? Вот и сиди тихо, пока тебя не спросят. Эх, Собакин, не аттестовать бы тебя, ты же прям злостный двоечник, но ведь тогда придётся тебя ещё год терпеть. Как минимум, – задумчиво произнесла Маргарита Леопольдовна.

– Вот видите, вы же сами плодите нищету ума своим попустительским отношением к школьной действительности, сами поддерживаете уродливую конъюнктуру, – оживился Надеждинский.

– По-твоему, Надеждинский, я должна тут распинаться перед одним раздолбаем, который не хочет учить сам и мешает учиться остальным? – резонно заметил педагог.

– Вы должны донести информацию до всех участников процесса, так сказать, заинтересовать молодёжь материалом.

– Может быть мне ещё станцевать для вас? Краковяк. А то и польку. Моя задача заключается в ознакомлении вас с материалом и проверкой, как вы его усвоили. Если материал усвоен плохо, то кто в этом виноват?

– Вы и виноваты, раз не смогли заинтересовать публику. Здесь нужен другой подход, необходимо доносить информацию в удобоваримой форме, устраивать тематические игры, а для неуспевающих организовать консультации. Если и это не сработает, то уже тогда можно развести руками со словами «человечество не исправить…» – высказался как на духу юный Макаренко. В момент начала своей патетичной речи он встал, по окончании же спича раскрасневшимся сел на место, обтирая испарину рукавом рубашки.

– Это всё очень интересно, но почему я должна ради каких-то лентяев жертвовать своим свободным временем. И кто мне оплатит это время? Может быть ты, реформатор-самоучка? –загорячилась консервативная женщина, приверженец прусской школы.

– Мне кажется, вы сами должны решить, кто вы и зачем здесь находитесь. Или вы типичный человек, со своими достатками и недостатками, который отсиживает зарплату. Или Учитель с большой буквы, рыцарь без страха и упрёка, обязанный чему-то научить, несмотря ни на какие обстоятельства, – закончил тираду Семён. На минуту повисла немая сцена.

– Да вы идеалист, молодой человек, но ничего, когда посидите в этом кресле хотя бы лет пять, то посмотрим, каким рыцарем будете вы. Запомните: не человек ломает систему, а система ломает человека. Так, заболтали вы меня, через пять минут звонок. Поэтому у вас будет двойная домашняя работа, спасибо можете передать заступнику за сирых и убогих, – на персоне молодого реформатора заострили неодобрительные взгляды почти все те, чьи права эта персона попыталась отстоять.

На сей раз со звонком публика никуда не спешила и вальяжно направилась к выходу. В коридоре образовалась толпа. Последним помещение покинул зачинщик спора и причина двойной «домашки».

– Ну и кто тебя за язык тянул, Ганди недоделанный, – Фалафель толкнул своего соседа так, что тот от полученного импульса отшатнулся к стене. Кольцо недовольной общественности сжалось.

– Разве вам нравится, когда вам недодают знания или считают за «раздолбаев», которые ничего не могут? – попробовал привлечь одноклассников на свою сторону «заступник за сирых и убогих».

– Ты всех под одну гребёнку не расчёсывай. Если Пёс ни хера не делает, а только вагоны по ночам разгружает, то это не значит, что остальные такие же, – продолжил собственные умозаключения Витя.

– Действительно, мы же не такие, – разнеслось среди толпы.

– Да как вы не понимаете, сначала она расправится с Владом, потом возьмётся за нас. К тому же объём домашки не увеличился, просто за один урок нужно рассказать содержание двух, – отчаянно пытался переубедить толпу виновник происшествия.

– Короче, ещё раз чё-нибудь подобное выкинешь, и мы будем разговаривать по-другому, – почёсывая кулак, пригрозил Фалафель, – на следующем уроке поднимешь руку и расскажешь два параграфа, иначе будет больно.

– Правильно, Витя, нечего вперёд локомотива гнать, – грянули одобрительные возгласы. Напоследок радетель за интересы класса толкнул отошедшего от стены ещё раз и ушёл с остальными. С униженным остались только Игорь, Захар, Влад и Василий Кривенко.

Василий или же просто Вася располагал ростом ниже среднего, рыжими волосами и веснушчатым лицом, был худощав, но вместе с тем подтянут вследствие постоянных променадов. С детства он зарекомендовал себя бойким мальчиком, душой компании и хорошим другом. Треть жизни проводилась им на улице в составе друзей детства, с которыми им сначала гонялись во дворе голуби, а ближе к девятому классу гонялись по пищеводу спиртосодержащие напитки различной крепости. В школе Василий имел контакты, как правило, с одним Захаром и парой субъектов из параллельного класса. Предметом их разговоров между собой являлись компьютерные и телефонные игры, женская половина их знакомых, школьные неурядицы и прочая юношеская дребедень. Справедливости ради, в последнее время круг его общения расширился, и Вася переместил внимание на одноклассников. Правда, с одноклассницами общение не ладилось, что, впрочем, его беспокоило не сильно. Характерной особенностью Василия можно назвать обострённое чувство «справедливости». Разумеется, в собственном её понимании. Если нечто совершалось вопреки ей, то им предпринимались немедленные шаги по искоренению «несправедливости». Опять-таки, в своём понимании. Но каким бы сильным ни было желание искоренить несправедливость, хотя бы вокруг себя, порой обстоятельства оказывались сильнее. Особенно когда сильнее оказывались люди, её вершившие. По большому счёту именно поэтому и не заладились отношения между Витей и Василием. Первый считал второго зазнавшимся слабаком, который «как крыса судачит из-за спины», а последний первого «заносчивой посредственностью с замашками нарцисса».

После инцидента возле кабинета истории Василий подошёл к скамейке, на которой расположились свидетели и пострадавший. Сделал он это по нескольким причинам. Во-первых, из-за натянутых отношений с Фалафелем, которые инстинктивно заставляли его искать себе союзников в такой непростой ситуации. Во-вторых, учился Василий чуть лучше Влада, поэтому проникся речью Семёна. А в-третьих, сама личность Семёна начала в последнее время ему симпатизировать, причиной чему сам симпатизировавший находил в моральных качествах и индивидуальности объекта своего расположения.

– Да, Сёмыч, выдал же ты, не ожидал от тебя. Ты на этих неблагодарных внимания не обращай, пусть сами за себя вступаются, – попробовал приободрить он жертву народного гнева.

– А, Василий, это ты, спасибо тебе, ты как всегда прав, – очнулся от навалившейся задумчивости Семён.

– На твоём месте я бы вообще перестал общаться с этим Витькой. Разве ты не видишь, что он пользуется тобой, твоими знаниями, и как только ты делаешь что-то вопреки его хотению, то происходят подобные ситуации.

– Вот вы, господа, никогда не замечали удивительный факт: люди, которые служат для народа, для его блага, больше всех страдают от его неблагодарности, и как только происходит одна самая пустяковая неудача, то она перечёркивает всё хорошее. Всё хорошее, бывшее до этого.

– Да ты не расстраивайся. Подумаешь, с кем не бывает. Сейчас география будет, отвлечёшься. Слушай, курчавый, – обратился Василий к Игорю, – делал домашку?

– Мне-то зачем? Я её сдавать не собираюсь, а тройку она мне и так нарисует, будто бы в первый раз. Кто её вообще делает?

Последние слова Игорь молвил с ироничной улыбкой и нотками некоего вызова в голосе, оглядев при этом всех членов ареопага. Во всё время интеллектуальных бдений Влад Собакин смотрел куда-то в стену, переводя стрелку взгляда то в пол, то на проходивших мимо семиклассниц. Иногда он отвлекался на угрызения кожи вокруг ногтей, за чем выученным движением вытирал обслюнявленные пальцы об штаны. С выполнением всех важных действий Влад вставлял глубокомысленное «М-да-а» и замыкал цикл наново. Василий стоял напротив Семёна, засунув руки в карманы, Игорь находился по левую его руку, Собакин по правую. Захар сидел рядом с Игорем. Сам же мэтр сидел в центре и о чём-то размышлял. Наконец прозвеневший звонок отвлёк от глубоких дум.

– Сдаётся мне, господа, это была комедия, – с каким-то тайным смыслом проговорил он, встав и зашагав к кабинету, находившемуся в противоположном конце коридора. Остальные члены ареопага переглянулись между собой и пошли следом.

Ирина Петровна Сермяжная жила женщиной лет сорока, низкого роста и в целом невыразительного внешнего вида, однако некоторые черты позволяли узнать её из тысячи. И главной из них с уверенностью можно назвать лицо. Оно было довольно прямолинейно в том смысле, что издалека напоминало параллелепипед. Волосы имели каштановый оттенок и своей структурой смахивали на куски проволоки. Кожа сочетала в себе бледно-телесный и красные цвета, из-за чего складывалось впечатление, будто бы Ирина Петровна чем-то хронически болела. Разгадка сего явления на поверку оказывалась проста как два рубля – уважаемый педагог наносил такое количество макияжа, словно бы пытался заштукатурить кратеры на Марсе. К тому же на «штукатурку» у неё очевидно имелась аллергия, поэтому слёзы с её глаз не сходили никогда. В свою очередь являясь причиной постоянно опухших глаз. В заключение о голове – выглядела она непропорционально большой относительно довольно тщедушного тела. Благодаря чему Надеждинский нарёк её профессором Доуэлем, правда, осознав, что с профессором погорячился, стал именовать её просто «мадам Доуэль». Наряды мадам Доуэль подбирала себе довольно экстравагантные, иногда не соответствовавшие высокому званию учителя, более подходя дворовой девке. И чем глубже был вырез декольте и короче юбка, тем саркастичнее были обсуждения среди школьников. Ирина Петровна, видимо, не обращала внимания на тот факт, что её грудь напоминала тёрку, а ноги две сучковатые коряги с варикозом, похожим на чёртика из капельницы. Но главный недостаток этой многоуважаемой женщины проявлялся, как только она открывала рот.