Изменник нашему времени

Взаимным отчужденьем отдаляясь,
С собой доселе препираясь,
Оне сошлись – стихи и проза,
Так ласка стала реверсом угрозы.
К гармонии то привело иль лютой стычке?
Но, верно, нанесёт ущерб привычке?

Даже ограниченная память в деструктивном процессе потери связи с лабильностью самой природы времени, не может не замечать культурной редукции языка как идентификатора народа с его, языка, а следовательно народа, последующим оплакиванием, не успевая присыпать песком останки.

(Язык – «охрана грамота» народа,
Так сокровенна суть его природы,
И, сохраняя, сам заговорён
От нападенья вражеских времён.
Хотя любые времена туженью споры,
И где бы как бы кто ни жил,
Отец Небесный всех приговорил
(Пред этим накормив просфорой);
да и нет барханов в виртуальном мире —
надежда только на регулируемость
забвения… ха-ха-ха…

    F.
Пользуюсь правом последнего слова, чтобы оправдаться перед читательницами за пренебрежение любовной линией сюжета. Смягчением вины может служить существование нелепости символически любовных романов, таких как «Евгений Онегин», «Горе от ума», «Мастер и Маргарита», оба романа Ильфа и Петрова и много других (нет полной статистики), – если эрос в них и присутствует, то следом не чётким, номинально. В этой скудной сентиментом пустыне в сей миг откровения решаюсь цинично calembour (ить) неологичностью: о романе «безроманности», т. е. без романтического con brio – пламени чувственности. Почти за шаг до мизогинии – неприязни к женскому виду (ведь это, несомненно, самостоятельный вид?! Отрясите прах с ног ваших, выходя из града моего, утверждая обратное. Погрешите против горького опыта жизни всего человечества, наломавшего дров на гендерном поприще, приведшем в конце концов к имплементации того положения, что покончил с «долей женской» и воссиять дал виду во всей совершенства роскоши); безосновательно лишать вас ещё и короля марьяжа – это неоправданно дерзить, вообще, подрыв доверия к художественному слову; но предъявленный пишущий протагонист с изъяном, тоже стыд не умаленный и раскаянием…

Чтобы не прятаться за классиков… В моей личной жизни так сложилось, что подлинную полноту чувства испытал лишь к княжне Мэри, и закономерно, что к харите Аглае Епанчиной; романтические приключения в «Тёмных аллеях». Этому эскапизму способствовало то, что в семье ещё угадывалась дворянская аура, поддерживаемая артефактами и вербальным свидетельством проявления иной культуры, притягательной своей рефлексивной чужеродностью, – прадед был словесником и статским советником, что другому не помешало стать статским советником на поприще судебного следствия.

Срок рождения, будто выбранный, 2 октября по старому стилю, что совпадал с метрикой Михаила Лермонтова, стал и метрономом, и камертоном формирования личности, латентными следами биографии, – фантомное дворянство помогло оценить значимость воображаемого мира чтения.

Удел лирического героя как фенотипа, персонажа среди людей, лишил витальности – но рессора ДНК довольно упруга…

Непобедимые красавицы переместились на экраны, и им отдал должное. Писать о виртуально существующем, раз не довелось встречать кинодив или премьерш, даже артистки цирка? Конечно, есть и вне этих сфер победоносно красивые и обманчиво милые – любя не как все, женясь не так, как все – чеховский перл, – добился лишь того, что глянец фотографий со свадьбы украсил рекламу фотостудии; но разводился, – развод – это ведь пока ещё фаза семейного несчастья, а не индивидуального, обособленного? – вульгарно, то бишь стандартно, массово – не в пандан рассуждениям Льва Толстого о драм разнообразии, как о дактилоскопии. Известный эвфемизм проповедника-художника об удачных и неудачных браках лишь прикрывает неприглядное: несчастье просто легче продаётся, и размер дарования тут бессилен. Легче отделаться скользкой формулой, ведь прикосновение к чужому счастью чревато раздражением, порой псориазом – защита широтой души не гарантирует неуязвимости, предмет летуч, как междометие, ячеи сети метафор слишком велики для уловления.

Доверчивые слову того, кто им владеет безраздельно, пренебрегают своей, пусть ущербной, куцей близостью; не оценив малого, стремятся за в деталях не прорисованным завлечением, – это так, a parte.

Отношение с реальной женщиной – это компромисс с желанным книжным образом. Сама позируя для идеального, «натурщица» вынуждена с ним же соперничать доступными средствами, где ещё вербальное изощряется в стремлении преодолеть живописное: спора глаз с языком никогда не умерить, доверяя глазам, языку ж – страстно верить!

–

Конечно, виноват, что смел попробовать перо публично, дождаться возгласа «Виват!» – иль «Вето», что похуже, но академично. Дерзнуть на покушение традиций слома? – так хоть не загружать претензией, невежества объёмом.

–

О жизни, как о суррогате Божьего замысла, где фантазия абсурдно претендует на права реальности, заходящейся спасающим смехом…

–

… – Вы спрашиваете, почему изменник только нашему времени? Потому что живёт в нашем. – Значит ли это, что другому отрезку истории мог быть, как квиентист, безропотно предан? – Экстраполяция во времени пока не представлялась возможной. – Вы антисемит? – Моя идиосинкразия к человечеству не имеет национальных предпочтений, или в милитаристской лексике, что предпочтительнее контексту дисфории – тоскливо-злобному настроению, носит не избирательный характер, предпочтительно замкнута на себя самого: без меня мир станет совершенным…

…воле высшей – антипод,
По подобью – всё ж урод,
Даже в пафосном «народ»,
Кой в триумфе, что в извод;
В споре с Богом сам Ово’д…

Некоторый уклон в иудаику связан с «темником» предъявленной интертекстуальности, с писательской природой интереса к подвижности, как к разноплановой эндемичной креативности, забурлившей когда-то в бродильном котле Палестины. А как игнорировать добротное возмещение актуализацией выпадение дворянских культуры и искусства вкладом, резвившимся из «местечкового» (?); да что там – датчик движения в самой этологии человека.

Кажется, только для ориентальной традиции вглядывания в статичное до появления аберраций, связанных с сухостью роговицы, свойственны редуцированные, инфантильно-романтичные художественные формы, особенно в поэзии, омертвляющие кинетику живого континуума…

Близок камню иероглиф
(В садах камней)…
Как Демосфен словоохотлив,
Когда с каменьями во рту…
За этим клинопись маячит УрартУ…
Что уж Земли самой старей…

В противовес – пластичен буквенный раствор!
Замолвить слово о нём
как никогда теперь уместно
В культуре визуально-бессловесной
Ведётся обоюдоострый спор:
– Нет! Конвергенции ментальностей признанья!
– Культурализма мульти-вздор!
Не умалить поветрием преданья…

Пример другой: «сумо» – застыло в форме ритуала,
Единоборства, прямо скажем, ма'ло.
Не то что греко-римские борцы,
Разнообразия приёмов образцы…

И, наконец, P.S. в пандан —
Сочней Эрато, чем коан.

Рассказ «Мой антисемитизм», размещённый в Сети, исчерпывающе удовлетворит вашему любопытству.

– А почему название звучит так выспренно для исповедального произведения? – Традиция, громкая перекличка эпох с напряжением голосовых связок. – Может быть, в названии слово «изгой» было бы уместней, ведь изменником нашему времени, по сути, является любой новопреставленный? – Проявления летальногенности очевидны, но терминальные случаи – специфика судебной медицины. Литературное же поприще тяготеет ко всей целокупности судебной институции с их взаимным любострастием к людским «почёсываниям» по Фёдору Достоевскому. Просто порой случается, что «почёсываниями», не уловившими точку дивергенции – расхождения гражданского и уголовного кодексов, дающих повод как для снисхождения – в устах позиции адвокатской, либо служащих аргументом демонстрации порочности – в представлении прокурорской философии скептицизма; уже достоверно и не определишь, где правоведение даёт фору литературной норме, а где – наоборот, литература вольно вторгается в классификацию порицаемых социумом и наказываемых государством деяний.

Изгой – часто жертва обстоятельств, изменником становятся в результате волевого усилия, коим я и прекращаю интерактивную часть. Тютчевское «Silentium!» (безмолвие) пусть станет стимулом к чтению, – пусть за словом тенью ложь, и вот туда же – сам хорош!

– Последний вопрос. Латинское «F» – символ мизантропии? – Напротив, это напоминание о чувстве, которое воспевают: «Felicita, Felicita…» – транслитерация от «Феликсов» (желающий счастья). Всем спасибо!

Глава I.

Донна Бэла

Красота Землёй даётся,

В глаза преданной любви она холодно смеётся,

Снега холод равнодушья