Изменник нашему времени

По-«отечески» (тут кавычки – объект семиотики, знаки сарказма) пытаюсь вербально воздействовать, понимая тщету: придётся снова дать «на лечение», чтобы выпроводить, – и вдруг у самого порога разворачивается… (нужна небольшая пауза перевести дыхание).

Трубы, которые горели жаждой неутолимой, вдруг превратились в иерихонские. Стены содрогнулись. Я как стоял, так и сел…

Случилось преображение обычного забубённого враля-пьяницы в религиозного трибуна.

Вдруг стала речь откровением,
Ума разметав построения.
Ведь не только на пажитях бренного
Мысль ищет сил приложения!
Она дала силы спасенному,
Образ принявший блаженного.

Не владея скорописью, апостольски свидетельствовать полноту свершившегося наития?.. «Покайтесь, ибо… дабы…» – персеверация – навязчиво, многократно проигрываемое в голове словосочетание, кажется единственное сохранённое в регистре благочестия. – «Не прибавляй к словам Его, чтобы Он не обличил тебя», – но проступают постепенно чернила симпатические на плащанице памяти, интересом удивления подогретые…

Страстной, искренней проповедью слога Евангелия о пути грешника к праведности заполнилось пространство коридора, какое там! – величественного собора, хоть святых заноси! Эликсиром укоризны с нектаром упования глагол велеречивой церковно-славянской вязи потек в скептическую душу ладаном. А, ино, сам Савонарола, Лютер, ветхозаветный во вретище пророк – в лике одном казнили людское непотребство пророчествами мук и воздаянием дарили скорым за благонравие, при свидетельстве ничтожного, ни живаго, ни мертваго…

Пафос клокотал, сохраняя предельный уровень, не испытывая ни малейшего недостатка в источнике – самовоспроизводясь в камере-обскура ясновидящего. Хотелось опуститься на колена подагрические, каяться пред отцом, нет, всё же сыном, просветлённым духом – хоть ни в одном глазу ни сна, и нет дефекта слуха; Валаамом пред ослицею, уста отверзшей.

Когда проповедь достигла крещендо, слёзы катарсиса выступили у проповедующего слово Его… День разорвался полотнищем надвое, от верху до низу, отделив скверну, что было до, и что грядёт благое! Полуторачасовая, не менее будет, проповедь пролетела мгновением. Так бы и слушал, не прерываясь, волшебство речей вдохновенных.

Как Лев Николаич поражался проявлениям барыньки, так и я вопрошаю: самумом палестинским принесло божественный глагол в исконно языческую землю? – «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит – не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа».

Неужели фаворский свет проник сквозь замочную скважину?

Давал ли тень фаворский свет,
Когда Фавор-гора
В фаворе оказалась Иеговы?
Он до сих пор ещё бликует?
Иль как у хирургического бра?
Откуда всё же тёмный след, —
Для смертных тьма – оковы? —
И потому светлейшего взыскуют?

Явление реинкарнации? Ведь был пращур его благочинным протоиреем, – «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия!»

«…имеющий уши слышать да слышит», обращённое к нему и обращающее слово: «так вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» – «для чего вы ленивы на подаяние?»

Укоризна страждущего в недостойной прижимистости была прозрачнее помыслов мытаря. Ещё же красноречивей: «Дайте сикеру погибающему и вино огорченному душею; пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании», – достойно ли самим Соломоном молвленному, песней звучащей, симплификацией, то бишь лепетом простеца пенять на поощрение порочного. «Ея же монаси приемлют», – продолжая уже сам увещевать своё сомнение, которое лишь покряхтывало – кхе, кхе – от напора эпической аргументации. Устыдяся вконец, я, жестокосердый ругатель, подал в ликовании внутреннем, сокрушённому истребуемого…

Исполненный достоинства, небрежно положив в карман взяток, оставил взамен продолжительности средней тираду на английском, в которой угадывался оксфордский акцент, приобретённый на месте, указанном в самом прилагательном, и благодаря дефекту речи проявлявшийся как в шибболете – иудейском тесте-пароле: третья литера с конца «л» давалась артикуляционному аппарату с небольшим напряжением, что усиливало аутентичный эффект, – смысл был уже не важен.

П. С. Но чудо, когда одно – не чудо. Магия началась за некоторым временем до. Дервиш мой принёс с собой какое-то пойло стоимостью, похоже, не ниже полутора тысяч. За что православный в «Порше Кайене» решил вознаградить не вполне трезвого мужчину столь щедро, неужели и его суггестия слова Писания заставила проявить широту души в ему понятных проявлениях? Так и вижу, выходит сомнамбула, держа в руце сосуд вожделенный, Грааль темпорального действия, и с мольбою, богато уснащённой феней, вручает: мол, не обидь отказом грешника великого. Век Божьей воли не видать, теперь которую узрел…

Глава IV.

Журнал-дневник П.

– Посмотрел бы на тебя – окажись ты на зоне!

– Для меня и пребывание в институте является избыточным испытанием, – моя стрессоустойчивость слаба отсутствием резервов астенического состояния…

– Напиши о моём пребывании в казённом доме, узнаешь такое…

– В том числе и об отсутствующих фалангах – «пальцев для Кэролайн»? М-м-может статься… Скорее опосредованно, – подумал, не поделившись с собеседником…

    (Из разговора на работе)

На «М», кто старое помянет,

Плевок росой «товарищу» в глаза,

Не фарсом – гимном вдруг да грянет:

Back in the USSR!

Созвучно с «бэкхенд» —

Ударом слева по мордасам,

Когда остался только «секонд-хенд»

Потрёпанным в бою «Зарницы» классам.

В поисках места

От ответственности за тунеядство спасает только инвалидность, установленная порядками, кажется, самого сурового, непререкаемого государственного института, – при всём желании с «Домом инвалидов» (L’h?tel national des Invalides) – как тепло это звучит! — не спутаешь. Пока фазы «ответственности» не наступило, надо искать применение своим немочам на «рынке» – нет, звучало бы откровенно ренегатски – на соревновании востребованности трудовых навыков, во всех их неожиданных проявлениях. О, эта благословенная «текучка» кадров, барахтанье в струе которой позволяло испытать свободу воли гражданина: что оставалось от воли, подбирал основной инстинкт с алкогольной зависимостью. Та, в свою очередь, искала моральной поддержки в бесцветной межеумочности агностики: «Верую – не верую?», стимулированной избытком кумачовой бодрости, заводившей в келейную замкнутость отщепенского угла, – приди ж, спасающий овал, что линий плавностью смягчал и угловатости декретов от грозной прямоты идей, – под грифом спрятано «с приветом» и под защитою «статей». Но в идеале – астроном, пространство вкруг себя кольцом, и сам забыв, что сын от бренной, сейчас – сознание Вселенной. Примат общественный отринул, – в подробных донесеньях есть, – увы! в дороге звёздной… сгинул…

– За Рубикон? Извольте ж сесть!

Пока «Медико-социальная экспертиза» по нетрудоспособности ещё не подозревает о твоём существовании, надо где-то разместить трудовую книжку. Желательно близко от своего дома, где обеспечено родительницей индивидуальное питание (советский общепит, отождествляемый во всём мире со «спутником», в конкретном случае – спутником изнурительной диареи), не раздражающее сенсибильного ЖКТ, желудочно-кишечного тракта замедленного метаболизма, свойственного организмам амфибий и рептилий, но по недосмотру оказавшегося у теплокровного, которому надо пошевеливаться, раз пропитание связано зачастую с проявлениями прыти из закона сохранения энергии, перекочевавшего туда хронологически из принципа новозаветной справедливости: «кто не хочет трудиться, тот и не ешь».

Что очевидно в сфере физических усилий материального производства и не так в приложении усилий в области интеллигибельной, – тут новозаветная справедливость застряла на этапе притчевой фазы осмысления стратификации: «эти последние работали один час, и ты сравнял их с нами, перенёсшими тягость дня и зной. Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми своё и пойди».

При приёме на работу, – в пяти минутах ходьбы с артритом, – я подробнейшим образом довёл до сведения работодателя, что ничем, кроме как очерченным трудовым договором, заниматься не буду по хрупкости натуры, вызванной неспецифическим фактором социосоматики низкой адаптивности – синдромом поставленной на горох принцессы (не всё латыни доверять…) —

Нельзя латыни доверять,
Ей только б «выход» объявлять
Холодной надписью неона,
Пресечь отказ холодных губ.
Dies dominicus! Примите ж труп!
Удивлены-с? Не ждали-с?
Есть заключенье:
EXITUS LETALIS…

– и на «могучем» предъявлять по случаю доставшуюся самость, великой нации достоинства покой – прегнантность, к которому привели ещё десять диагнозов разной степени проблематичности – не спортивная полоса препятствий. Меня, к удивлению, взяли. Удивление быстро нашло разрешение. Посадили в группу к руководительнице с неудовлетворённым либидо и с внешностью, не позволяющей надеяться на благоприятный для либидо исход.

«Женщины – это настоящие эсэсовки». Не повторил бы, даже за выдающимся писателем, а именно Хадльгримюром Хельгасоном, не наблюдав воочию… – нужны ли подробности? Решителен шаг чувственно обтянутых диагональю бёдер, набойки туфель выбивают искры из полимербетонного пола, канифольный скрип колготок тонким сверлом дырявит мозг, сладковатый кокон косметической ванили, то ли источает, то ли ослабляет запах крематория, – телесного цвета тафтица на бюсте, где нужно бугриться, в веяньи «Красного мака», в тон ногти – алого лака, губ бесцветный перламутр от убиенных с мужем утр; мысль, что вот эта зондеркоманда в недалеко обозримом будущем сопроводит тебя на кладбище, угнетала совершенно.