Письма из замка дракона 3/3

ТВОЯ ВНУЧКА АВГУСТИНА.

И ВОТ В ТОМ ПЕЧАТЬ.

-–

А ВОТ ЭТОГО ЛИСТКА НЕ ДАВАЙ!!!

ХОТЕЛА ДАЖЕ НАПИСАТЬ ЕГО МОЛОКОМ, ДА ПОДУМАЛА, ТАК И ТАК ПРИДЁТСЯ СКАЗАТЬ, ЧТОБ ОТДЕЛЬНО ОТ ПРОЧИХ ЭТОТ ЛИСТОК ПЕРЕДАВАЛ.

ТЫ ПИШЕШЬ ЧТОБЫ Я НЕ ДОВЕРЯЛА ОТЦУ А’ВРИЛЛУ И ИКВЕЗИТОРАМ. ДУМАЕШЬ – ОН ОБМАНЕТ И ИНКВЕЗИТОРЫ НЕ ОТПУСТЯТ ДАЖЕ ЕСЛИ УДАСТСЯ ОДОЛЕТЬ ДРАКОНА. НО МНЕ СТЫДНО ТАКОЕ ЧИТАТЬ А ТЕБЕ ДОЛЖНО БЫТЬ СТЫДНО ТАКОЕ ПИСАТЬ. ЭТО СОВСЕМ НЕ ПО ХРИСТИАНСКИ. ЕСЛИ УЖ ГОВОРИТЬ КАК НА ИСПОВЕДИ – МНЕ ТАКИЕ ЗЛЫЕ СОМНЕНИЯ ТОЖЕ ПРИХОДЯТ. ИГБО ИНКВЕЗИТОРАМ НЕ НУЖНО ЧТОБЫ КТО-ТО ЗНАЛ СКОЛЬКО СОКРОВИЩ ОНЕ ЗАХВАТЯТ В СЕМ СЧАСТЛИВОМ СЛУЧАЕ. ПОЕЛИКУ ОНИ ЗАХОТЯТ ЧТО-ТО УТАИТЬ ДЛЯ СЕБЯ А НЕ ЦЕРКВИ И БУДУТ ОПАСАТЬСЯ ЧТО СТАНЕТ ИЗВЕСТНО СКОЛЬКО. И МНЕ НАЧИНАЕТ КАЗАТЬСЯ – ОНИ ДАЖЕ ДО СОКРОВИЩ ВЕДУТ СЕБЯ НЕЧЕСТНО. ВОТ ОТЕЦ А’ВРИЛЛ ПИШЕТ МНЕ НЕ САМ – ПИСЦУ ДИКТУЕТ. А Я ДУМАЮ: БОИТСЯ С ПОМОЩЬЮ ИМ НАПИСАННОГО ЕМУ ВРЕД МОЖЕТ БЫТЬ ПРИЧИНЁН ПУТЁМ ЗЛОВРЕДНОГО КОЛДОВСТВА… НО КОГДА ТАКИЕ НЕХОРОШИЕ СОМНЕНИЯ ПРИХОДЯТ – МНЕ СТЫДНО И Я ГОНЮ ИХ ПРОЧЬ ИЗО ВСЕХ СИЛ ЗАНЕ ЭНТО НАУЩЕНИЕ ДИАВОЛА КОТОРОМУ НЕЛЬЗЯ ПОДДАВАТЬСЯ. БЛАГОДАРЕНИЕ БОГУ НЕ СУДИТЕ И НЕ СУДИМЫ БУДЕТЕ. А ЭТО ЗНАЧИТ ПОКА ЛЮДИ НЕ ПОКАЗАЛИ ТОЧНО ЧТО ДОВЕРЯТЬ ИМ БЫЛО НЕЛЬЗЯ – ИМ НАДО ДОВЕРЯТЬ! И Я – БУДУ! А КОЛИ ОН ОБМАНЕТ ЕМУ БУДЕТ СТЫДНО И ЕГО БОГ ПОКАРАЕТ. А ЕСЛИ ОБМАНЕТ И НЕ БУДЕТ СТЫДНО – ТЕМ БОЛЕЕ ПОКАРАЕТ.

ТО ЖЕ И С ДРУГОЙ СТОРОНЫ. РАНЬШЕ Я НЕ ПИСАЛА – ЧТОБЫ НЕ СЕРДИТЬ ОТЦА А'ВРИЛЛА – ЧТО ВСЁ РАВНО КОПИИ ПИСЕМ ДЕЛАТЬ БУДУ. ОН МНЕ ВЕЛЕЛ НЕ ДЕЛАТЬ И СЖЕЧЬ И ДРУГИМ СКАЗАТЬ. А ТО ХОЗЯИН ЗАМКА НАЙДЁТ И УВЕРИТСЯ В СВОИХ ПОДОЗРЕНИЯХ. А ПО-МОЕМУ ОН НИКОГДА ДО ТАКОЙ ПОДЛОСТИ ЧТОБ ЧИТАТЬ ЧУЖИЕ ПИСЬМА НЕ УНИЗИТСЯ. А ЕСЛИ ПРОЧТЁТ – ГРЕХ БУДЕТ НА НЁМ. И ВДОБАВОК ЕСЛИ ПРОЧТЁТ ТО ТОЛЬКО УВЕРИТСЯ ЧТО НЕ САМА Я ЗЛО ПРОТИВ НЕГО УМЫШЛЯЛА А ПО СЛОВУ ДУХОВНОГО ОТЦА СВОЕГО. А КАК ЖЕ ЕГО ОСЛУШАТЬСЯ – ПОДУМАЕТ ОН.

КОПИЯ НА ЗДЕШНЕЙ ПОЧТОВОЙ БУМАГЕ ДЕЛАЕТСЯ ОЧЕНЬ ЛЕГКО. БУМАГА ДВУХСЛОЙНАЯ. ВЕРХНИЙ СЛОЙ ОЧЕНЬ ТОНКИЙ. И ЧЕРНИЛА ПРОСТУПАЮТ НА ЕГО ОБОРОТЕ И НА ВТОРОМ СЛОЕ ИЗ ОБЫЧНОЙ БУМАГИ. ПОТОМ ВЕРХНИЙ СЛОЙ НУЖНО ОТОДРАТЬ. ЭТО И ЕСТЬ КОПИЯ. ИЛИ НАОБОРОТ? НО Я ЕГО СЕБЕ ОСТАВЛЯЮ. В НЕМ БУМАГА НЕ ТОЛЬКО ТОНКАЯ. МНЕ МАРТА ОБЪЯСНЯЛА. ОБЫЧНАЯ БУМАГА ИЗ НИТОЧЕК. А ЭТА ИЗ ТРУБОЧЕК КАК МЕЛКАЯ-МЕЛКАЯ СОЛОМКА. В ОБЫЧНОЙ БУМАГЕ ЧЕРНИЛА ПРИЛИПАЮТ К НИТОЧКАМ СНАРУЖИ И ЗАНИМАЮТ МНОГО МЕСТА. А В ЭТОЙ К ТРУБОЧКАМ ТОЛЬКО ВНУТРИ. СНАРУЖИ ОНИ СКОЛЬЗКИЕ. ПОТОМУ НА ТОЙ СТОРОНЕ БУКВОЧКИ НЕ РАСПЛЫВАЮТСЯ А В ТОЧНОСТИ КАК НА ЭТОЙ. А КАК ТАКУЮ БУМАГУ ДЕЛАЮТ А ОСОБЕННО ТЕ ТРУБОЧКИ ДЛЯ НЕЁ Я И СПРАШИВАТЬ НЕ СТАЛА. НЕ ПОЙМУ. И ПОСЛАТЬ ТАКУЮ ОПАСАЮСЬ.

52А. Юлия – Клоду

от Юлии из семейства Сент-Эмбре,

находящейся в Циуатлане Тепанкальи в Тепецалантепетле,

в Сент-Этьен на Луаре, дом на Купцовой улице ПЯТЫЙ от площади.

Молодому хозяину Клоду Сент-Эмбре и только ему лично в его ручонки загребущие.

Воскресенье 7 апреля 1477 года от Р.Х.

––

Приветик, братец Клод!

Знаю-знаю, ты, брат, не любишь панибратства. Каламбур. Так и вижу твою суровую недовольную физиономию. И слышу слова тихой любовной БРАТСКОЙ укоризны, такие, что мне, как обычно хочется от нее прямо провалиться под землю.

Только вот мне нынче тут стало так плохо, что я совсем уже перестала надеяться наяву увидеть и услышать тебя. Вот и захотелось тебя немного посердить – ты-то в безопасности. Ты вообще всегда сидишь В БЕЗОПАСНОСТИ – это ведь твоя работа. Я понимаю, так делать нехорошо – сваливать с больной головы на здоровенную. Но ты на меня все-таки не сердись. Ты же простишь свою несчастную сестричку, правда? Ну, хотя бы после того, как я расскажу, в КАКОЙ переплет попала?

Я признаюсь, ты был ПРАВ в обоих случаях. Правильно ты считал, что мне не стоит лезть в самую опасную башню замка – Циуатлан. И правильно ты предупреждал меня в последнем письме, чтобы сидела тихо. Жаль только, не написал, почему. Да и все равно, я за предупреждение тебе, конечно, очень благодарна, но ничего не вышло. Нет, тихо-то я сидела. Как только получила то письмо, ничегошеньки для твоего заговора против Тенкутли не делала, как ты велел. А сегодня вечером хотела уже написать и спросить, выполнять ли твой приказ и дальше, или снова что-то делать пора, может, отступила неведомая опасность? Ведь время для очередного письма подошло. Но не успела даже начать его. Если бы начала, можно было бы это счесть той самой неосторожностью, от которой ты меня предостерегал. Так ведь нет!

Не успела я начать письмо вот как: вечером Тенкутли неожиданно решил со мной ПОГОВОРИТЬ. Я-то как раз собиралась посмотреть закат и сесть за письмо.

К сожалению, из нашего Циуатлана не видно, как свет солнца уходит из замка. Я вышла во двор и прошла половину дорожки к западной башне, чтобы видеть обращенную на закат стену Тлапилкойана. Пол-дня тень Мачтилойана, возглавляющей тени юго-восточной и северо-восточной стены, подползала по двору к подножию Тлапилкойана, чтобы вечером начать медленно подниматься по его восточной стене вверх. Поскольку только что было равноденствие, как нам объяснили в школе, солнце заходит сейчас ровно на востоке, а не то тень восточной башни не попадала бы прямо на Тлапилкойан. Башня тоньше Тлапилкойана, так что ее тень не занимала всю его ширину, оставляя края освещенными. Когда она доползла почти до половины его высоты (ведь высота угловых башен и есть половина его высоты, так что и тень их не может быть выше), а тени стен закрыли нижнюю часть Тлапилкойана до четверти его высоты, из-за них вынырнула тень гор, окаймляющих долину. Она отличалась тем, что у нее был размытый край; и она ползла очень быстро. Чуть больше минуты прошло по часам Тлапилкойана – и вот уже его верхняя половина занята краем тени, так что свет плавно убывает от середины до верхушки. Еще столько же времени – и он погас. Дальше закат нужно смотреть, расположившись повыше, лучше всего – с самого Тлапилкойана, но и с наблюдательной площадки любой из угловых башен неплохо. Впрочем, чаще всего я ленюсь лезть на башни и смотрю окончание заката из моей комнаты, расположенной в башне довольно высоко. Когда темнеет Тлапилкойан, красный свет заходящего солнца остается на вершинах гор, больше всего – на пике Ането на северо-восток от замка, правда, только по высоте освещение пика превосходит прочие горы, а по ширине он захватывает там только довольно узкий левый край горы. Тень каких-то гор к востоку, невидимых от нас, наползает на него. Размытие тени на таком расстоянии кажется небольшим, и двигаетсяь она не так быстро, однако за шестую или пятую долю часа и пик Ането оказывается темным. Остальные горы, в том числе те, у которых виден восточный склон, так что по ширине освещенного красным светом участка они превосходят пик Ането, сдаются еще раньше. Вскоре после погасания гор темнеет и небо над долиной.

Однако в этот раз мне удалось полюбоваться только началом заката. Когда я вышла во двор ко времени затмения Тлапилкойана и пошла к восточной башне, мне повстречался Тенкутли. Увидев меня, Тенкутли обрадовался – мне и в голову не пришло ничего плохого! А это он был рад, что не пришлось долго ждать во дворе, не захочется ли мне выйти, или ловить кого-то идущего в нашу башню и просить позвать меня, или орать на весь двор, или, пуще того, по всему Циуатлану за мной гоняться, если я почувствовала что-то неладное. Но нюха на опасность мне не хватило.

Он обрадовался, сказал он, потому что он как раз хотел со мной поговорить, причем для приватности у себя в Тлакецамимильи – это его покои на верхушке Тлапилкойана. Сделав мне такое многообещающее приглашение, он ушел в подвал и – как раз погас свет заката на Тлапилкойане – вылетел из акашитля в облике кецалькyецпалина. Прости, братец, я, когда волнуюсь, вот как сейчас, начинаю на здешнем языке говорить и писать, ну, как говорят в Циуатлане. Наверное, чтобы себя случайно не выдать? Все говорят, ну и я маскируюсь. А тут в ходу много словечек Тенкутли, я про это писала.

Я ждала его – естественно, на башню, смотреть закатное затмение гор, я не пошла, да ведь из Тлакецамимильи видно еще лучше. То, что кецалькyецпалин вылетел из акашитля как раз в момент угасания света, я не приняла за плохую примету.

Я, правда, заволновалась, сама не знаю почему, но решила, что зря. Ведь, вообще-то, приватно поговорить он мог много где, вот хоть у меня в комнатах, зачем для этого превращаться. Но – мало ли зачем, сейчас сам объяснит.

Хотя странно. Если он про письмо хочет напомнить, что, де, можно писать, он отнесет, или наоборот, скажет, у него дел много, пока относить не будет, можно написать позже, так уединение тут не нужно.

Но я и не слишком сильно волновалась. Вообще-то я здесь все время в напряжении. И, наверное, привыкла. А зря.

Вид у него был, как обычно, страшный. Тот самый, какой был, когда он меня уволок прямо от столба на костре. Но я и тут не испугалась. То есть испугалась, но так, привычно. Вот ты, наверное, когда исповедуешься, то испытываешь страх Божий, но умеренно, не может же исповедник не отпустить грехи ДОМИНИКАНЦУ! Так и я с тех пор, как испугалась, увидев его впервые, уже давно привыкла видеть кецалькyецпалина. С чего бы мне пугаться? Видела много раз, и ни разу он не только мне – никому не сделал ничего плохого. А какое у него на морде выражение, не разберешь. Но мне показалось, что по-прежнему довольное. Может, оно такое и было, только вот не стоило мне на это полагаться.

Он очень осторожно взял меня лапой и перенес в наспинный короб, который использует для перевозки девушек и вообще всякого груза. Взлетел и отвез к себе в Тлакецамимильи. Я обрадовалась, ведь я там ни разу еще не была, и мне было очень интересно, но я НЕ УСПЕЛА разглядеть ничего из того, что там есть. Вынув меня из наспинного короба, кецалькyецпалин вдруг, вместо того, чтобы поставить на ноги и дать оглядеться, сунул меня к себе в пасть! Не целиком, а так, чтобы голова торчала, а пасть слегка прикрыл, чтобы я не могла выбраться. Но я и тут еще не поняла, что пора пугаться!

Должна признаться, братец Клод, хотя это наверняка будет тебе неприятно, и я бы и не стала признаваться, чтобы тебя не расстраивать, но теперь этого требуют интересы дела. Я уже бывала в пасти кецалькyецпалина, и ничем плохим, кроме приятного, это не кончалось. Я видела, ты ведь и сам понял, когда запугивал меня в своем подвале, что я не против того, чтобы мужчина продемонстрировал свою силу перед тем как, ну, ты понимаешь. А сила – это не только мускулы. Страшные железяки, законное оправдание любых действий, покровительство свыше – от бургомистра до Бога – и послушный палач-подручный – тоже СИЛА, да еще какая, верно? Ну вот, а когда мне нужно было подкатиться к Тенкутли, я себя просто убедила, что этот кецалькyецпалин – просто еще один такой ужасно страшный мужчина, дракон-оборотень, которому доставляет огромное удовольствие, что он такой большой и зубастый. А когда я так настроилась, то стала при виде его испытывать не просто страх, а такой страх-и-восторг, что ли. Это оказалось то, что надо в интересах дела; но притом Тенкутли стал меня развлекать, перекидываясь кецалькyецпалином. А я не возражала. Я вообще сильным мужчинам не возражаю. Ведь, чем они сильнее, тем больше полагаются на свою силу – а мне так удобнее ими управлять…

Только не подумай, что я управляла ТОБОЙ! Твоя сила – от Бога, даже твой палач с его железяками, хоть и похож больше всего на черта в аду. И пытаться управлять тобой – большой грех. А зачем мне лишний грех на душу? Тем более когда она вскоре будет исторгнута из тела и ей придется держать ответ за его страсти?

А Тенкутли я управляла с удовольствием. Надеюсь, за это ты на меня не очень сердишься? Это же для дела! И, видишь, как я беспокоюсь, что ты будешь сердиться? Прямо-таки больше беспокоюсь, чем когда он брал меня в свою пасть и делал вид, что хочет проглотить!

Но тут он не делал вид, что собирается меня проглатывать. Скорее, что собирается откусить мне голову. Или как называется, если после откусывания именно голова останется снаружи? Откусить меня от головы? Я все еще не испугалась – как велика сила привычки, даже недолгой! – и попыталась руками разжать ему челюсти. Это, конечно, была безнадежная попытка. Но он должен был ее хотя бы заметить. Если ты берешь в рот жареного цыпленка и хочешь откусить его от головы, а он изо всех своих цыплячьих сил пытается разжать твои челюсти, ты это ЗАМЕТИШЬ. Хотя легко можешь откусить все равно.

– Ай! – запаниковала я. – Стой, Тенкутли! Так мне СЛИШКОМ страшно! Вдруг ты чихнешь и поранишь мою нежную шейку? – Это я с ним по привычке заигрывала.

Но он не захотел меня выпустить, а говорить со мною в пасти ему было, наверное, трудно. Он взял лапой книгу… Лапа у него, между прочим, может кончиками когтей брать довольно маленькие вещи, когти так устроены, что точно смыкаются, так что взять книгу – это пустяк… Взял он ее и, подняв над моей головой, ведь лежала я на спине, лицом вверх, поднес мне к лицу, не вплотную, а так, чтобы было удобно читать, и ловко открыл ее одним когтем, другими продолжая удерживать неподвижно. Это оказалась НЕ СОВСЕМ книга: ее страницы были чистыми, и на них можно писать. На открытой странице было прямо в середине написано: "В моем замке шпионки инков устроили заговор против меня! И ты – одна из этих шпионок!!!"

Вот тут я испугалась. Ты видел, как это происходит, и наверняка видел у меня, и не только у меня. Сердце забилось, как сумасшедшее, руки и ноги задрожали, по лицу потек холодный пот, по спине и по голове побежали мурашки, не знаю, встали ли дыбом мои короткие – благодаря тебе – волосы, а впрочем, они и так настолько короткие, что всегда торчком, но ощущение такое было, не удивлюсь, если, посмотрев со стороны, мне сказали бы, что да, вот только никого там не было, чтобы посмотреть и мне об этом сказать. Не Тенкутли же спрашивать. (Кстати, теперь-то я понимаю, что могло бы помочь в той ситуации. Хотя бы от моего страха, если не от его гнева. Но увы, с перепугу не догадалась). Мы одни. Никто не увидит, как моя голова покатится по полу Тлакецамимильи, как бы пытаясь напоследок оглядеться, ведь я раньше тут не была… Дьявол! – прости, братец! – да тут вообще никто никогда не бывает! ПОЧЕМУ? И почему я об этом не подумала?! Это же прямо та самая запретная комната из истории про Синюю Бороду. Может, тут у него куча РАЗЛОЖИВШИХСЯ откушенных голов в углу, и моя к ним сейчас прикатится?! А вдруг я успею их увидеть, когда ткнусь в эту кучу ЛИЦОМ?! От страха я перестала видеть буквы, перед глазами плавали черные и красные пятна… Огромные зубы кецалькyецпалина, казалось, смыкаются все ближе… Но долго молчать было нельзя. Как бы ни было страшно, нужно бороться.

– Нет! – хрипло и возмущенно закричала я, и очень бурно зарыдала, – это ложь и клевета! Кто это сказал?!

А сама думаю – он ведь сейчас чувствует мой страх буквально на вкус! И холодный липкий пот, и дрожь, и сердцебиение, и частое дыхание, хорошо хоть не описалась, прости, братец, хотя и до этого, боюсь, недалеко было. Ой, не поверит он мне!

Кецалькyецпалин перевернул когтем страницу. На следующей было написано: "А чего ты тогда так испугалась, если это не так, а?"

– Ложь и клевета! – отчаянно хриплю я, хотя горло, вроде, пока не сжато его ужасными зубами, – а испугался бы всякий на моем месте, угодив под несправедливое обвинение! Я уже попадала под такое! Ты что думаешь, я на костер по собственной воле отправилась? Нет же! Как раз по несправедливому обвинению! И вообще, КТО сказал, что я – шпионка? Пусть он повторит это мне в глаза!

Кецалькyецпалин, не разжимая зубов, невозмутимо перевернул когтем еще страницу. Следующая надпись гласила: "Ты сама себя выдала. Помнишь, спрашивала, какой сейчас год? Я еще тогда по твоим вопросам понял, что ты переписываешься с инками, а не с родителями!"

Я похолодела…

Тут мне нужно рассказать тебе о том, что было несколько дней назад. Меня поразило, что мы с тобой, братец, оба уверены в том, что год правильный, но сначала я, что семьдесят шестой, а ты – что семьдесят пятый, а погодя я – что семьдесят седьмой, а ты – что семьдесят шестой. И мы ОБА ставим даты по благовещенскому стилю! А ты еще и на апостолический престол оперся (три слова зачеркнуто) авторитет апостолического престола оперся.

Я пробовала спрашивать других. Но никто не пользовался благовещенским стилем, когда год меняется 25 марта, кроме меня и тебя с собратьями твоими.

Фрау Мем рассказала, что в Майнце год меняется первого января. Это у них специальный, отдельный, ни с каким другим праздником не совпадающий Новый год.

Монсеньора Тов снисходительно поведала мне, что в Труа… и, кстати, в Руане… так же, как и в Париже, смена года происходит на Пасху. Точнее, первый день нового года – это предпасхальная суббота. Когда бы ни была по календарю в этом году Пасха. По-моему, неудобно. Но зато этот стиль принят на большей части Франции. Сторонникам пасхального стиля тоже очень даже есть на что опереться!

Фий Тес с обычным своим видом оскорбленной, но терпеливой невинности, какой она всегда принимает в разговоре со мною, грешной, сказала, что в Лангедоке новый год наступает в Рождество Христово, 25 декабря, и никак иначе. Рождается Христос – рождается год.

Все, кроме нее, пожаловались на своих кураторов, придерживавшихся благовещенского стиля, как ты. Да и фий Тес не пожаловалась, думаю, только затем что такое для нее непорядочно. Никто не понял, откуда может быть расхождение между нашими с тобой, братец, календарями.

Тогда, возлагая на ТВОЮ настойчивость ответственность за то, к чему это может привести, я спросила Тенкутли. Он ведь очень много знает про европейские дела. И не только.

И в самом деле, он знал! Есть ДВА типа благовещенского календарного стиля, объяснил он. Благовещенский стиль флорентийского типа и благовещенский стиль пизанского типа. Оба применяются в Италии. Причем в разных городах Италии есть не только они, ведь каждый город – сам себе законодатель, но мы сейчас только об этих двух в одном флаконе (не знаю, при чем тут алхимия, когда мы, скорее, об астрологии говорим). При флорентийском типе благовещенского стиля принято считать новый год более ранним, чем в городах вокруг, а при пизанском – более поздним. Друг от друга эти типы благовещенского стиля отличаются на ЦЕЛЫЙ ГОД. Кстати, в папской канцелярии (я его не спрашивала ничего про папскую канцелярию, клянусь, он сам сказал!) сейчас принят благовещенский стиль флорентийского типа. Но ранее папская канцелярия применяла и другие, в том числе – пизанский тип благовещенского стиля, который сейчас принят в Сент-Этьене. Скорее всего, принятый канцелярией календарный стиль или тип этого стиля время от времени меняется, когда приходит новый римский папа из другого города Италии и приводит с собой свою команду. В том числе, чиновников в канцелярию.