Письма из замка дракона 3/3

По поводу того, какой стиль более правильный, не прекращаются теологические споры. Флорентийские ученые доказали, что торопиться некуда. У всех уже будет конец света, а у них еще нет! Первоначально это был аргумент их противников, но они на него ответили «ты сказал». Пизанцы, с другой стороны, считают, что конец света – событие, коего нужно не со страхом ждать, а с НЕТЕРПЕНИЕМ и ожиданием жизни вечной, потому у них и новый год наступает раньше, чем у кого бы то ни было из христиан. Противники обвиняют их в торопливости – недаром и башня у них такая косая. Уж не вавилонскую ли башню они втихомолку пытались вновь построить? Недаром все ее этажи похожи – так можно продолжать и продолжать. Строили они ее двести лет, и достроили сто лет назад, а наклоняться она стала, еще пока возводилась. Может быть, хотели построить выше, но поняли, что упадет? То ли неумеренная торопливость в строительстве виной тому, что ее так перекосило, то ли проклятие (на этом и основано подозрение в нечестивом замысле повторить попытку вавилонян). Это главный аргумент противников пизанцев. Но сами они считают, что оно того стоит – пусть даже башня упадет, а второе пришествие Христа у них будет раньше всех! Своеобразный подход к календарю, но чего же ожидать от теологов? Под конец Тенкутли поинтересовался, зачем мне все это надо, но я поблагодарила его и сказала, что просто так… Это было несколько дней назад.

Теперь оказалось, что он тогда, не говоря худого слова, сделал правильные выводы. И сейчас мне оставалось только твердить о совпадении. Нет, я не для того интересовалась датировкой документов папской канцелярии, чтобы с ней переписываться. Или с кем-то, придерживающимся ее датировки. Интересоваться разными стилями летоисчисления вовсе не то же самое, что интересоваться, как ставят даты в папской канцелярии. Я не про канцелярию спрашивала, это он сам стал про нее рассказывать зачем-то. А мне – зачем бы мне не брату писать, а инквизиторам, которые чуть не СОЖГЛИ меня, а? То-то. Так что обвинение его несправедливое. Но, да, я боюсь его, если он может думать, что оно справедливое, и что с того, что боюсь? Кто ему такое обо мне сказал?

"Это попавший в руки инков должен бояться несправедливого обвинения. Здесь – только справедливого!" – кецалькyецпалин по-прежнему не раскрывал пасти, и только открывал новые страницы в своей КНИГЕ. Вот навязалось на мою голову справедливое чудовище! И, между прочим, упорно не выдает, гад ползучий, то есть, летучий, кто про меня проговорился! А ведь я бы могла лучше защищаться, обвиняя обвинителя.

До меня теперь дошло, почему мне в последнее время не попадаются фрау Мем, фам Ламед и прочие, как их там, впрочем, сейчас не до того, чтобы вспоминать эти незапоминающиеся похожие клички.

– А я откуда это должна знать?! – воплю я о его справедливости, – пока что, наоборот, получается, что несправедливого! А инки – те ТОЖЕ поначалу говорили, что ошибок не допускают! А сразу затем засудили ни за что ни про что! Конечно, я и теперь испугалась! – всхлипываю я.

Я все время боялась, что это никакой не суд, а оглашение приговора перед казнью, по ситуации очень на то похоже, а тогда никакие мои слова ничего не изменят. Ведь он здесь полноправный хозяин, и, если считает, что у него есть неопровержимые доказательства… Но пока голова на месте, НУЖНО думать и говорить. Без нее не получится… А если и придет в сердце какая мысль – чем ее сказать? Думай же – это я себе – пока он согласен спорить…

Действительно, кецалькyецпалин не сжал челюсти, а перевернул еще страницу. "Ты сейчас испугалась гораздо больше, чем когда я уносил тебя с костра, – с трудом разглядела я расплывающиеся буквы сквозь бурные слезы, – я чувствую, как бьется твое сердце, и помню, как оно билось тогда. С чего бы, а? Ведь тогда ты вообще не знала, чего от меня ждать. Или – была предупреждена и не очень-то опасалась, ммм?.. Кроме того, мы с тобой хорошо поладили, нет? И ты должна меня бояться меньше, чем тогда, так? Если не считать того, что ты все это время притворялась, а теперь твой обман раскрыт, ага! Я спас тебя, а ты отплатила мне черной неблагодарностью, вот! Потому и трясешься теперь, да! И правильно, что! Молилась ли ты на ночь, Юлия?" – буквы были довольно крупные, так что эта длинная надпись заняла страницу книги целиком.

И тут только до меня дошло. С испугу я сразу не сообразила, что, кроме первой надписи, которую он сделал заранее, остальные были написаны НЕПОНЯТНО как и когда. Похоже, он наколдовывал их мысленно на следующей странице, как раз перед тем, как перевернуть предыдущую. Я никогда ничего не слыхала про такое колдовство…

Вот только не надо цепляться к словам, я вообще не знаю ничего ни про какое колдовство, как его ДЕЛАТЬ, но какое оно БЫВАЕТ, слухи-то ходят: молоко, там, из топора, которое на самом деле от соседской коровы, залом на поле, но и то это в деревне, а у нас, горожан, больше слухи про иноземное колдовство, как у стрелков или, подымай выше, астрологов. Но я никогда и в историях об астрологах про такую книгу не слыхала. Вот, в какой-то сказке была книга судеб, которая пишет сама себя, неужели это она? Вроде не похоже, но то сказка, а то жизнь! А ты, братец, про такую книгу слыхал? Можешь теперь пополнить свою коллекцию слухов о ведовстве… А признайся, тебе бы такая пригодилась, а?

Хуже всего было то, что я не знала, из ЧЬЕЙ головы он выколдовывает эти надписи. Хорошо, если из своей – но уж больно они хорошо отвечают мне! Да и он ли это колдует? Не разговаривает ли со мной сама волшебная книга? А как она меня слышит? Ведь у нее и ушей-то нет!..

Только что мне казалось, пугаться дальше уже некуда – но оказалось, только казалось! Как только я поняла, что книга, похоже, свободно читает мои мысли, и что сопротивление безнадежно, на меня напал паралич. Я даже не того уже страшилась, что вот-вот кецалькyецпалин лишь чуть сожмет челюсти, и его острый треугольный белый зуб вонзится мне в горло – моя шея лежала в углублении между двумя нижними зубами, занимая место, принадлежащее этому верхнему зубу, и он упирался мне в подбородок, мешая втянуть голову в плечи – и в пасть чудовищу, где лежала я сама. Я не только хорошо ЧУВСТВОВАЛА этот зуб, но и хорошо видела, ведь я лежала на спине, на мокром горячем языке дракона.

Тенкутли, кстати, не всегда горячий, он может быть любым, горячим, холодным, даже горячим в одном месте и холодным в другом. И иногда этим пользовался…

Черт (извини, братан, но я тогда так и подумала, увы мне! Но вслух не сказала), о чем я думаю? А если бы я и могла втянуть голову, это разве было бы лучше? Что лучше, острая и очень сильная боль, но короткая, когда откусывают голову, или лучше было бы остаться целой и невредимой и медленно задыхаться в желудке дракона, а то и еще более медленно перевариться в нем, если там есть воздух и можно дышать? Вот уж нет! Но, когда в горло упирается зуб длиной с руку и шириной больше твоей шеи, не очень-то удобно размышлять о том, когда тебя проглотят – до или после откусывания головы. Знаю, для этого, если бы это было моей целью, а это не так, и непонятно, зачем я теряю время, надо попасть на основание языка. Тогда он нечаянно глотнет. Только как туда попасть? Только через свой труп. К несчастью, у этого коварного дракона на меня зуб.

Черт (еще раз извини, Клод), да что же я опять я не о том! Никто мне не даст выбирать, и нечего думать про это и время зря терять! Надо думать, что сказать! А что тут скажешь, если эта сволочная книга читает мысли?..

Вот что привело меня в настоящий, запредельный ужас, когда совсем нет сил думать – не зубы, как мечи, у моей шеи, а то, что все мысли, что у меня в сердце, оказываются видимыми со стороны! Мои МЫСЛИ! Для тебя, монаха, это, наверное, было бы не так страшно, ты все равно часто исповедуешься. Но я из патрицианской семьи. Мой отец – торговец. Сама я участвовала в интригах знатных людей. Никогда ничего я не могла себе представить столь страшного, как то, что в моем сердце можно будет читать, как в открытой книге! И вот это произошло…

Я ничего не говорила, но Тенкутли, и впрямь отвечая на мои мысли, перевернул следующую страницу, не дожидаясь, когда я скажу что-нибудь.

"Ну что, ДОШЛО, наконец?.." – было написано там.

Это было выше моих сил.

– Да, – прошептала я, закрывая глаза и уже чувствуя, как зуб кецалькyецпалина входит в мою шею, причиняя все более жуткую боль и лишая дыхания и жизни, но зато прекращая это тошнотворное ощущение открытости, как будто меня вывернули наизнанку и щупают грязными лапами. Я люблю, чтобы мужчина показал силу, но такая сила, которая может быть только у Бога, оказалась невыносимой. Я больше не могла думать о Тенкутли только как о мужчине, которого, какой бы он ни был сильный, телом и духом, можно, подчиняясь, в то же время подчинять. Ведь сила – одновременно и слабость. Слабость как раз в том, что он знает, что он сильнее. Но какая слабость у того, кто видит тебя НАСКВОЗЬ? Мое "да" было одновременно "да, дошло, наконец – мне с тобой не тягаться", и "да, ты прав, я гнусная предательница, ответившая черной неблагодарностью на спасение жизни", и "да, ты будешь прав, если отнимешь у меня жизнь, которую подарил, спасая с костра, так что она по праву принадлежит тебе, и которую я так неправильно, нечестно и нехорошо использовала", и "да, я согласна и буду даже рада прекратить невыносимые муки совести". Ведь что такое совесть, как не взгляд на себя со стороны.

Наверное, я впала в беспамятство. Я не заметила, как кецалькyецпалин выплюнул меня изо рта – наверное, как ядовитое насекомое! – и перенес во двор, как он нырнул в акашитль и вышел из калтентли – по обыкновению, заперев ее за собой – тлалилойана Тлапилкойана в человеческом облике. Когда я открыла глаза, он стоял надо мною и молча ждал, когда я очнусь. Оказалось, что я лежу на железном кyаучайаyаке возле самого акашитля. И дрожу от холода, с чего-то вся мокрая. То ли от выплеснувшейся сквозь кyаучайаyак воды, когда кецалькyецпалин нырял в акашитль, то ли он, как в первый раз, нырнул вместе со мной, но сам же и выпихнул из акашитля, то ли обслюнявил еще раньше. Когда я подумала об этом, дрожь стала сильнее. Я схватилась за шею – может, я уже УМЕРЛА, но еще не поняла этого? И сейчас нащупаю кровоточащий обрубок? Нет, шея не была даже поцарапана. А мне-то казалось, что зубы у него не только огромные, как мечи, но и острые, как мечи. И что тот зуб, что сверху, уже начал резать мое горло. Удивительно, но нет. Выходит, он специально обернулся зверем с тупыми зубами? Как это еще объяснить? Держал меня зубами за горло, я дергалась как могла – и то не поцарапалась. Неужели я так боялась остроты его зубов, что даже освободиться старалась осторожненько?

Я тут же стала подозревать, что стала жертвой какого-то грандиозного надувательства. Он что, просто запугал меня?.. Но как же КНИГА?!

Но Тенкутли не дал мне времени подумать. Увидев, что я открыла глаза, он приказал мне идти к себе переодеться в сухое (сопроводив приказ повелительным жестом, будто с собакой разговаривал – а кто же я для него теперь, как не подлая собака?), сразу затем идти в столовую поесть, далее – к себе – писать ПРОЩАЛЬНОЕ письмо. И не выходить. А он пока подумает: какое наказание соответствует моей вине.

А когда я, с трудом поднявшись, побрела к своей башне, он окликнул меня и сказал, что ему известны и ДРУГИЕ заговорщицы. И что он думает, не нужно ли в интересах будущего спокойствия в замке съесть одну из нас. И замолчал.

Я поняла, что он ждет, что я тут же начну рассказывать про остальных, чтобы не получилось, что у него маленький выбор – кого съесть. Но сообразила, что что-то тут не так. Почему он не спросил об остальных, когда я была у него в зубах? Ты, братец, наверняка задал бы такой вопрос если не прижигая пятки, то уж точно не отвязав предварительно. Ответ простой, и он тебе не понравится. Тенкутли, в отличие от вашего брата, НЕ ХОЧЕТ, чтобы я со страху оговорила невиновных, да побольше, лишь бы увеличить ему выбор, кого съесть. Что легко может получиться при допросе с пристрастием.

Стоп! Но это значит, он ни в чем не уверен – раз такой оговор, как он опасается, МОЖЕТ ввести его в заблуждение.

Правда, если я ОШИБАЮСЬ – а думать у меня сейчас плохо получается – то, если я не заговорю, а остальные заговорят, он съест именно меня. Но, раз я не уверена, что делать, лучше не делать ничего.

Он увидел, что я молча смотрю на него и не собираюсь никого закладывать. И ушел. Я тоже поплелась к себе.

Вот, сижу у себя, пишу. А уже ночь спустилась на Тепанкальи. Такая же, как обычно здесь, в горах, с очень черным небом и очень яркими звездами на нем. Такое удивительное зрелище! Хотя и не такое удивительное, как то, что еще бывают добрые люди. И даже драконы-оборотни.

Пишу, а сама думаю – неужели он меня обманул? Никакого чтения мыслей? Никакой волшебной книги? Только моя паника? И я даже ПРИДУМАЛА, как сделать такую книгу. Надо написать разные варианты продолжения разговора, очень-очень много, запомнить их все, какой текст на какой странице, и перелистывать так, чтобы попадать, когда нужно, на подходящую страницу. Я бы тоже сумела так, только долго тренироваться бы пришлось. И можно было бы показывать простакам чтение мыслей. Они думают – а книга отвечает. Первый ответ был бы такой: «Вот что ты думаешь: ты думаешь, эта книга не может читать мысли. Но она – может!». Смешно, до чего просто, если у тебя драконовская память, с запасом на долгие годы жизни, куда больше, чем у человека.

Но поздно. Не знаю, какие у него были ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, кроме всего лишь беседы о разных календарях – он так их мне и не предъявил, но мой испуг и чувство вины меня выдали. Все-таки нехорошо предавать своего спасителя, да еще такого могущественного. Да еще, извольте видеть, расхвасталась, как кецальтотолин, а кyаутли не дремал, вот и попала, как тотолин в ощип. Или, скорее, не кyаутли, а кyаутлаатоак – не простой орел, а говорящий.

Если он не сжалится – а по его виду было не похоже – то жить мне осталось не так много. Письмо-то я напишу, а вот отнесет ли он его до или после справедливого наказания меня – не знаю. Но даже если и после – вряд ли чем смогу тебе еще послужить, братец Клод. Ты же не некромант. Может, у тебя в тюрьме завалялся какой-нибудь? На всякий случай? Нет? Всех сжег, какие были? Жаль-жаль. НЕПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНО. Шутка, конечно. Я добрая христианка, и не хочу, чтобы мое мертвое тело поднимали или как это называется – ведь это наверняка ведет к гибели души, правда? Что про это говорит теология? Может ли спастись душа тела, ставшего нежитью? Нет? Точно? А что будет, если некромант поднимет тело святого, а тот уже в раю – святого же не выгонят из рая за чужое преступление, правда? Значит, надежда будет и в таком ужасном случае. Но очень-очень маленькая. Оно того не стоит. Я же не святая, даже если меня дракон за веру съест. А если кого укусит оборотень? Тут уже не только о святости, но и вообще о рае мечтать не придется. Я, правда, не знаю, стану ли драконом-оборотнем, если он меня укусит… А если даже да, но он не просто чуть-чуть куснет, а откусит голову, как он чуть было только что не сделал, то что получится? Мертвый дракон-оборотень? Скорее, просто труп. А труп без головы даже некроманту, небось, ни на что не нужен. А уж если проглотит, никакой некромант ничего не сделает. Некого будет поднимать. Значит, никто не помешает душе отправиться по заслуженному пути, где есть какая-то надежда – не на свою безгрешность, но на милосердие. Получается, лучше быть проглоченной и переваренной драконом, чем просто убитой им. Впрочем, никаких некромантов ни у тебя, ни здесь у дракона нет, так что разницы никакой.

Зато чувства вины и благодарности за спасение – должна покаяться, они у меня были, хотя я и понимала, что они неправильные – их больше нет. Если кто-то продолжит после меня наш заговор, я была бы РАДА. А если мне самой все же представится такая возможность… ух, что будет. Но на это мало надежды.

Пока же мне остается только наслаждаться оставшимися… минутами? (если Тенкутли предпочтет ликвидировать гостью, причиняющую ему столь много хлопот, и забрать письмо с трупа – время-то на письмо истекает!)… часами? (если он еще и ответ доставит и даст прочесть! а затем уже)… днями? (если и тогда еще не придумает, что со мной сделать!) своей – ах, какой КОРОТКОЙ! – жизни.

Если мне будет дано время в несколько дней, то я собираюсь около полудня четверга одиннадцатого апреля (год на самом-то деле не все ли равно какой, семьдесят шестой или седьмой, главное, этот), собираюсь СНОВА ПОКАТАТЬСЯ НА ЛОДКЕ, надеюсь, что более удачно, чем в прошлый раз.

Ты же ПОНИМАЕШЬ, братец, что получится, если он не казнит меня прямо сейчас? Гонки со смертью! Неизвестно, сколько мне останется, и надо будет постараться успеть все до того. Впрочем, для тебя, как монаха, это не ново. Все и всегда должны жить так, как будто Страшный Суд настанет вот-вот, в любой миг. А он и впрямь для каждого может настать в любой миг. Камень на голову упадет – и готово. Особенно – со здешней башни. Думаю, хватит и небольшого камешка. А это тоже вполне возможно! Достаточно, чтобы кое-кто намекнул кому угодно, какая я есть гнусная предательница доверия кое-кого – и желающие исправить слишком большую снисходительность кое-кого найдутся…

Уже совсем не твоя телом, но всегда твоя душой (а кстати, намекни, что ты думаешь о продолжении наших отношений, когдаесли эта авантюра закончится удачно?),

сестричка Юлия.

Уф, за эти ужасами чуть не забыла спросить. Если, как ты пишешь, после моей «Аррасской истории» твои сомнения в том, что я на твоей стороне, а не на стороне дракона, усилились, то, выходит, я не должна была так старательно убеждать дракона? Или ты хотел намекнуть, что мне не надо было сообщать об этом тебе?

Да, Post Scriptum

У меня есть единственное сомнение, маленькое, но ВАЖНОЕ. Мне хотелось бы, если опять удастся миновать ворота смерти, не входя в них, то, прежде чем продолжать наше дело, я должна непременно получить от тебя письменное заверение вот в чем.

В твоих письмах ты неоднократно ругал меня за различные поступки, слова, мысли и свойства характера, за что я тебе благодарна, ибо это на пользу. Или, во всяком случае, ты думал, что на пользу. Если не мне, то общему делу. Во всяком случае, это все было из лучших намерений. Так что даже если я обижалась порой, когда мне казалось, что больше, чем порицание, мне помогли бы лучше исполнять свой христианский долг, такой сейчас трудный, слова поддержки, одобрения и утешения, но обид долго не таила. Я все понимаю, у тебя тоже РАБОТА трудная – сидеть в БЕЗОПАСНОСТИ, но вдали от событий, и пытаться управлять ими. Всего лишь только с помощью писем.

Но вот в чем дело. Кроме просто ругани и упреков, что я сделала или написала что-то не так, я получала от тебя и угрозы. И о них я не могу никак решить, что это тоже просто для пользы дела, чтобы побудить меня лучше стараться. Принимая во внимание рассуждение, что может, оно так, а может, и нет. Вдруг ты, как писал мне, все мои поступки, которые считал плохими, действительно записывал в мое дело и добавлял там в сумму прегрешений? Вдруг, как ты и грозился, там есть какая-то самая большая сумма, которую нельзя превысить, а не то после всех понесенных мной трудов и опасностей, если мы и победим, ты из-за этой суммы все равно не будешь считать меня агентом, выполнившим тяжелой поручение и достойным награды, а только закоренелой грешницей, не только напоказ, то есть притворно, ради маскировки, но и на самом деле осужденной церковным судом, в том числе, в твоем лице? Вдруг, наконец, эта сумма УЖЕ превышена, и никакие мои старания ничего не изменят?

Была бы рада увидеть в твоем письме заверения, что это не так, подкрепленные убедительной клятвой с твоей подписью. Устроит также открытый лист типа «Предъявитель сего является агентом Святой Инквизиции и сделал то, за что ему могут быть предъявлены обвинения, по моему приказу».

Мне бы очень хотелось этого, затем что иначе я в этих опасных обстоятельствах ОЧЕНЬ боюсь заколебаться, стоит ли мне оставаться законопослушной дочерью Святой Церкви в твоем лице, брат Клод, если за это послушание ты отправишь меня на костер?

Твоя душой, но очень напуганная,

сестричка Юлия.

И еще, Post Post Scriptum

Как один из примеров вышесказанного. В последнем письме ты пишешь, что, если я даже выполню поручение и останусь жива, то ты не намерен посылать меня на костер, но хочешь выпороть какой-то ужасной плеткой. Чтобы внушить, что инициатива наказуема. Даже если получилось как лучше. А если я буду спорить, что иногда лучше для дела действовать побыстрее, то порки будет только больше. И, наконец, объясняешь, что весь этот кошмарный замысел возник у тебя потому, что ты заподозрил – смею уверить, совершенно напрасно! – попытку «сделать из тебя дурака». На это я должна рассказать тебе сказку, в которой убедительно показано, что только сам человек может сделать из себя дурака. Причем это сказка про дракона, потому она будет уместна в этом письме. Один пастух по имени Симплиций, что значит по-латыни Простак, у которого была кривая рука, пас в горах овец и как-то увидел пещеру, заваленную большим камнем. Он захотел во что бы то ни стало узнать, что скрыто в той пещере. Родители научили его, что всего важнее трудолюбие, а что нужно иногда подумать, не научили. Пастух раздобыл горняцкие инструменты и долго работал. Например, много раз ему приходилось приносить издалека дрова, так как в том месте не росло ничего, кроме травы для его овец. А с кривой рукой ему все это было тем более трудно. Хорошенько потрудившись, через три месяца он сумел расколоть камень и отвалить от пещеры его обломки. В пещере он увидел металлический блеск и обрадовался – что, кроме драгоценного металла, могло сохранит блестящую поверхность? Однако из пещеры выбрался дракон с железной чешуей. Неизвестно, почему она не заржавела. То ли металл был волшебным, то ли дракон, который много лет не мог выбраться из пещеры, только и делал, что полировал свою чешую. Симплиций испугался. Но, как раньше он рано обрадовался, то теперь рано испугался. Дракон за свое освобождение пообещал немедленно выполнить три желания пастуха. Недолго думая, к счастью, у него всегда было заветное желание, которое во время нелегких трудов по освобождению дракона только укрепилось, Симплиций попросил сделать обе его руки одинаковыми. И они обе немедленно сделались кривыми. – Нет, закричал он, в другую сторону! – И обе руки его искривились в другую сторону. – Ты, – закричал пастух, – из меня совсем идиота делаешь! – Как скажешь, – ответил дракон. – Если таково твое желание… – И бедный Симплиций тут же свел глаза к носу и стал пускать слюни.

Да, и важный Post Post Post Scriptum

О кличках, о взаимонепонимании и о ЖЕМЧУЖИНЕ.