хруста накрахмаленной рубашке. И это ощущение закрепилось навсегда. А ведь прозвище-то, по
сути, куда точнее имени. Возможно, это и есть настоящее, уже заслуженное имя. Какие меткие
прозвища у людей в его родной Пылёвке! Уж там прилепят так прилепят – не оторвёшь и не
отвертишься. Потому что точно. Ещё в детстве, после одного трагического происшествия,
случившегося с ним, Роман обнаружил в себе умение видеть некоторых людей в цвете. Не раз
думая об этой своей способности, он решил, что ощущение цвета возникает у него непроизвольно,
как некое общее впечатление от того, что человек говорит, как говорит, что делает, как двигается, и
от всего прочего. Конечно, разноцветность людей в толпе не различишь. Для того, чтобы
воспринять человека так необычно, надо сосредоточиться, подключить особое восприятие,
взглянув на него с точки зрения цвета. А вот осмысливая своё новое прозвище, Роман понял, что
на человека можно смотреть ещё и с точки зрения его настоящего имени. Окинул кого-нибудь
таким вот общим взглядом и понял его образ, его настоящее имя.
Витьке, убежавшему к проводницам, стоит теперь даже посочувствовать: было у человека
хорошее настроение, так нет, надо куда-то лезть и обязательно его испортить – получит сейчас от
ворот поворот и вернётся, почёсывая свою «тыковку». Вздохнув, Роман запрыгивает на мягкую
полку, ворочается, повыше устраивая голову. Полка коротковата – не вытянешься, сто восемьдесят
сантиметров роста здесь не умещаются, ноги упираются в стенку. Ну да ладно, зато можно
полежать и подумать. Только вот с мыслями туго. Ах, как хочется тоже к этим девчонкам! Но как, о
чём с ними говорить? Прийти к ним и снова тупо мычать, как совсем недавно на скамейке? Ой, но
этот-то чудило что им сейчас заливает?!
Витька прибегает минут через двадцать: взбудораженный, улыбающийся во весь возможный
диапазон и, просто сдёрнув его с полки, тащит в начало вагона.
– Не трусь, деревня, – свысока говорит он, отчего-то вдруг резко начав разделять их
происхождение, – веселее поедем.
Роману даже смешно – ах, как быстро всё меняется на «гражданке». На заставе, где он был
Справедливым, никому и в голову не приходило с насмешкой кивать на то, что он деревенский.
Впрочем, там это и смысла не имело – деревенских на границе больше половины.
В купе у девушек очень уютно, на полочках – ажурные салфеточки. Витькин успех просто
4
необъясним. Рот постоянно до ушей, да что до ушей – от такой улыбки и уши к затылку сдвинуты.
Нос и вовсе расплюснут, как у селезня, глаза – щелки с блестящими шариками-огоньками.
Впрочем, наверное, это вид вполне счастливого человека, едущего домой после завершения
важного дела. А тут ещё такие девушки! Его хочется даже предостеречь, чтобы он не возомнил,
будто вся жизнь будет такой.
Оба пограничника сразу же отдают предпочтение одной – Любе. Вторая проводница – Наташа -
из-за обручального колечка на пальце автоматически выпадает из их поля зрения. Люба спокойна,
рассудительна, внимательна. Хозяйничая и встречая ребят, словно давних знакомых, она с
улыбкой накрывает на крохотный столик, и ребята, уже умеющие смотреть на жизнь трезво и
практично, тут же отмечают её хозяйскую ловкость. Вот Люба берёт нож, кладёт на доску длинный
и кривой, как бумеранг, огурец. Потом звучит что-то похожее на чуть замедленную автоматную
очередь, и огурец распадается на тонкие, ровные кружочки. Солдаты даже робеют оттого, что,
оказывается, их сверстница может быть уже настоящей хозяйкой.
Говорят они, конечно, только про службу, вспоминая всё смешное, и выходит так, что служба их
выглядит какой-то забавной. Но этим самым они уже романтизируют её, считая самой лучшей из
всех возможных служб. Разговор катится с шутками, со смехом и вот, где-то через час-полтора,
казалось, на самом гребне веселья, Витька вдруг возьми да брякни:
– А что, Люба, выходи за меня замуж…
Роман от этого и вовсе шалеет: конечно, лучше бы таким не шутить, но жизнь-то ведь и вправду
лихо распахивается как большие ворота – теперь в ней даже жениться можно!
– Выходи, выходи, – сходу на той же волне подыгрывает он, надеясь, что Люба не обидится. –