Высшая мера

– То, что старшим майором ты уже не будешь, ясно…Отправишься через пару дней к своему новому месту службы!– Николай Иванович налил себе в графин немного вина, залпом опрокинул его в себя, даже не поморщившись. Коноваленко вдруг понял, что его опасения о том, что Ежов может услышать его перегар были абсолютно беспочвенными. Нарком сам страдал от похмелья и запах алкогол почуять не мог.– На столе предписание, уже подписанное…

Слава Богу…Выдохнул мысленно Коноваленко. Он ужасно боялся расстрела. В неспокойные времена, царившие вокруг, человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша, а расстреливали в нашей стране и за куда меньшую провинность, а потому новое назначение показалось ему чуть ли не благодеянием со стороны органов госбезопасности.

– Может посмотреть…– донесся откуда-то издалека голос Ежова. На Андрея накатила теплая волна расслабленности. Ноги слегка подкосились, нечеловеческое напряжение спало. Он пошатнулся и сделал несколько неловких шагов вперед к столу, чувствуя спинным мозгом, как нарком наблюдает за ним, с легкой улыбкой на тонких бледных губах.

Шаг…Не торопись! Одернул Коноваленко себя. Ты и не в таких переделках бывал. Где же оно?

Назначение искать долго не пришлось. Узкая, как справка, бумага лежала прямо посреди стола. Под печатью с потекшими чернилами размашистым почерком Ежова было выведено: « Направить майора государственной безопасности Коноваленко Андрей Викторовича для усиления и контроля, а так же организации работы на местах в Главное Управление Лагерей СССР. Назначить майора Коноваленко Андрей Викторовича начальником лагеря за номером 32 Мордовского Управления Лагерей СССР. Прибыть на место новой работы майору Коноваленко не позднее семи суток с момента вручения данного назначения. Начальнику хозяйственного сектора МордЛага товарищу Петрову организовать содействие майору Коноваленко в обустройстве на новом месте. Нарком Государственно Безопасности СССР Ежов Н.И.»

Андрей облегченно выдохнул. Судя, по ехидным замечаниям Ежова. Он ожидал намного худшего. Понятно, что на карьере поставлен жирный крест, что из Мордлага в НКВД не возвращаются, но он жив! Он жив и не будет расстрелян! Это самое главное…

– Вижу, рад! – расстроился заметно нарком. Видимо, он все же ожидал слез, просьб о прощении и клятв о заверении в вечной верности и личной преданности, но при всех своих сволочных качествах Коноваленко был человеком принципов и никогда не перед кем не унижался. Не расстреляли, и слава Богу!

– Так точно, товарищ нарком!– собрался с мыслями Андрей.– Рад служить Родине, где угодно.

– Похвально!– улыбнулся Ежов.– Посмотрим, может годика через два… Если не сопьешься, майор, может и вернем тебя…

Как же…Подумал Коновленко. Это ты расскажи кому другому, кто в нашей системе первый год работает. Не возвращаются с Мордлага, никто и никогда!

– И жинку свою прихвати туда! Тяжело ей будет здесь одной, с сыном-то…И сына туда же,– насмешливо кивнул Ежов.

– Но…

– Ты представь, начнутся наветы, в школе сыном врага народа дразнить будут…Слушок-то прошел…– прищурился нарком.– А в Мордлаге он за тобой, как за каменной стеной будет.

– Так точно, товарищ нарком!– обреченно кивнул Коноваленко. Сссылка, самая, что ни на есть ссылка…

– Благодарить не надо! Службой благодари!– совсем уже весело рассмеялся Николай Иванович, и в его глазах запрыгали бесовские огоньки, от которых стало жутковато даже такому бывалому офицеру, как Андрей.– Да поспеши! Семь суток только с виду срок немалый, а кинешься, пролетят, как один день…

Майор кивнул, затоптался на месте. На душе было горько и противно. Будто его только что смешали с грязью. Вся его жизнь, вся его карьера полетела ко всем чертям росчерком одного пера. Внутри образовалась обреченная сосущая пустота. Едва сдержав эмоции, Андрей попросил разрешения отправиться немедля.

– Свободен, майор!– улыбнулся Ежов, поднимая в знак прощания бокал с красным вином, выглядевшим, словно только что сцеженная кровь.

Людоеды! Вы все людоеды! Подумал про себя Андрей, сбегая по широким ступеням наркомата госбезопасности. Все вокруг, словно пир во время чумы. Каждый царек, вроде Ежова, мнит себя всесильным, властелином судеб, а на самом деле, просто напросто спешит брать от жизни все здесь и сейчас, потому что прекрасно понимает, что завтра уже может и не быть…Какой-нибудь другой, вышестоящий руководитель, как только что Ежов Андрею, выпишет ему пожизненную путевку в МордЛаг и все…Конец!

Личного автомобиля Коноваленко уже не полагалось. Потому он долго топтался на оставноке, ожидая нужный трамвай. Заскочил в его грохочущее чрево все еще опустошенный и уселся подальше от всех, у самого заднего выхода, решив непременно, что обязательно сегодня надерется вдрызг, ибо, что ему еще терять в этой жизни. Была семья – нет семьи, была работа – нет работы…Все в один миг переменилось, а он даже не понял, что перешел из разряда князей, в разряд отработанного и никому не нужного материала.

ГЛАВА 3

Очнулся я от того, что меня больно, с потягом хлопали по щекам. От каждого удара моя голова откидывалась назад, с треском впечатываясь в бетонный тюремный пол. Надо мной склонился Степан, встревоженно вглядываясь в мою реакцию.

– Эй, Клименко! Ты чего это вдруг?– взволнованно спрашивал он после каждого хлесткого удара.– Ну, шутканул я чуть-чуть…Глупо! Эй, давай, приходи в себя!

Туман в голове начал рассеиваться, сопровождаясь гулким звоном от ударов надзирателя. Я струдом открыл глаза и зло прошептал:

– Пошёл ты…

– Вот и славненько!– обрадовался конвойный, мгновенно отскакивая назад, наученный своим печальным опытом, о котором я уже в прошлый раз рассказывал.– А я-то, грешным делом, думал скопытился несгибаемый лейтенант! Ласты, как говорится, склеил. А ласты тебе склеивать нельзя…Никак нельзя,– торопливо заговорил Степан,– мне майор Волков дал задание тебя на этап доставить в целости и сохранности, мол, сам товарищ Ежов такое приказание отдал…

Я с трудом пошевелился, сначала рукой, потом ногой, аккуратно держась за коряво оштукатуренную стеночку, попробовал встать. Тело ломило, испытав нечеловеческое напряжение моральных и физических сил. Голова, то ли от потери сознания, то ли от попыток Степан меня оживить была сама не своя. К горлу подкатил тугой сладковатый комок и попросился наружу. Меня вырвало прямо на пол, я закашлялся, стараясь не свалиться в собственною рвоту. Кажется, у меня появилось ко всем болячкам, приобретенным в холодногорской тюрьме, еще и сотрясение мозга.

– То есть как этап?– отдышавшись, выдавил я из себя, вытирая замусоленным рукавом черной тюремной робы, рот.

– А он чего, товарищ майор-то,– удивился Степан,– тебе не сказал что ли? То-то ты так моей шутки спужался…– покачала он головой, и в его глазах промелькнула толика жалости ко мне. – Вчерась, постановление трибунала пришло по твоему делу. Приговорен ты, братец, к десяти годам без права переписки. Поедешь в лагеря, лес валить с другими зэками…Но-но…– отшатнулся он, увидев мой взгляд, полный отчаяния и злобы.– Все же лучше, чем я тебя сейчас бы шлепнул. Какая-никакая, а жисть…

Я вынужден был с ним согласиться. Но только… Столько лет работая в системе государственной безопасности, ты становишься знаком со всей системой исправительных учреждений огромной страны помимо своей воли. Оттуда редко кто выходит живым, а уж тем более здоровым. Почти все осужденные на такие сроки не добывают их до конца, умирая за колючей проволокой на третий или второй год заключения. Все зависит от твоего здоровья и терпения, способности к адаптации и многим другим факторам, как острый нож от куска масла, отрезающих секунды твоей жизни. Лишь немногие возвращаются назад, сломанные морально, угробленные физически, счастливчики, которым повезло стать реабилитированными или те, в ком страна нуждается сильнее всего сейчас. Они уже никогда не будут другими, посмотрев на мир с другой стороне черезез призму колючей проволоки. Шанс был, но был настолько ничтожен, что мне пришла в голову мысль попросить застрелить Степана меня прямо тут при попытке к бегству.

– Ну чего зыркаешь?– нахмурился конвойный.– Не выстрелю, не проси…– словно прочитав мои мысли, сообщил он мне.– Говорю же тебе! Личный приказ товарища Ежова! Мне сидеть рядом с тобой желанья нет! Если что шмальну по ногам…

Сука…Чего же нарком так ко мне привязался-то. Надо же, такой приказ издал, что меня теперь, как царевну охраняют, даже стрелять запретил?

– А коль рыпнешься, ногу продырявлю,– продолжил Степан,– раненного, полуживого, все одно в вагон погрузим и по этапу отправим! Так как есть бумага…А сдается мне, Клименко, что в лагерь прибыть тебе надо б здоровым. Там найдется, где здоровье, мать его, и так подпортить без твоих фортелей!

Сжав губы, я кивнул, согласившись со Степаном. В голове начал формироваться некий план, очень опасный, практически неисполнимый. О котором я даже думаться боялся. Да…именно тогда, в душном вонючем коридоре холодногорской тюрьмы города Харькова у меня впервые начали складываться первые наметки того, что произошло потом, спровоцировав целую цепочку событий, виной которых, как я потом понял, стал именно этот раговор со Степаном.

– Веди уж…– махнул рукой я, окончательно придя в себя. Состояние лучше не стало, но теперь я имел возможность хотя бы идти, хотя ходьбой это передвижение можно было назвать с трудом.

Конвойный махнул вправо, указывая на решетчатую дверь. Проворчал про то, что столько времени потеряли от того, что я, как кисейная барышня, падаю в обморок, а этап ждет, а за задержку этапа по головке не погладят. Придется писать объяснительную. Вообщем ворчал, превратившись снова в того самого бездушного Степана, которого я знал до этого дня.

– Лицом к стене, руки за спину! Быстро!– чтобы поторопить меня, конвойный для ускорения пнул меня прикладом в спину. Я уже привычно, механически принял нужную позу. Решив, что плетью обуха не перешибешь, и сопротивляться нет смысла. Надзиратель поковырялся в карманах галифе. Выудил оттуда связку ключей, поковырялся, ища нужный. Щелкнул металлически звонко замок. Решетка в коридор распахнулась и мы снова двинулись в путь, спускаясь по лестнице вниз.

– Завидую я тебе, Клименко…– вдруг проговорил позади Степан.– теперь всю свою жизнь проведешь на свежем воздухе!

Я понял, что он издевается. Отвечать не хотелось. Зачатки еще пока не совсем оформившегося плана крутились в голове. Не желая скалдываться в елдиную мозаику.

У выхода из тюрьмы, во внутренний дворик сидел еще один контролер. В руках ручка, книга сдача и приема заключенных исписана густым мелким убористым почерком. Я его чем-то явно заинтересовал. Он встал со своего места, одернул гимнастерку и обошел вокргу меня так, будто я был невестой на выданье. Осмотрел со всех сторон. Заметил кровь у меня на затылке и гневно обратился к Степану:

– Это еще что такое?– видимо, я приложился о бетонный пол, когда падал, а потом в суете событий даже не заметил очередной ссадины.

– Дык…– смешался Степан.– Я его веду по коридору на этап, а он брык и давай ножками сучить, как пилептик какой…Я его по щекам, а он без сознания…

– Приказа не читали?– нахмурился сержант, осматривая мою рану.

– Да я…

– Ладно,– махнул рукой придирчивый конвойный,– и так сойдет!

Я успел заметить, что Степан облегченно выдохнул. Что же такого от меня нужно самому наркому Ежову, что устраиваются такие проверки и такие сложности?

Сержант бегло ощупал меня на предмет оружия и запрещенных предметов, но ничего не нашел. Удовлетворенно хмыкнул и подтолкнул меня к двери.

– Шагай, Клименко!

Сердце замерло от предчувствия какого-то нового этапа в моей жизни, некоего очередного рубежа, который я пересеку. Шагнув за металлическую калитку. Вздохнув, я шагнул за дверь, в след за бдительным сержантом, оказавшись оглушенным и ослепленным одновременно.

Яркий солнечный свет, от которого я отвык за время сидения в полутемной сырой камере холодногогорской тюрьмы, ошеломил меня. Ударил больно по глазам, заставив прикрыть их ладонью. Чистый воздух, после смрадного, спертого, сырого каземата, закружил мою ослабленную сотрясением голову, наполнил радостно легкие, с жаностью впитывающие колкий с мороза кислород. Гвалт собак, немецких овчарок, оглушил, отвыкшее от шума уха, за полгода слышившее лишь ворчание Степана, да крики майора Волкова на допросах. Я, будто заново увидел этот мир, родился вновь, открывая глаза, слыша иную речь…Даже ощутил нечто вроде душевного подъема. Настолько приятными были эти маленькие детали, такие привычные для обычных людей, и такие восхитительные для меня. Я замер на крыльце тюрьмы в ее внутреннем дворике, щурясь от морозного ноябрьского солнца.

Боже мой…Как же давно я не видел его! Теплый луч мазнул по моей щеке еле заметным нежным прикосновением, от которого дрожь пошла по телу, настолько ласковым и нежным оно было, словно само свтило приветствовало меня на свободе.