Дунайские волны

– Вот уж делать нам нечего, арестовывать каких-то балбесов. Опросить вас надо будет, чтобы разобраться с этими поляками. Сами они на вас вышли, или их кто-то навел… Да и вообще, прогулки по подобным районам Питера придется временно отменить, после таких-то страстей-мордастей. Лучше уж вернетесь вместе с нами.

4 (16) октября 1854 года, вечер.

Санкт-Петербург. Елагин остров

Мейбел Эллисон Худ Катберт, она же Алла Ивановна.

Студентка и преподаватель Елагиноостровского Императорского университета

В дверь постучали. Так как я жила в особнячке, выделенном доктору Елене Викторовне Синицыной, декану медицинского факультета нашего университета, а также капитану медицинской службы Гвардейского Флотского экипажа, то это мог быть только один человек – моя радушная хозяйка, сама предложившая мне поселиться в ее доме, ведь «для меня одной места слишком много».

– Да, Леночка, – сказала я по-русски.

Та зашла ко мне в комнату и с улыбкой протянула мне листок бумаги с текстом по-английски, где было написано:

«Darling, we are at Moscow’s Petersburg Station. Leaving soon. Arriving tomorrow around six AM. Love and kisses. Nick»[6 - Милая, мы в Москве, на Петербургском вокзале. Скоро отправляемся. Будем завтра около шести часов утра. Люблю и целую. Ник (англ.)].

Я завизжала от радости и заключила Лену в объятия.

– Пусти, Аллочка, а то еще задушишь, – пропищала она.

Аллочка… Я машинально достала из-за пазухи золотой крестик – подарок моей крестной, великой княгини Елены Павловны – и поцеловала его.

Когда я узнала, что мой Ник скоро приедет, то решила не медлить и как можно скорее перейти в православие. Меня первым делом спросили о моем теперешнем (сейчас уже бывшем) вероисповедании. Пришлось объяснять, что епископальная церковь Америки – это та же англиканская церковь, но под другим названием. Тогда мне было предложено два варианта: либо заново принять обряд Святого Крещения, либо ограничиться обрядом миропомазания. Подумав, я все же решила выбрать первое – это ознаменует мое новое рождения в качестве русской и подданной Российской империи.

И представьте себе мое изумление, когда моей крестной вызвалась стать сама великая княгиня Елена Павловна, приехавшая в университет на заседание Попечительского совета, а крестным – Владимир Михайлович Слонский, наш ректор. И позавчера я с целой делегацией отъехала в Ораниенбаум, а вчера с раннего утра я пошла в Дворцовую церковь Ораниенбаума, переоделась в шелковую крестильную рубашку – подарок Владимира Михайловича – и в какой-то момент службы очутилась в теплой воде купели.

«Крещается раба Божия Алла во имя Отца, аминь, – и священник чуть надавил на мою голову, заставив меня на секунду погрузить ее в купель, – и Сына, аминь, – и опять, – и Святаго Духа. Аминь».

Алла – это теперь я. Зовут меня Мейбел Эллисон, и мне было предложено несколько крестильных имен на выбор, но я предпочла именно Аллу – очень красивое имя, оно мне сразу понравилось. Потом была литургия, в ходе которой я впервые причастилась Святых Таинств по православному ритуалу – не из чаши, как это делалось у нас, а с ложечки. Затем Елена Павловна устроила мне праздник, в ходе которого я потолстела, наверное, килограмм на пять (что соответствует примерно одиннадцати американским фунтам – я уже отвыкла от наших мер длины и веса и привыкла к метрической системе, которая используется и на Эскадре, и в моих учебниках).

И тут я решилась попросить о том, о чем давно мечтала, но боялась получить отказ.

– Ваше императорское высочество…

– Алла Ивановна, зовите меня просто Елена Павловна, – улыбнулась та. – Ведь духовное родство столь же близко, сколь и кровное. А я теперь ваша крестная мать.

– Елена Павловна, дозвольте мне вступить в Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия!

Великая княгиня с удивлением посмотрела на меня:

– Аллочка, а зачем это вам? Вы будущая студентка, подающая, по словам Владимира Михайловича, большие надежды, и одновременно преподаватель английского…

– Елена Павловна, я возьму с собой учебники по всем предметом, и смею надеяться, что смогу подготовиться к первому семестру.

– Да, но зачем это вам?

– Если я хочу стать настоящим врачом, то мне необходима практика. Ну а где ее лучше получить, как не в полевом госпитале? А то получится, как с новым набором сестер милосердия – они хоть и состоят теперь при госпитале Елагиноостровского университета, да пациентов для практики там сейчас совсем немного, тем более раненых, среди которых остался разве что мой брат Джеймс.

– Знаю. Ко мне уже приходила одна из сестер и умоляла разрешить ей помолвку с вашим братом. По ее словам, он согласен.

Я с удивлением посмотрела на великую княгиню. Однако… Так-так-так… Вот, оказывается, почему Джимми согласился заместить меня на посту учителя на время моего отсутствия! Да и вообще в последнее время он говорил, что не хочет пока возвращаться в Саванну, разве что только для того, чтобы навестить родных. Хорошо еще, что он пока что не может обходиться без костылей, да и рука у него все еще на перевязи. Иначе, боюсь, он уже давно бы подал прошение о зачислении его в российскую армию, как он не раз уже мне намекал. Тем более, если его невеста поедет в те же края…

А ведь сердце его до недавнего времени было свободно. С девушкой с соседней плантации, которую ему в свое время подобрали наши родители в невесты, Джимми расстался полюбовно – ни он ей, ни она ему не нравились. Вышла она замуж, как я слышала, за какого-то плантатора из Атланты. Была, конечно, еще кузина Альфреда Черчилля, Диана, только она погибла у Бомарзунда от ядра французской пушки. Так что ни с кем никакими обязательствами он не связан.

Но так как нашей мамы рядом нет, то придется мне взглянуть, что это за невеста такая у него нарисовалась. На мой вопрос Елена Павловна рассмеялась:

– Не бойтесь, Алла Ивановна. Девушка она хорошая, да еще и с графским титулом. А вот как ее зовут… Пусть лучше вам об этом расскажет брат.

Я мстительно подумала, мол, все мне выложит, куда он денется, а мы еще посмотрим на эту графиню. Ведь мы с братом в последнее время стали близки, как никогда; Америка далеко, да и никого из наших английских друзей у Джимми не осталось – почти все они погибли при гибели яхты. Все, кроме Альфреда. Но после того, как я мягко сообщила тому, что дала согласие стать женой другого, и «давайте останемся друзьями», он жутко разозлился и на меня, и на Джимми, а вчера отплыл на пароходе в Копенгаген, хоть ему и советовали еще немного подлечиться и подождать, пока будет готов протез. Мы пришли к нему попрощаться, а он взял и выставил нас за дверь, наговорив кучу гадостей про «проклятых азиатов» и «вероломных янки». Мы, конечно, не янки, да и русские в большинстве своем не азиаты, но все равно обидно…

И вот сейчас я держала в руках телеграмму, а Леночка продолжала, уже по английски – все-таки по-русски я говорю пока еще не очень хорошо:

– Юра Черников сообщил мне, что сам поедет встречать своего питомца, так что тебе там быть необязательно. Хотя, зная тебя, я уверена, что ты все равно туда помчишься. Имей в виду, был какой-то инцидент со студентами в городе, и теперь нужно получать увольнительную – это разрешение на выход в город. Если хочешь, я за ней схожу. А ты подумай пока, что завтра наденешь…

– Леночка, ты самая лучшая на свете подруга, – сказала я и поцеловала ее в щеку. Та засмеялась и вышла из комнаты, бросив на прощание:

– Юра поручил передать тебе, что катер отходит от причала в двадцать минут шестого – смотри, не опаздывай! Он ждать никого не будет. Я разбужу тебя в половине пятого.

А у меня в животе, как говорится у нас, порхали бабочки. Наконец-то… Сколько раз я плакалась Лене, что он не пишет, а когда пишет, то весьма скупо. И она каждый раз меня успокаивала, что, мол, он на войне, что радиограммы передаются через несколько промежуточных станций и потому идут медленно; и, главное, что – «да, он тебя любит». И я верила ей на слово. Ну что ж, завтра увидим, так это или нет. А вдруг нет? И от этой мысли я горько зарыдала.

5 (17) октября 1854 года. Деревня Слободка, дом профессора Николая Ивановича Лобачевского

Николишин Артемий Александрович, ассистент Елагиноостровского Императорского университета

– Здравствуйте, – человек в поношенном сюртуке сделал полупоклон, подслеповато щурясь на мою визитную карточку, которую передал ему пожилой слуга.

– Здравствуйте, Николай Иванович, – приветствовал я его. – Позвольте представиться, Николишин Артемий Александрович. Спасибо за то, что вы согласились меня принять.

– У меня в последнее время мало визитеров, – невесело усмехнулся мой собеседник. – Разве что ученики мои иногда приезжают… Супруга с детьми в отъезде, я сейчас совсем один. Не угодно ли чаю? Прохор, не надо, я сам, – добавил он, повернувшись к слуге.

– Благодарю вас, Николай Иванович, не откажусь, – ответил я. Увидев, что тот практически на ощупь пытается поставить чашку под краник самовара, мягко добавил:

– Позвольте мне.

Я налил по чашечке ароматного чая, а Лобачевский спросил:

– И чем же я обязан вашему визиту, господин Николишин?

Решив начать прямо с места в карьер, я сказал:

– Николай Иванович, мне поручено предложить вам место профессора в Елагиноостровском Императорском университете. Вот письмо от его императорского величества. А вот – от ректора Елагиноостровского Императорского университета, профессора Владимира Михайловича Слонского.

Лобачевский схватился за сердце. «Ну вот, – подумал я, – дурак ты, Тема. Тебе было поручено привезти великого ученого в Петербург, а не довести его до инфаркта».

Но хозяин дома неожиданно улыбнулся и ответил:

– Артемий Александрович, я давно уже не занимал никаких официальных постов. Меня лишили практически всех должностей еще восемь лет назад, да и здоровье у меня, увы, уже не то. Зрение, опять же, сильно ухудшилось в последнее время…