Когда зацветает пепел

– Бьем вражину! Скоро совсем погоним прочь!

– Ну, слава Богу! – услышал он в ответ и увидел одобрительное выражение лиц, давно отвыкших от добрых вестей в тяжелое время.

Его кто-то легонько толкнул в спину. Обернувшись, Иван увидел низенькую, закутанную в шерстяной платок женщину, стоявшую возле наполненного наполовину мешка с картошкой.

– Солдатик, может ты сыночков моих встречал где на фронте? – спросила она его, насквозь пробивая его своим взглядом проплаканных глаз.

Шукалов опешил и замер перед ней словно вкопанный, слушая ее описание, ушедших когда-то на фронт сыновей. Он смотрел на нее, понимая, что ничего, кроме общих фраз поддержки сказать ей ничего не сможет. Что таких сыновей, как у нее, сейчас тысячи воюет на передовой, лечится от ран в госпиталях или спит в сырой земле на просторах Родины, у которой даже не всегда есть возможность по-человечески похоронить своих защитников.

Женщина, еще довольно молодая, скорее всего не на много старше самого Ивана, выглядела так, как будто уже встретила свою старость. Облик ее сильно меняло выражение лица со множеством морщин. Глаза были словно водянистыми, как у старух, но на самом деле она их выплакала от безысходности и переживания за своих сыновей, которых у нее было трое и все они давно уже не писали ей писем, от чего она горевала и лила горькие слезы. Разговаривая с Иваном, женщина снова и снова смахивала грязной шерстяной рукавицей слезы с лица и, продолжала изливать ему свои чувства, добрым словом отзываясь об ушедших на фронт родных людях.

Слушая, он периодически подбадривал ее, успокаивая тем, что в условиях ведения боевых действий далеко не всегда есть возможность просто написать письмо. Не всегда найдешь бумагу, нет под рукой карандаша, нет условий, потому что находишься в окопе или на марше. А почтальона днем с огнем не встретишь, да и мысли в голове такие, что не сосредоточишься. А вспомнить о родных можно лишь в какие-то мгновения, когда получается хоть немного отвлечься. Да и мысли эти больше похожи на переживания, чем на добрые чувства. И вспоминая близких, солдату больше выть хочется от собственного бессилия, чем радоваться от теплых чувств к ним.

Он знал это не понаслышке, но решился умолчать об этом в разговоре, просто дав собеседнице излить ему душу и выговориться. А потом, поймав ее на полуслове, перевел разговор на лежащий в ее ногах небольшой мешок с картошкой, спросив про цену. Женщина посмотрела на него, словно забыла, зачем пришла на рынок. А потом, бегло осмотревшись по сторонам, как бы опасаясь кого, она полушепотом произнесла, вытянув лицо к Ивану:

– Тебе за полцены отдам. А то сейчас берут, как обдирают.

Она наклонилась к мешку, развернула его и перебрала несколько клубней, не то убеждаясь, что они не испорчены морозом, не то демонстрируя Ивану товар. Сделав короткую паузу, она снова подняла на него глаза, внимательно посмотрела в лицо своим водянистым взглядом и сказала так, словно простонала, вновь окунаясь в свои мысли о родных ей людях:

– Бери так, солдатик. Я проживу как-нибудь, я одна осталась, мне много не надо.

– Да ты что мать, – опешил Шукалов от такой неслыханной щедрости в самое тяжелое и голодное время.

Но, понимая, что судьба посылает ему немного удачи, он быстро скользнул рукой под шинель, к нагрудному карману гимнастерки и, извлек оттуда несколько купюр, на глаз оценив, что дает не более четверти рыночной стоимости своей покупки. Сунув деньги в руки женщине, он рывком поднял с земли мешок и, уже было направился к дому, как обернулся и поймал взгляд своей собеседнице, что смотрела ему вслед, словно провожала не постороннего солдата, а одного из собственных сыновей. Сложив руки на груди она смотрела на него не моргая, стоя неподвижно, и словно всем своим видом говорила ему:

– Иди, с Богом.

А сама, медленно водя сложенными пальцами правой руки, крестила его вслед, как обычно это делают матери, когда провожают детей в дальний путь.

Иван закинул мешок за спину и, уходя с рынка, где каждый шаг пугал его услышанными от торговцев ценами на продукты, все равно задержался, тратя оставшиеся командирские деньки на покупку муки и сала. А уже перед выходом с торговой территории он выменял лежавший в вещмешке большой бумажный кулек махорки на свеклу и капусту, чтобы жена смогла сварить детям борщ, по которому они давно соскучились, как соскучились по любой другой добротной пище, по сытой жизни и беззаботному детству, что отняла у них война.

Под стук колес поезда Иван и старшина, держа шершавыми пальцами свои самокрутки, продолжали смотреть в пустое окно вагона-теплушки, разглядывая меняющийся по ходу движения поезда пейзаж, как правило, состоявший из некошеных, заросших бурьяном полей, памятником стоявших печных труб и петляющих траншей, созданных когда-то не то немцами, не то бойцами Красной Армии. Периодически вдоль железной дороги начинались редкие леса, с часто видневшимися в них промежутками из выжженных войной участков. Попадались, но реже поля со следами недавней уборки урожая. Встречались, не то свежие, не то восстановленные постройки. Но почти не было видно людей, скопления которых появлялись только возле станций и в населенных пунктах, где царила хоть какая-то жизнь.

– Представляешь, Иван Федосеевич, – обратился к солдату старшина по имени и отчеству, подчеркивая разницу в возрасте и статус бывшего до войны председателя колхоза, – сколько всего восстанавливать придется.

Шукалов ничего не ответил, хотя отлично слышал вопрос. Его собеседник прекрасно понял причину и не стал настаивать, уловив лишь взглядом суровое и, одновременно тоскливое лицо солдата, иногда от досады качавшего головой, продолжая смотреть на унылые пейзажи разрухи, принесенной гитлеровской военной машиной.

– Куда это мы приближаемся, не знаешь? – старшина вновь обратился к Ивану, пытаясь увести его подальше от печальных мыслей и отвлечь разговором.

Тот повертел головой, оценивая изменения за окном и сказал, наконец, сверкнув глазами:

– Орел! Видно долго стоять будем. Станция крупная, город большой.

– Так, значит, тебе отсюда совсем недалеко ехать осталось? – заулыбался старшина и, начал перемещаться к двери, собираясь выйти из вагона во время намечавшейся остановки.

– Да! Километров сто осталось. Даже чуть меньше, – также с улыбкой на лице ответил ему Шукалов, – сегодня уже дома буду, своих увижу.

– Завидую тебе, Иван Федосеевич! – старшина все еще продолжал делать попытки подбодрить солдата, ставшему его другом за время, проведенное в пути. – А мне еще пилить и пилить до дома.

– За то дом у тебя есть! – парировал ему тот. – Немец до твоих мест так и не добрался. Выдохся!

– Да! Тут мне повезло, – старшина не стал смотреть в сторону товарища, начиная понимать, что чем ближе к своей станции приближается Шукалов, тем больше мысленно погружается в предстоящие труды и заботы, что ждут его с возвращением домой.

– О! Да ты посмотри! – Иван кивнул в сторону появившейся из-за одной из построек разношерстной колонны пленных гитлеровцев, строем ведомой парой конвойных на работы.

– Так им и надо, воякам! – старшина первым из пассажиров вагона спрыгнул на землю и стал смотреть на идущих немцев. – Пускай сначала все восстановят, что порушили, да сожгли, а уже потом домой их отпустим.

Шукалов хотел что-то добавить для поддержания темы беседы, но их отвлек офицер – начальник эшелона, почти бегом мчавшийся вдоль поезда и на ходу бросивший в адрес старшины фразу:

– От вагонов не отлучаться! Сколько стоять будем – не знаю.

Все, кто к моменту появления офицера успели покинуть вагон, едва смогли поприветствовать его согласно устава, хотя в данный момент от них это особо и не требовалось, в виду близкой демобилизации. Солдаты дружно начали покидать теплушки, разминаться после ночного сна, приходить в себя после мерной и шумной раскачки движущегося поезда и поправлять на себе гимнастерки, застегиваясь на все пуговицы и поправляя ремни. Посыпались обычные разговоры, полились шутки над оставшимися в вагоне или не расторопными товарищами, зачиркали спички, потянулся махорочный дым. Шум от только что покинувших свои места и вышедших на улицу людей почти моментально стих, как только все увидели растянувшуюся вдоль эшелона колонну пленных гитлеровцев, торопливо шагавшим за конвойным.

Солдаты молча сопровождали взглядами своих бывших врагов, хмурясь, кусая губы и сужая веки под сходящимися к переносицам бровями.

– Мне бы мой пулемет сейчас, – тихо процедил один из них, когда вереница пленников начинала скрываться между полуразрушенными зданиями недалеко от перрона.

– Остынь, Васька! – почти также тихо осек его старший по возрасту и званию солдат. – Навоевались уже. Хватит! Домой едем.

Шедшие на расстоянии нескольких железнодорожных путей от стоящего эшелона гитлеровцы, заметили на себе пристальные взгляды выпрыгивающих из теплушек солдат. Многие из пленников, едва увидев лица бойцов Красной Армии, сразу же отворачивались или просто начинали смотреть себе под ноги, приобретая испуганный вид. Некоторые из них, не то и в самом деле, не то, став такими за время пребывания в плену, выглядели отрешенными и равнодушными к происходящему вокруг. Но были и такие, кто не смотря ни на что, гордо вышагивал, расправив грудь и плечи, словно не был повержен и пленен. Но даже они сторонились злобных взглядов со стороны победителей, проделавших длинный путь из окрестностей Берлина до самого Орла, на протяжении которого они могли лицезреть только пепелища и руины на всей территории своей Родины.

Разгоряченный увиденной картиной шествия немцев и раздосадованный от отсутствия в руках оружия молодой воин хмуро посмотрел на осадившего его и, громко сплюнув на землю, отвернулся, наклонившись и уставившись себе под ноги. Скулы его заходили от волнения, зубы заскользили по губам, покусывая их. Чтобы хоть как-то успокоить себя, солдат положил руки в карманы галифе, а потом, немного постояв, быстро запрыгнул обратно в вагон, спрятавшись от товарищей и увиденного.

– Не он один такой, – почти шепотом сказал Иван старшине. – Сейчас у многих нервишки шалили.

– Да я бы и сам их голыми руками, – процедил в ответ собеседник. – Такого за четыре года повидал, а натерпелся сколько. Да не мне тебе говорить.

Он посмотрел на Шукалова и чтобы переключиться на другую тему предложил ему:

– Давай лучше, Федосеевич, мы с тобой за кипяточком сходим, пока начальник эшелона отсутствует.

Пропустив прогрохотавший мимо них товарный поезд, окончательно скрывший от солдат колонну гитлеровцев, они спешно перемахнули через пути и, старательно оглядываясь по сторонам для избежания встреч с армейским патрулем, направились в сторону одного из строений, по виду напоминавшего контору путевых рабочих.

Возвращаясь назад уже с набранным в котелки и чайник кипятком, старшина снова завел разговор на только что обнажившуюся тему, возникшую по причине появления в поле зрения солдат вереницы немецких военнопленных:

– Я тебе так скажу, Иван Федосеевич, мы их еще долго ненавидеть будем. Мы с тобой, думаю, до конца своих жизней. А вот последующие поколения – они на них смотреть будут так, как мы им передадим то, что сами видели и чувствовали.

Они остановились возле своего вагона, где, под одобрительные возгласы, передали товарищам принесенную воду. Шукалов посмотрел на старшину, взглядом показав, что полностью согласен с его словами. Тот достал из кармана кисет, собираясь закурить и, продолжил излагать наболевшее, вспоминая что-то из своего недавнего военного прошлого.

– Мы когда на территорию Германии вошли, ты бы видел, что тогда наши танкисты вытворяли. – Тихо проговорил старшина, уже когда-то поведавший Ивану про то, что в конце войны служил в мотострелковом батальоне танковой бригады. – Они же мстили! Танками дома немцев сносили. Ничего не щадили. Только рушили все вокруг и наслаждались этим.

Он трясущимися от волнительных воспоминаний руками стал сворачивать самокрутку, торопливо и небрежно насыпая махорку в бумагу.

– Ребята дошли до ненавистной им земли. Через смерть дошли, через огонь, через пекло. Некоторые по несколько раз раненые были. Из госпиталей бежали, только бы поскорее на фронт вернуться, – говорил старшина, глядя в одну точку и продолжая теребить пальцами готовую самокрутку, которую вот-вот хотел раскурить.

Видя волнения товарища и, чтобы не перебивать его и дать высказаться, Иван сам зажег спичку и подал ее.

– Камня на камне не оставляли. Все рушили, – продолжал старшина. – Одного мехвода из танка выволокли, а у него глаза, словно стеклянные. Плачет и причитает, что, наконец, по-настоящему мстить начал за родных, карателями в собственном доме сожженных. Ничего нашим солдатам тогда не надо было, никаких трофеев не нужно. Все подчистую уничтожали. Со слезами разрушали и сжигали. До того ненавидели все, что с немцами связано.