Когда зацветает пепел

Когда зацветает пепел
Александр Карпов

Солдат Шукалов демобилизовался. Ему сорок три года. Он простой русский потомственный крестьянин, крепкий мужик и трудолюбивый хозяин. Его родная деревня, родной дом и колхоз, председателем которого он был перед войной, уничтожены гитлеровцами. Он возвращается на пепелище, где нет абсолютно ничего, и только полуразрушенные печные трубы, стоящие среди высокого бурьяна, напоминают о том, что на этом месте когда-то бурлила жизнь, стояли крестьянские избы, слышался детский смех, работали люди.

Когда зацветает пепел

Александр Карпов

© Александр Карпов, 2024

ISBN 978-5-0062-3165-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда зацветает пепел

Глава 1

На светлеющем легким заревом востоке, под небесным куполом, с высотой, меняющей цвет с ярко-голубого на светло-серый, начинало вставать яркое и жаркое августовское солнце. Легкий ветерок отгонял ночную прохладу, нежно шевеля верхушки кустарников и деревьев. Высокая некошеная трава, под тяжестью собственных стеблей наклоненная к земле, покрывалась утренней росой. Не очень густой, низкий, стелющийся по полю туман, полностью окутывал зеленый ковер и тянулся вплоть до полоски леса, простилавшейся в обе стороны от железнодорожного полотна на полтора-два километра. Уже начинали порхать в небе птицы, самые крупные из которых, отлетев от своих гнезд на деревьях совсем на небольшое расстояние, барражировали в нескольких метрах над травой, высматривая добычу. Мелкие – разминали крылья на большей высоте, готовясь, с восхождением солнца на небе, начать охоту на многочисленных летучих насекомых, что в изобилии будут жужжать над травой, перелетая с одного цветка на другой, с одного истлевшего за годы пребывания в так и не погребенном состоянии человеческого тела, к другому.

Ближе к железнодорожной насыпи, из зарослей вынырнула и застыла на месте серая облезлая лиса, мордочка которой каждую секунду поворачивалась немного, то только в одну, то потом в другую сторону, видимо изучая предстоящий маршрут движения или высматривая и вынюхивая следы своей вероятной добычи. Не найдя ничего интересного и вдоволь насладившись резким запахом, источавшимся уложенными, пропитанными антисептическим каменноугольным маслом деревянными шпалами, она ушла, резко повернувшись в сторону кустов репейника.

В паре сотен метров от этого места, из еле заметной в бурьяне и сохранившейся с войны землянки, обитаемость которой выдавало сохнущее над ней на растянутой между вешками веревке белье, вышел невысокий, худой мужчина. Поправляя накинутый на плечи солдатский ватник, он поежился и, чиркая огнивом, раскурил самодельную козью ножку. Затянувшись табачным дымом, мужчина выпрямил спину и, повернувшись, стал с легким прищуром на лице разглядывать ту часть поля, трава на которой была уже изрядно вытоптана, а на примерно одинаковом расстоянии друг от друга на нем располагались места скопления извлеченных из земли смертельных гостинцев в немного проржавевших железных корпусах.

Мужчина продолжал курить, одновременно перемещая свой взгляд от железнодорожной насыпи в сторону леса, охватывая начинавшие проглядываться из тумана вбитые в землю высокие колья, что обозначали каждую отдельную площадку, на которой были аккуратно уложены найденные и обезвреженные мины. Осмотрев поле, он перевел взгляд на грунтовую дорогу, петлявшую между бомбовыми воронками, многие из которых были заполнены небольшим количеством грязной воды, никак не испарявшейся, даже из-за стоявшей уже много недель жары. Продолжая немного прищуриваться, мужчина посмотрел в сторону восхода солнца, а потом, высоко подняв брови и наморщив лоб, скользнул взглядом по небу, отмечая что-то для себя и оценивая погоду на предстоящий день.

Докурив, он вновь поправил на плечах ватник и, уже решив направиться назад в землянку, как увидел выходящего из нее второго мужчину, более молодого, но такого же худого, в накинутой на плечи старой солдатской шинели.

– Тебе то, что не спиться? – спросил он его, отступив в сторону, чтобы освободить проход для внезапно появившегося товарища.

– Сам знаешь, – ответил ему тот, извлекая из кармана грязный, засаленный кисет и клочок рваной газеты, – сегодня работы сколько, да еще и саперы подъедут.

Увидев еще не потушенный окурок в руках первого мужчины, он добавил:

– Не бросай, дай я подкурю.

Передав напарнику еще тлевший остаток козьей ножки, мужчина, продолжая щуриться, сказал:

– Сегодня день жаркий. Начнем с разминирования, а как саперы прибудут, будем отгрузкой заниматься. И так с опережением плана идем.

– С опережением! – С явно язвительной интонацией в голосе ответил ему напарник. – Да ты посмотри на эти поля! Нам бы до зимы управиться! А райком поставил задачу так, чтобы к весенней посевной первого послевоенного года все здесь было разминировано. А мы конца и края этому не видим.

Он отвернулся и, уже по привычке, начал смотреть в сторону восходящего солнца, потом на небо, потом на птиц и их полет, оценивая что-то опытным взглядом.

– Опять жарища сегодня будет, – он глубоко затянулся табачным дымом и начал тереть плечо, морщась и кривя лицом.

– Что, болит? – спросил его тот, что был пониже ростом.

– Да! Опять проклятый осколок за нерв задевает, – посетовал ему собеседник, цитируя врачебный диагноз, поставленный ему в военном госпитале и, вытянул шею, вглядываясь в едва появившийся из-за горизонта паровозный дымок.

Рядовому Ивану Шукалову совсем не спалось в эту ночь. Чувство приближения эшелона к родным местам не давало покоя только что демобилизованному и возвращавшемуся домой сорокатрехлетнему солдату. Он долго ворочался на нарах вагона-теплушки, кутаясь в сукно своей шинели и стараясь не потревожить лежащих по обе стороны от него товарищей, что крепко спали, ничем не тревожа свое сознание. В отличие от него их не одолевали мысли о скором возвращении к своим семьям, к женам и детям. Их путь еще не заканчивался. Большинству солдат, так же демобилизованных и следовавших домой только предстояло начать испытывать те чувства, что сейчас сполна одолевали Шукалова, от которых он никак не мог погрузиться в сон, как не старался и не заставлял себя.

За всю войну, с момента призыва и до настоящего времени он почти не помнил такого случая, чтобы ему не удавалось заснуть. Чувство постоянной усталости, желание закрыть глаза и отключиться от всего происходящего и просто выспаться, преследовало его почти постоянно. Сколько помнил он себя с того самого дня, когда, наконец, он выполнил наказ вышестоящего руководства по сдаче колхозного урожая государству и, сам прибыл в военкомат за повесткой, а потом надел военную форму, желание выспаться было всегда для него первостепенным.

Едва попав в часть, где предстояло ему быть солдатом, его, как уже отслужившего срочную, направили в подразделение, занимавшееся организацией будущей обороны от стремительно наступающего к Москве врага. Красноармейцу Шукалову, почти с первых дней пребывания в армии, пришлось находиться в передовых порядках, готовящихся к встрече с противником войск. Едва отстояв в карауле или в передовом дозоре свою смену, он, как и почти все солдаты его части, возвращался к месту временной дислокации, где, едва отрапортовав командиру, умывался и, приняв скудную фронтовую порцию пищи, подходил к зданию бывшего местного сельсовета. Там он сдавал в пирамиду свою винтовку и входил в выделенное для сна и отдыха солдат помещение, до отказа заполненное лежащими прямо на полу бойцами, что крепко спали, утомленные пребыванием на постах. Не найдя для себя место, Иван буквально втискивался на крайнее место, толкая в бок лежащего последним товарища, от чего тот, не просыпаясь, двигал свое тело, уплотняя общее лежбище спящих людей. Положив под голову тощий вещмешок, Шукалов моментально засыпал. И чем дольше и монотоннее продолжалась его служба в подобном режиме, тем быстрее он проваливался в сон, когда возвращался со службы и, тем крепче спал. А утром его расталкивал старшина или командир взвода, будил, тормоша, что есть силы его тело и заставлял подняться, чтобы он вновь заступить на пост или дежурство. Почти ничего не понимая поначалу, Иван поднимался на ноги, брал из пирамиды свое оружие, слушал боевую задачу и отправлялся в указанном направлении, чтобы вновь заступить на пост, сменив уже отдежурившего и валившегося от усталости сослуживца.

Так продолжалось изо дня в день, когда время, отдаваемое выполнению служебных обязанностей, намного превышало период, выделяемый солдатам для отдыха. Начинали путаться время суток, мешались между собой дни и ночи, от чего рассвет мог казаться закатом и, наоборот. А постоянные солдатские обязанности, ночные марши и переходы, караулы и дежурства, когда нельзя было даже на минутку сомкнуть глаз, меняли человеческое сознание настолько, что первым и приоритетным желанием в жизни становилось желание выспаться.

Он научился спать стоя, спать, не закрывая глаза, когда на фоне общей картины зрения, приходили обычные сны, что не было понятно людям, не испытавшим такого на себе. А когда ему поведал один из бойцов, что люди могут засыпать прямо во время марша, он не мог в это поверить, пока не увидел это сам, наглядно убедившись, что идущий рядом солдат не просто шел с закрытыми глазами, а еще и храпел, опустив голову на грудь. Ивану было это не понятно до тех пор, пока он сам не испытал это на себе, когда свалился в придорожную канаву, уснув в пешей солдатской колонне, следовавшей ночным маршем в сторону нового места назначения. Он, ничего поначалу не понимая, выбрался из нее и, наконец, сообразив, стал догонять едва не ушедшую без него роту.

Уже позже он не раз сталкивался сам или слушал от других, как пропадали, таким образом, солдаты. А потом они догоняли свои подразделения или, что гораздо хуже, задерживались военными патрулями. Последнее, не всегда могло благополучно закончиться для отставшего бедолаги, поддавшемуся чувству сна и сломленного смертельной усталостью. Кому-то везло, и его препровождали к своим. Могли и просто указать дорогу, убедившись в честности и поверив бойцу, проверив его документы. А кто, попав в столь неприятную ситуацию, после обвинения в дезертирстве, был отправлен военным трибуналом на пополнение одной из штрафных рот.

Особо комично была воспринята сослуживцами Ивана история, рассказанная кем-то из солдат о потере после ночного марша опытного офицера, не первый месяц шагавшего по военным дорогам. Не смотря на, казалось бы, уже не малый фронтовой опыт, тот тоже уснул во время перехода и проснулся уже утром на обочине, а потом догнал свою часть, где уже заметили его отсутствие и подняли шум. Бедолагу встретил начальник особого отдела, что уже само собой означало трагичность ситуации и указывало на явно негативные последствия. Однако, как было поведано в этой истории, проверенному в боях офицеру поверили и простили его оплошность, снова позволив ему вернуться к выполнению своих прямых обязанностей.

Ивану, наконец, удалось расслабиться и погрузиться на короткое время в дремоту. За этот маленький отрезок времени он даже смог увидеть красивый и добрый сон, в котором перед ним предстала его родная деревня в том виде, что была она еще до войны. Приснилась ему старая высокая береза, что росла в десятке метров от порога, давая обильную тень на фасад его дома, заметно спасая от изнурительно зноя в жаркие летние месяцы проникавшего в горницу через окна. Увидел он подросший и заметно окрепший дуб, что сам когда-то посадил, только вернувшись домой после прохождения срочной службы в армии. Почувствовал, что сам находится в сенях и смотрит, сидя на лавке, сквозь дверной проем на то, как играет с его сыном его дочь, а присевшая рядом жена говорит ему что-то. А он слушает ее и улыбается, наслаждаясь счастьем от безмятежного пребывания в непринужденной обстановке в своем доме, со своей семьей.

Начав резко сбавлять ход, поезд вынудил вагоны сомкнуться, от чего Иван проснулся и, мгновенно понял, что уведенное было лишь сном. От досады и осознания реальности он заскрипел зубами, прекрасно понимая, что того состояния наслаждения ему совсем не предстоит испытать, так как на самом деле уже прошло почти четыре года, как том самый дом был сожжен отступающими немецкими войсками. А его любимые деревья, что росли поблизости, были спилены на строительство солдатских землянок, только что освободившими его деревню бойцами Красной Армии.

Он узнал об этом только через несколько месяцев, когда вынужденно побывал на узловой станции, что была неподалеку от госпиталя для легкораненых, где он в это время находился на лечении после полученного при отражении авиационного налета ранения. Его самого и еще нескольких человек, включая одного из командиров, доставили именно в это лечебное учреждение. Каким-то невероятным образом, что действительно не часто случалось на войне, ему предстояло потом вернуться в свою часть, а не попасть в руки «покупателя» из другой дивизии, что забирал с собой только поправившихся после ранений солдат. Выписавшийся из госпиталя командир Ивана пообещал ему тогда, что не допустит направления полюбившемуся ему толкового солдата куда-либо еще на службу и позаботится о том, чтобы он вернулся именно в родное подразделение. Слово свое он сдержал и даже прислал за ним машину, что направлялась попутно, а за одно и прихватила едва вставшего на ноги бойца. За пару дней до этого в часть, в списках которой числился красноармеец Шукалов, пришел запрос о нем, требовавший подтверждения о действительности прохождения им службы именно там. А выяснение причин запроса дотошным и внимательным к судьбе солдата командиром Ивана определило, что причиной тому была неприятная ситуация с его женой, задержанной органами контрразведки фронта. Зная, что его боец не имеет сведений о судьбе своей семьи и испытывает по этому поводу немало печали, воинский начальник передал в госпиталь небольшую записку Шукалову, а после его возвращения дал ему короткий отпуск для поездки к родным, место нахождения которых теперь было установлено.

На тот момент немало мыслей прошло через голову Ивана, ничего не знавшего о жене и детях с того самого времени, как войсковые политработники довели до солдат о потерях в боях очередных территорий, в которых значились и его родные места. А это вселило в душу солдата только самые грустные думы и переживания. Тогда он потерял покой. Не находил себе места, перебирал в уме возможные развития событий, надеясь только на то, что близким ему людям удалось спастись, вовремя покинув место жительства еще до того момента, как их деревня была занята фашистами. И лишь на госпитальной койке, что была наспех сколочена из неотесанных досок и застеленных сверху соломой, он узнал из маленькой записки своего командира, что его родные живы и находятся совсем недалеко. А самым большим подарком стала для простого солдата возможность навестить их, побывав в коротком отпуске.

Радость от встречи с семьей разом сменилась увиденным им ужасом тех условий пребывания, в которых оказались его жена и дети после того, как они чудом спаслись, унеся ноги из под носа карателей. Супруга, дочь, маленький сын, престарелая теща и младшая сестра жены были вынуждены ютиться в маленькой, почти не отапливаемой коморке, в крохотном деревянном домике с земляным полом. Почти антисанитарные условия, голод, отсутствие элементарных вещей и лютая стужа первой военной зимы. Красноармеец Шукалов, оценив происходящее, отправился искать правды в местные партийные органы. Отработав несколько лет председателем колхоза и, тем самым, умея разговаривать с кабинетными работниками, он нашел необходимые слова, в нужное время ударил кулаком по столу, потребовав смены условий жизни для семьи и трудоустройства работоспособных ее членов, что давало им заработок и более сытные продовольственные карточки трудящихся людей.

В тот же день родные солдата была переселена в добротный бревенчатый теплый дом, став подселением проживавшей в нем семье, которая по приказу властей обязана была принять эвакуированных. Добрые люди нисколько не противились этому и даже были рады от того, что получили в квартиранты вполне порядочных сограждан, трудолюбивых и работящих крестьян, которые могли быть помощниками в работе в огороде, да еще имели возможность сами себя содержать, получая хлебные карточки.

Иван опустошил тогда все содержимое своего солдатского вещмешка, вывалив на стол взятые с собой из части продукты. Жене он отдал полученные у тыловиков несколько кусков мыла, пару собственного белья, новые портянки, наказав при этом, что если сама, за неимением лучшего, не будет носить эти вещи, то хоть продаст или обменяет на что-нибудь съестное для голодных детей. Давно не виданные обездоленными и гонимые войной людьми продукты были получены ими едва ли не со слезами. А внезапно появившийся на пороге муж и отец был встречен ими с небывалой радостью, как человек, принесший им спасение от многих бед и несчастий. Дочь и сын не отходили от отца, обняв его и уткнувшись влажными от слез лицами в его гимнастерку. Жена села рядом и было видно, что лишь невероятная сдержанность не дает ей разреветься от всех пережитых страданий последних месяцев. Пожилая теща и двадцатиоднолетняя сестра супруги, не выдержав нервного напряжения, разрыдались, наперебой причитая и перечисляя все беды, что свалились на их головы.

Понимая, что уже сам готов вот-вот дать слабину, Иван, помотав головой из стороны в сторону, встал тогда и, одевшись, направился решать насущные вопросы своей семьи и искать для нее лучшей доли. Сопровождавшая его жена еще кое-как сдерживала поток эмоций и, только на обратном пути, когда уже многое удалось решить и сделать, уладить дело с переселением и получить карточки на продукты, она обмякла и горестно расплакалась, залившись слезами так, как еще никогда с ней не случалось в жизни. Именно тогда Иван узнал от нее подробную правду обо всем пережитом за последние месяцы.

Супруга его, Александра Ильинична, остановилась и, повернувшись, начала извергать поток слов скорбной истории, повествуя с того момента, как в августе прошлого сорок первого года ее муж был призван в армию и покинул родной дом. Она говорила и плакала, вытирая лицо совсем мокрым от слез платком. Скользила покрасневшими глазами по его лицу и одновременно по сторонам, как будто по-деревенски, по-бабьи стеснялась чужих людей, что могли увидеть ее такой. А он смотрел на нее, хмурясь от злости за свою беспомощность, чувствуя вину за пережитое его детьми. Скулы на его лице то и дело перемещались от волнения, глаза сузились, зубы сжались и скрипели. Он слушал и продолжал смотреть на нее, удивляясь, как могла измениться самая дорогая на свете ему женщина, мать его детей. Он видел, как похудела она, как лицо ее, совсем гладкое когда-то, прорезали сотни морщин. Выглядевшая до войны гораздо моложе своих тридцати восьми лет, она почти состарилась за те полгода, что он не видел ее. Одетая как с чужого плеча, вздрагивавшая после каждой фразы, она говорила и плакала, перечисляя все те ужасные события, что были в ее жизни, начиная с октября прошлого года.

Иван был последним из деревенских мужчин, что покинули родной край, чтобы отправиться на фронт. В день начала войны ему, крепкому деревенскому мужику, бывшему колхозному бригадиру, а до того главе колхоза, исполнилось тридцать девять лет. Незадолго до этого его восстановили в должности председателя и, именно по такой причине он не смог получить повестку из военкомата, поручившись обязательствами о сдаче урожая государству. Из кабинета высокого начальства, в ответ на просьбу о мобилизации и отправке в армию, он услышал:

– Только после сбора всего урожая.

Он возмутился и потребовал, но снова услышал, только уже более сдержанным тоном:

– Иван Федосеевич, кроме тебя все равно некому. А время, сам знаешь, какое. Вот сдашь весь урожай, тогда – пожалуйста!

Вернувшись в деревню, где с каждым днем рабочих рук становилось все меньше и меньше из-за призыва на фронт мужиков, на смену которых становились подростки и, даже дети, он стал организовывать работу по-новому. В борьбе за урожай постепенно возникали новые препятствия. Фронту потребовались почти все колхозные кони, от чего к имеющимся уже трудностям прибавились дополнительные. Пришлось искать выход и из этой ситуации, почти припрятав от властей нескольких старых кляч, что еще хоть как-то могли тянуть возы с собранным урожаем.

Потом через их края начали тянуться вереницы беженцев, что просились на временный постой. Их так же требовалось не только впустить на порог, а еще и накормить. А от них деревенские жители узнавали все новости, что были одна ужаснее другой и не вселяли в души селян никакой радости, а лишь усиливали чувство тревоги за будущее свое и детей.

Когда Иван покидал родной дом, враг еще был далеко, а довоенная пропаганда, внушавшая людям уверенность в непобедимости родной армии, еще давала надежду на скорую победу. Тогда и предположить никто не мог, что всего через полтора месяца война будет стучаться в собственные двери. Александра Ильинична, захлебываясь слезами, часто и глубоко вздыхая, стала подробно описывать события тех дней. Она вспоминала и передавала мужу, как через их деревню несколько дней подряд шли вереницы войск, тянулись груженые военным скарбом запряженные повозки, ехали армейские грузовики. Она рассказывала, как радостно восприняли сельчане приход в их деревню Красной Армии, как выходили из дворов на улицу, чтобы самим поприветствовать солдат, подать им воды напиться и подбодрить, умоляя непременно одержать победу над врагом. А те были в ответ суровы и немногословны и, выглядели так, как будто шли не за скорой победой, будучи уверенными в ней, а словно на свою погибель, часто пряча глаза и отворачиваясь, ругаясь в ответ на деревенских жителей и проклиная свою судьбу.

Супруга вспомнила, как испугалась идущих красноармейцев их четырнадцатилетняя дочь Ольга, когда выбежала из хаты, чтобы посмотреть на солдат и увидела их винтовки с примкнутыми штыками, что произвели на нее сильное впечатление и ввели в состояние крайнего испуга, от чего она прижалась к матери, завопив:

– Мамка, заколют нас сейчас, заколют!