От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей

И вот нет смрадного хрипящего вагона. Звучит музыка, бабочки кружатся, и мелькает в пруду волшебная рыбка.

И от рыбки, от нее,
Музыка звучала…

Прочту и начинаю сначала. Как заклинание.

Милый Бальмонт!

Под утро наш поезд остановился. Страшного старика вытащили синего, неподвижного. Он, кажется, уже умер. А меня спасла магия стиха».

Прекрасный мот

«Я не хочу, чтобы меня через триста лет читали. Я хочу, чтобы меня любили», – сказал Петрарка. Знаменитый поэт знал: не присутствие в словарях и школьных хрестоматиях дарит бессмертие. Что мертвому бессмертие? Человеку нужна любовь. Все стихи Бальмонта, как майские цветы, наполненные медом, благоухают любовью.

«Жизнь коротка, – писал в конце жизни Константин Дмитриевич, – и счастлив тот, кто с первого дня знал, что ему нужно и куда его влечет. Я не принадлежу к этим счастливцам… Моя душа не там, где гремит вечный Океан, а там, где еле слышно журчит лесной ручеек. Моя душа там, где серая, однообразная природа, где вьются снежинки, где плачут, тоскуют и радуются каждому солнечному лучу. Не в торжестве, не в гордости блаженства вижу я высшую красоту, а в бледных красках зимнего пейзажа, в тихой грусти о том, что не вернуть. Да и стыдно было бы торжествовать, в то время как целые страны умирают под склепом сумрачного неба, в то время как утро тебе приносит цветы, а другим – звуки холодного ветра».

Кто-то сказал, что поэзия – это «то, что остается в нас после того, когда забыты слова». Что остается нам после Бальмонта? Что-то очень светлое и приятное, как мимолетное воспоминание о чем-то далеком и счастливом. Некая необъяснимая радость, будто в темной душной комнате отдернули шторы и отворили окна, впустив в нее яркий солнечный свет и звонкое чириканье воробьев, купающихся в весенней луже. Необычайно красочно написал об этом Андрей Белый: «Бальмонт – последний русский великан чистой поэзии… Луч заходящего солнца, упав на гладкую поверхность зеркала, золотит его бездной блеска. И потом, уплывая за солнцем, гасит блеск. Когда погаснет источник блеска, как долго мы будем любоваться этими строчками, пронизанными светом. Беззакатные строчки напомнят нам закатившееся солнце, осени первоначальной короткую, золотую пору. Бальмонт – залетная комета. Она повисла в лазури над сумраком, точно рубиновое ожерелье. И потом сотнями красных слез пролилась над заснувшей землею. Бальмонт – заемная роскошь кометных багрянцев на изысканно-нежных пятнах пунцового мака. Сладкий аромат розовеющих шапочек клевера, вернувших нам память о детстве. Снопы солнечного золота растопили льды, и вот оборвался с вершины утеса звенящий ручей».

«Часто возмущаются, – писал Эренбург, – сколько у Бальмонта плохих стихов. Показывают на полку с пухлыми томами, – какой, 20-й, 30-й? Есть поэты, тщательно шлифующие каждый алмаз своей короны. Но Бальмонт с королевской расточительностью кидает полной пригоршней ценные каменья. Пусть среди них много стекляшек, но не горят ли вечным светом «Горящие здания» или «Будем как солнце»? Кто осудит этот великолепный жест, прекрасное мотовство?»

Возможно, стихам Бальмонта недостает простоты и искренности. Слишком они нарумянены и напудрены, чтобы казаться естественными. Часто вместо искренних слов, которые всегда просты, мы слышим слащаво-опереточные звуки и речи. Пусть так. Но разве цветущий луг не тем и прекрасен, что на нем растут сотни, тысячи цветов, а не один, пускай и самый совершенный? У красоты много форм и оттенков. Поэтому пусть расцветают все цветы!

Представьте на миг, что цветущий луг – это вся русская поэзия, где каждый цветок – какой-то поэт. В этом огромном красно-желто-белом букете вы без труда отыщете и один фиолетовый цветок – под названием Бальмонт. И когда, склонившись над ним, вы внимательно его рассмотрите, то вы увидите, что цветок этот – один из самых красивых и самых благоуханных на этом лугу.

Барков

«Поэт, которого неудобно цитировать»

«Знаменитейшее лицо»

Иван Семенович Барков – скандально известный русский поэт, человек, чье имя не принято упоминать и уж тем более цитировать в приличном обществе и серьезной литературе. Барков – это моветон. То есть дурной тон, нечто по форме безобразное и оскорбительное. Однако не будем торопиться с преждевременными выводами.

Было время, когда имя Баркова служило своеобразным паролем для многих свободолюбивых людей России. Александр Пушкин в письме к Петру Вяземскому писал: «Вы не знаете стихов… Баркова и собираетесь вступить в университет, это курьезно. Барков – одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение… Для меня… нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание сочинений Баркова».

Стихи Баркова были непременным атрибутом веселых студенческих пирушек. Цитатами из крамольного поэта сыпали в застольных беседах Дельвиг, Боратынский, Грибоедов, Денис Давыдов… Хорошо знал и цитировал наизусть барковские стихи Некрасов. Творчество автора «Девичьей игрушки» изучали Куприн, Горький, Пастернак и Андреев. Последний одно время даже хотел сочинить о нем эротико-комический роман.

Сегодня имя Баркова подзабылось. Вспоминают о нем лишь отдельные литературоведы да немногочисленные любители «остренького», с удовольствием цитирующие наизусть знаменитую поэму «Лука Мудищев» (Баркову, кстати, не принадлежащую) да некоторые стихи из сборника «Девичья игрушка». Эта «Игрушка» принесла Баркову всероссийскую известность и послужила источником бесчисленных подражаний. В подражании Баркову упражнялись Константин Случевский и Алексей Толстой, Иван Бунин и Сергей Есенин. В этом «постыдном» занятии было замечено и «солнце русской поэзии» – Пушкин, написавший поэму «Тень Баркова». Поэма, заметим кстати, совершенно бесцветная. Сразу видно, что по части умения остроумно сквернословить Пушкину далеко до Баркова. Но, как говорится, и слава богу!

Беспокойный студент

О жизни Ивана Баркова известно чрезвычайно мало. Даже отчество его, по одним данным, Семенович, по другим – Степанович, по третьим – Иванович. Исторические анекдоты о нем, рассеянные по мемуарам разных лиц, – единственный доступный источник сведений о нем. И если они хотя бы частично отражают личность Баркова, то это был человек «веселого и беспечного нрава».

Сын священника, в двенадцать лет он был отдан в обучение в Александро-Невскую семинарию. Неизвестно, какой бы священник получился из этого не в меру проказливого отрока, если бы на его счастье при столичной Академии наук не был основан университет. Первых тридцать студентов решили выбрать из семинаристов, устроив им серьезные экзамены. Барков на экзамены не попал – болел. А когда выздоровел, экзамены уже закончились, все тридцать вакансий заполнены. Однако попов сын ни робостью, ни сомнениями не страдал – явился к профессору Михайло Ломоносову проситься в студенты.

В сохранившемся документе, названном «Доношением», Ломоносов сообщает своему начальству: так, мол, и так, пришел к нему воспитанник духовной семинарии Иван Барков, попов сын, шестнадцать лет от роду. «Просил меня, чтоб я его екзаменовал. И по его желанию говорил я с ним по латине и задавал переводить с латинского на российский язык, из чего я усмотрел, что он имеет острое понятие…» И в конце записки: «…ежели канцелярия заблагорассудит его с протчими семинаристами в Академию потребовать, то я уповаю, что он в науках от других отменить себя сможет». С благословения Ломоносова Иван Барков поступил в академию.

Что может быть прекраснее студенческой жизни? Только воспоминания о ней. Вот уж где Барков смог разгуляться вволю. О его разгульной жизни свидетельствуют многократные упоминания в приказах президента академии, и всякий раз с приговором: подвергнуть порке за самовольную отлучку «и другие мерзкие проступки». Какие другие? Например, за то, что привел в студенческую комнату двух «случайных» женщин; за то, что испортил казенное имущество (испражнился в сапог нелюбимого преподавателя); за сочинение и выцарапывание оскорбительных стихов и рисунков на стенах профессорской уборной…

Впрочем, все это мелочи по сравнению с пьяными разгульными кутежами, которых Барков всегда был первым зачинщиком. Академическая канцелярия вынуждена была истребовать команду из восьми солдат для поддержания порядка и сечения провинившихся розгами. Но это мало помогало. В конце концов Баркова, несмотря на заступничество Ломоносова, изгнали из академии. Но поскольку Барков действительно «в науках от других отменить себя смог», изгнали его недалеко – в академическую типографию, учеником наборного дела. Вменив в обязанность «обучаться российскому штилю и языкам французскому и немецкому…».

«Переводчик» книг

И стал служить Иван Семенович в этой типографии – наборщиком и корректором, отчаянно бедствуя на мизерном содержании, по нескольку раз в год отправляя прошения канцелярии об «убогом своем нынешнем состоянии» и необходимости «прибавить к окладу жалования». Вряд ли бы его слезные прошения возымели действие, если бы академическое начальство не ценило его явные дарования. За них-то ему и ранее прощалось многое, а теперь уж – тем более. Сначала прибавку небольшую дали, потом назначили академическим копиистом – «для переписки набело случающихся дел», а после прикомандировали в качестве секретаря и помощника к Ломоносову.

Переписывая всякие «глупости новейших русских поэтов», изнывая от скуки, взялся Иван за сочинение остроумных пародий на них. Пародировал даже своего патрона за его высокопарный «штиль». Ломоносов, знакомясь с творениями своего подчиненного, поначалу очень сердился, иной раз даже хорошенько прикладывался своей могучей рукой потомственного крестьянина по тонкой шее поповича. Однако быстро отходил, и проставлял «отменному пииту» профессорское угощение – бутылку вина. А в застолье так и совсем мягчал, и даже сетовал ему: как же ты, настоящий поэт, не пишешь стоящих стихов, а занимаешься всякими глупостями – «Не знаешь, Иван, цены себе, поверь, не знаешь!».

Застолье за застольем, бутылка за бутылкой, а там, глядишь, и вот уже перед нами не уважаемый профессор и его секретарь, а два собутыльника, два красноносых пьяницы. И от этой дружбы с зеленым змием у обоих неприятности по службе. Один из анекдотов по этому поводу сообщает: поручили академическому переводчику Баркову перевести на русский язык некий иностранный фолиант, очень редкую и, главное, чрезвычайно дорого стоящую книгу. Прошел срок, а задание не выполнено. Почему? А Барков отвечает: «Книга переводится!» Еще месяц истек. «Где работа?» – допытываются. «Переводится!» Время спустя опять призывают: «Где?..» А он – сердито так: «Да переводится же! Сначала в одном кабаке заложил, потом в другом… Вот так из кабака в кабак и переводится…»

«Дело» в шляпе

Кто-то сказал: длинный язык хорош только в виде заливного. Длинный язык Баркова, несомненно, сильно укоротил его век. Большому насмешнику всегда достается самая длинная палка. В детстве его чуть ли не каждый день секли за непослушание и шкодливость. В студенчестве – за нарушение дисциплины и неуважение к старшим. В зрелые годы – за его слишком длинный язык и склонность к сомнительного свойства увеселениям и розыгрышам.

В одном из анекдотов рассказывается, как Барков привел к Ломоносову полуглухого поэта-самородка – тех, что из народа. Битый час новоявленный поэт не говорил, а оглушительно выкрикивал Ломоносову в самые уши, кто он такой и откуда. Ломоносов, в свою очередь, кричал не менее громко, расспрашивая поэта о его стихах. Когда «поэт» стал наконец читать стихи, выяснилось, что это старые барковские стихи – пародия на одну из од самого Ломоносова. Возмущению ученого не было предела. Вконец сорвав голос, он сначала жестами, а потом уже и тычками в спину вытолкал горе-поэта за дверь. Тут же явился Барков и рассказал, что ушедший поэт – вовсе не поэт, а заурядный актеришка, его знакомый, которого он всего за полкувшина вина подговорил сыграть глухого поэта. Что в тот раз сделал Ломоносов со своим приятелем-собутыльником, история умалчивает. Скорее всего, дело завершилось мировой – посещением ближайшего кабака и опустошением приличного количества винных бутылок.

И все же главным объектом насмешек Баркова был не Ломоносов, а не менее известный сочинитель того времени Александр Петрович Сумароков. Он и Ломоносов постоянно оспаривали между собой звание первого поэта Российской империи, и Барков, друг и того и другого, всячески играл на этих слабых струнах Александра Петровича.

Сам Сумароков очень уважал Баркова и как ученого, и острого критика, и всегда спрашивал его мнения относительно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришел однажды к Сумарокову и, напустив на себя торжественный вид, заявил: «Александр Петрович, вы – великий человек. Вы – первый русский стихотворец!» Обрадованный Сумароков велел тотчас подать Баркову водки. А тому только того и хотелось. Прилично «заправившись» и уже выходя от Сумарокова, он поманил его пальцем, подзывая к себе, и, через слово икая, сказал: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй – Ломоносов, а ты – только третий». Сумароков, как повествует мемуарист, чуть его не зарезал.

Вот еще одна история из сборника литературных анекдотов: «…Сумароков свои трагедии часто прямо переводил из Расина и других… Барков однажды выпросил у Сумарокова сочинения Расина, все подобные места отметил, на полях написал: «Украдено у Сумарокова» – и возвратил книгу по принадлежности».

Наконец, самая известная проделка Баркова. Однажды он заспорил с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставив Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одой и уже не застает Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь очередная проказа Баркова. Так оно и есть! Осторожно, почти на цыпочках, подойдя к лежащей на полу шляпе, он заглядывает в нее и видит… Отгадаете с трех раз, что было в шляпе?

«Ученье – свет…»

Барков был одним из образованнейших людей своего времени. Это признавали даже его недруги. Его перу принадлежит немало серьезных академических произведений: очерк русской истории от Рюрика до Петра I, биография русского поэта Кантемира, ода «На всерадостный день рождения Петра III», переводы Горация, Федра, Лазарони, Марка Аврелия и «Хроники жития Карла XII, короля шведского». Однако настоящую славу ему принесла «Девичья игрушка» – собрание откровенно непристойных стихов и поэм. Первый же стих этого сборника сообщал читателю литературное кредо автора: «Ученье – свет, а в яйцах – сила». Такой литературы Россия еще не знала.

Похоже, Барков и сам испытывал некоторую неловкость за свою книгу и поэтому счел нужным объясниться в предисловии к ней: «Так для чего же, ежели подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах доходов, пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимо нужных… Лишность целомудрия ввела в свет ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что мешает говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть».

Очень трудно привести даже несколько более-менее приличных цитат из этой книги, чтобы можно было представить себе уровень литературного таланта Баркова. Может быть, это даже не столько литература, сколько литературное баловство, игра ума, не сдерживаемая никакими условностями. И все ее очарование – в веселом, пенящемся потоке, легко и непринужденно соединяющем в себе чистейшие формы поэзии с пошлейшим содержанием.

Это, кстати, один из приемов остроумия, который называется смешение разных стилей. Может быть, Барков – все-таки не столько поэт, сколько блестящий, хоть и бесконечно циничный, острослов? Судите сами (рискнем привести в замноготоченном варианте несколько строф из его творений). Одно из самых цензурных его четверостиший звучит так:

Муж спрашивал жены, какое делать дело:
«Нам ужинать сперва иль еться зачинать?»
Жена ему на то: «Ты сам изволь избрать.
Но суп еще кипит, жаркое не поспело».

Или вот вам еще «стишок»:

Стая воробышков к югу промчалась, —
Знать, надоело г…но им клевать…
Там на осине ворона уср…ась…
Ну и природа… твою мать!

Скажете, фи, какая пошлость? Наверное, вы правы. Но признайтесь, разве вы сейчас не улыбнулись? Или мне это только показалось?..

Отыскать в стихах Баркова хотя бы четыре «нормальные» строчки – не так-то просто. Например, три первых строки оды «Утренней заре» звучат вполне благопристойно: