От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей

Уже зари багряной путь
открылся дремлющим денницам.
Зефир прохладный зачал дуть…

А дальше – как и ожидалось:

…под юбки бабам и девицам…

Далее – казалось бы, опять все правильно:

…О утро, преблаженный час!
Дражайше нам златого века.
В тебе натуры сладкий глас
зовет к работе человека.

Однако автор тут же дает понять, что под словом «работа» он подразумевает… В общем, что именно он под ним подразумевает, догадаться не сложно.

Пошлый и легендарный

О Баркове ходило множество самых фантастических легенд. Одна из них рассказывает о том, как Екатерина II, познакомившись с неприличными о ней стихами, призвала привести их автора к себе, непременно в кандалах, и повелела – иным в назидание – предать мучительной казни. Злодея доставили, доложили: государственный преступник – здесь! Час был ранний, Екатерина II еще нежилась в постели. Тем не менее повелела: «А подать-ка его сюда, хочу видеть нарушителя приличий». Повеление исполнили, ввели Баркова в спальню царицы, откуда он вышел через три дня, держась за стену, но уже с графским титулом.

Другая, более похожая на правду легенда сообщает о споре Баркова с неким иноземным матросом. Матрос этот, здоровенный детина с большим брюхом, хвастался в одном из кабаков тем, что сможет перепить любого русского. Барков, человек щуплый и небольшого роста, якобы подошел к хвастуну и заявил, что сможет выпить вдвое больше, чем он, но при условии, что после этого тот даст ему рубль в награду. Верзила-матрос согласился. Выпивка и закуска, разумеется, была за счет иностранца. Через час, хорошенько наевшись и напившись, Барков взял свою шляпу, молча откланялся матросу и направился к выходу. «Эй, ты куда?» – закричал матрос. «Домой», – не останавливаясь, отвечает Барков. «Как домой? А как же наш спор?» – «Ты выиграл. Поздравляю…» Пока «победитель» соображал, что же произошло, «побежденный», находясь в отличном настроении, торопливо шагал в сторону ближайшего публичного дома.

Что касается барковской репутации необычайного героя-любовника, то здесь одна легенда противоречит другой. В одних историях повествуется о том, какие геракловы подвиги совершал Барков, счастливый обладатель семивершкового (вершок – около 4,5 см) мужского достоинства, на ниве постельных баталий. В других – говорится о том, что Барков, несчастный импотент и заурядный подкаблучник, в публичных домах если и удивлял тамошнюю публику, то не любовным аппетитом и отнюдь не исполинскими размерами своего «инструмента», а скандалами, за которые был не однажды бит. Причем бит не только мужчинами, но и женщинами. В том числе – женой и дочкой, которые частенько вытаскивали его из зловонных канав и помойных ям и, ухватив гуляку под мышки, волокли его, упившегося вусмерть, ограбленного или избитого, домой. На следующее утро, в целях примирения, Барков сочинял и посвящал своим спасительницам стихотворные оды… сплошь состоящие из отборнейшего мата.

Что за скандалы устраивал Барков? Разные, от совершенно безобидных до крайне бесстыдных. Например, кто громче испортит воздух. Или – кто «воздвигнет» самую большую фекальную пирамидку… О крайне бесстыдных мы благоразумно умолчим.

О смерти Баркова также нет недостатка в версиях. По одной из них, Барков умер от побоев в публичном доме. По другой – будучи в состоянии запоя, утонул в нужнике. По третьей – будто бы покончил с собой, причем довольно курьезным способом. Вошедшие утром в кабинет Баркова люди обнаружили его «с головой, засунутой в печку с целью отравления себя угарным газом, а наружу имелась торчащая ж…па без наличия штанов, но зато с воткнутой в нее бумажкой…». В бумажке было написано: «Жил – грешно, а умер – смешно!»

«…Но такого сквернослова нет ни одного»

Иван Тургенев называл его «русским Вийоном», а Лев Толстой говорил о нем как о ярмарочном шуте, у которого «на рубль вкуса и ни на копейку стыда». «Поэт, которого неудобно цитировать» – так однажды выразился о нем Чехов. «Критико-биографический словарь» С.А. Венгерова дал такую характеристику Баркову: «Подавляющее большинство того, что написано в нецензурном роде, состоит из самого грубого кабацкого сквернословия, где вся соль заключается в том, что всякая вещь называется по имени. Пушкин понимал, что так называемая пикантность только в том и заключается, что завеса приподымается чуть-чуть. Барков же с первых слов выпаливает весь свой немногочисленный арсенал неприличных выражений, и, конечно, дальше ему уже остается только повторяться. Для незнакомых с грязною музой Баркова следует прибавить, что в стихах его, лишенных всякого оттенка грации и шаловливости, нет также того почти патологического элемента, который составляет сущность произведений знаменитого маркиза де Сада. Сад услаждается разными противоестественными ситуациями и ощущениями, а Барков нигде не идет дальше самого элементарного и, если так можно выразиться, нормального порока. И вот почему мы склонны видеть в Баркове просто выражение низкой культуры того времени. Это всего-навсего кабацкий заседатель, на беду наделенный умом и стихотворным талантом. Порнография его есть прямое отражение той невоспитанности русской, которая и поныне остается одной из самых характерных черт нашей общественной жизни. Ни в одной литературе нет писателя, подобного Баркову. В Европе есть порнографы в десятки раз более безнравственные и вредные, но такого сквернослова нет ни одного».

…Виктор Гюго однажды сказал: «Исследователь, который отворачивается от грязных слов, подобен хирургу, который увидит бородавку или лягушку и скажет: «Фи, гадость». Наверное, нам было бы приятнее знать и слышать один только литературный язык и не слышать – к великому сожалению, почти на каждом шагу – слов матерных, несущих в себе огромнейший заряд негативной энергии. Никакое остроумие, никакая пикантность не сможет оправдать той словесной – читай: ментальной – грязи, что мы выбрасываем на свои и чужие головы, когда прибегаем к нецензурной брани. Научно доказано: мат разрушает генетический код не только человека, но и любого биологического существа, включая насекомых, растения и воду. Мат приводит к тяжелейшим генетическим заболеваниям, половым расстройствам и психическим болезням, ослаблению иммунитета и даже к злокачественным новообразованиям. Не оттого ли патологический матерщинник Барков и умер так равно – в тридцать шесть лет?

Как было бы хорошо жить, не зная, не видя и не слыша ничего грязного. Но можно ли жить в счастливом неведении? Да и жизнь ли это будет? Может быть, прав был Бунин, когда говорил: «Русский язык – большой барин, он все перетерпит, выдержит и все равно справится со всеми недостатками». Может быть, и мы – справимся?

Автограф из трех букв

Ну а что же Барков? Конечно, это самобытнейшая личность и, вне всякого сомнения, талантливый человек. Но все же Иван Семенович – не гений, и даже, по большому, «гамбургскому» счету, не поэт. Да и можно ли вообще любить стихи Баркова? Вряд ли. Ну, если только «странною любовью». Но вот прочитать его с интересом, а местами и с удовольствием – можно. В сущности, это памятник литературы, так, наверное, к нему и следует относиться.

В качестве финального аккорда к нашему рассказу о «срамном поэте» приведем еще несколько стихотворных строк. Строк – не его, а современного поэта – Евгения Евтушенко, который посвятил Баркову такое стихотворение:

Иван Барков
жил без оков,
не вылезал из кабаков,
всё пропивал – до башмаков,
и уважал он русский мат,
поскольку так был мат крылат,
что не было крылатей
среди палат, полатей,
царей, ворей, и ямщиков,
и всех на свете языков.

Когда ты жизнью бит и мят,
что выручает?
Только мат.
Он, как портянок аромат,
родимый
и тем непобедимый.
Уж лучше мат,
чем диамат.
Уж лучше мат,
чем автомат
в пустыне нелюдимой.

А где сейчас Иван Барков?
Спит под каким из бугорков?
Он умер
да и был таков?
Он —
из бессмертных шутников,
взращенный в похабели,
как будто в колыбели,
и, как ответ для дураков, —
по всем заборам на Руси
в канавной вековой грязи,
в тени развесистейших клюкв
его автограф из трех букв!

Бах

«Он не мог уснуть, если где-то рядом не звучала музыка»

Бессонница от… тишины

Когда-то давным-давно, а если говорить точнее – в середине XIX века, в российском Государственном совете было немало людей весьма преклонного возраста. Один из них, по фамилии Слободчиков, всегда дремал на заседаниях, и, когда его окликали и спрашивали его мнение, он обычно присоединялся к мнению своего соседа Петра Петровича Валуева.

Но вот Валуев умер. Однажды после доклада начались прения. Разбудили Слободчикова:

– Ваше мнение?

– Я присоединяюсь к мнению Петра Петровича, – ответил Слободчиков.

– Петр Петрович умер.

Старичок равнодушно присоединился к мнению другого соседа и скоро вновь задремал.

Разобрано новое дело. Председатель спрашивает членов совета. Старичка снова будят: