Петербургская литература. Альманах 2022

Двигались медленно. Василий Семёнович волок санки с Натальей. Нина и Вовка, спотыкаясь, падая, упорно тащили Галю с Ларисой. Останавливались, поджидали отстающих, прислушивались к звукам канонады.

– Кажется, в самое пекло идём! – после очередного орудийного залпа тревожно заметила Прасковья Макаровна, поправляя на плече мешок.

– Типун тебе на язык! – проворчал Сепачёв. – Далеко до передовой, да нам туда и не надо. Просто наготове будем, чтобы сразу к нашим.

Всё чаще приходилось обходить огромные воронки, зияющие чёрными пастями среди пышного снега, обсыпанного земляной крошкой мёрзлых комьев, перелезать через обугленные, вывороченные  взрывами или срезанные снарядами, точно лезвием,  деревья.

– Впереди поляна, сделаем привал! – предложил Сепачёв, ускоряя шаг, но едва не споткнулся о торчавший из-под снега немецкий сапог. Осторожно обогнул лохматую ель – фриц с перекошенным ртом смотрел на него мутными, застывшими глазами. Рядом ещё один, и ещё… Всюду мёртвые немцы, припорошенные утренним снежком.

Василий Семёнович поднял руку:

– Передышка отменяется! Обходим слева. Скоро выйдем из леса, тогда   отдохнём,  – и с омерзением сплюнул в сторону поляны.

Беженцы растянулись по голому заснеженному полю длинным, медленно движущимся караваном.  Уставшие дети просились на руки к матерям, те, обессиленные, уговаривали:

– Ещё чуть-чуть. Скоро снова отдохнём. Надо до кустов дойти. Здесь мы, как на ладони.

– Поле-то козловское как-будто? Козлы скоро? – вертела головой Прасковья Макаровна.

– От Козлов одни трубы остались, – Ефросинья Фёдоровна,  волокущаяся след в след за дочкой, оглянулась и, потеряв равновесие, шагнула в сторону. Оглушительный взрыв вспорол замёрзшее  поле,  хлестнул месивом грязи, снега и крови по припавшим к земле людям.

Сепачёв приподнялся, дотянулся до слетевшей шапки, отряхнул, нахлобучил на макушку и только тогда, пересилив себя, обернулся  на жалкую, навьюченную мешками с домашним скарбом караван-вереницу:

– Поднимаемся, бабоньки! – скомандовал хрипло.

Бабы зашевелились. Наталья, очнувшись, оторвала от саней голову и, протирая глаза от осыпавшего её месива, попыталась разглядеть своих девочек:

– Лора! Галя! – звала слабым голосом, который утонул в общем крике перепуганных женщин и детей.

На снегу неподвижно лежали окровавленные тела Прасковьи Макаровны и Ефросиньи Фёдоровны.

С отчаянным остервенением Сепачёв снова сорвал  с головы шапку и смял её дрожащими руками. Ветер взлохматил его седые волосы, резким порывом швырнул в лицо мёртвенно-холодной снеговой порошей. По грязным заросшим щекам медленно потекли мутные ручейки.

От внезапных мощных залповых ударов содрогнулось небо. Огромная дымовая туча со всполохами орудийного огня мгновенно затянула грохочущий горизонт.

– В лес! – закричал Василий Семёнович и, ухватив верёвку, потащил санки с Натальей.

Снаряды густо сеялись по полю и между деревьями,  разрывы обжигали  землю, осыпали её расплавленными осколками, обрекая на долгую  бесплодность. Беженцы метались от воронки к воронке. Спешили за  Сепачёвым, боясь потерять его из вида, словно лишь на него одного была вся надежда. Когда в воздухе зазвенело долго и невыносимо-пронзительно, на одной ноте, до тошноты противно, из-за снежного холмика с густой разлапистой ёлкой вдруг раздалось громкое: «Ложи-и-ись!». Мелькнул едва заметный белый маскхалат, и кто-то, сбив с ног Сепачёва, рухнул вместе с ним в снег, рядом  с санками.

Ночевали в окопах. Солдаты откармливали беженцев, делясь пайком, жалели детишек, рассовывали им в карманы сахар. Бабы плакали, не веря, что дождались этого часа – вот они, наши!

Сепачёв с Вовкой помогли Наталье подняться с санок и, молча,  застыли перед домом. Он зиял выбитыми окнами, чернотой пустого дверного проёма. Крыша разворочена, выломанные перекладины торчат,  будто оголённые рёбра.  Сарай покрошен в щепу. Двор усеян обломками, стёклами, мелкой  льняной кострой, которой утеплялся потолок. Но вот чудо – сохранилась печка, хоть и требовала мелкой починки.

– Вы идите к себе. Я тут сама, – отпустила Наталья Василия Семёновича. – Мне сегодня гораздо легче.

Держа за руки Ларису с Галинкой, шатаясь от слабости, с трудом обошла дом, заглянула на огород. Яма, в которой хранили семенную картошку, была пуста. «Вот здесь и заночуем, не привыкать»,  – определилась окончательно и принялась обустраивать временное жилище.

Глава 12. Сорок четвёртый

Новая форма  красноармейца Севостьянова  успела примяться, на штанины и рукава местами налипла глина. Испачкался, пока с Сепачёвым поднимали на сани тела погибших Ефросиньи Фёдоровны и Прасковьи Макаровны. Трофиму дали коня и три дня – похоронить родных, проститься с семьёй.

Наступление одиннадцатой гвардейской и четвёртой ударной армий в направлении Городка продолжалось, бои шли южнее Езерища, в районе станции Бычиха. Когда  наспех сколоченные гробы опускались в могилу, наши «Катюши» ревели так, словно в эту минуту оплакивали всех униженных, замученных, сожжённых, расстрелянных на этой горестной белорусской земле – мстили врагам за всех погибших.

В последний день Севостьянов успел поставить в доме окна, его товарищи насадили дверь, нашёлся и печник. Когда из трубы показался сизый дымок, Трофим облегчённо вздохнул:

– На печи не замёрзнете. А ребята помогут починить крышу.  Пока в клубе поживёте, я договорился.

Сепачёв нерешительно мялся, не зная, как начать трудный разговор.

– Беда не ходит одна, – поднял на Трофима печальные глаза, – дочка брата твоего,  Нила,  без догляда осталась! Мачеха с руднянским бургомистром спуталась, за ним и подалась. Своих, Лёлю с Миколкой, с собой, а Нилово дитё – кинула.  Дом же их спалили, не знаю, кто…

Наталья вспомнила, как прощались с Нилом, когда уходил на фронт, как на вокзале шепнул ей дрогнувшим голосом: «Ежели что со мной, не оставь мою Галю! Сиротинка она, без мамки…».

Тяжко вздохнула:

– Не переживай, Василий Семёнович. Одна кровь – севостьяновская. Где Трофимова Галя, там и Нилову Галю пригреем, – прижала к себе хнычущую младшенькую, провела ладонью по головке, насторожилась: – Ай, что же это? Горит, кажется! Трофим, пощупай – горячая?

Галочки не стало первого января сорок четвёртого. Никитка из Лопашек, помогавший восстанавливать крышу,  сколотил ящик вместо гробика, отвёз на саночках на кладбище, похоронил. Наталья не смогла. Ещё не окрепшая после тифа, от горя она снова свалилась без сил. Лежала на печи рядом с бредившей в лихорадке Ларисой и выла от беспомощности и разрывавшей сердце боли.

Наступило Рождество. Валил густой снег – огромными, с пятерню, хлопьями. После пятнадцатого декабря, как освободили, Езерище всё смелее и смелее оживало, наполнялось людьми, которые, казалось, вылезали из всех щелей.  Несмотря на мороз и снегопад, отовсюду слышался стук топоров, молотков, взвизгивание пил, всё чаще звучал смех. И Лариса тоже пришла в себя, попросила пить.

– Девочка моя, – радостно приговаривала Наталья, – немцев выгнали, и ты скоро поправишься! На ножки встанешь. А там и к весне дело. Солнышко выглянет, травка зазеленеет, птички запоют. Мамка твоя на работу пойдёт. В огороде бульбочку посадим. Заживём с тобой! Будем папку ждать, пока он всех фашистов не перебьёт. Ты только выздоравливай, счастье моё!

Лариса повернула к окну бледное, прозрачное личико, улыбаясь, долго рассматривала морозные узоры на стекле. Потом, словно, наконец,  услышала материнские слова, обернулась, внимательно вгляделась  в её глаза, и произнесла чуть слышно, спокойно и печально:

– Нет, мамочка, я не выздоровею…  Закопаешь меня в песочек, – глубоко вздохнула и затихла.

… Сепачёв присел на стул у порога. Рядом, переминаясь с ноги на ногу, стояли девчонки: его Ниночка и Севостьяновская племянница, девятилетняя Галя.  Снег на валенках таял и стекал на пол, собираясь в лужицы.

– Вова мой заболел. Тоже тиф, – в который раз монотонно повторял Василий Семёнович. – Как бы девки не подхватили. Ты бы взяла их к себе… Тебе легче – всё не одна. Боль свою заглушишь заботами. А им ласка женская да глаз…

Наталья не реагировала – оглушённая горем, ничего не замечала, не слышала. Нина устала стоять, дёрнула отца за руку, заканючила:

– Пойдём домой! Не хочет тётя Наташа нас брать, она – не мама! – произнесла «мама»  и вдруг зарыдала, горько, по-бабьи, с завыванием, навзрыд. Галя громко захлюпала вслед.