Венецiанская утопленница

Солнечные блики на воде в пасмурный день. Это стайка плотвы нервничает перед грозой.

Крыса выглядывает меж гранитных валунов, нюхает воздух и прячется до хороших времён.

Два селезня напали на третьего. В воздухе медленно кружит тополиный и гусиный пух.

Ивы моют свои ветви в сточной воде канала.

Тут же слободские дети прыгают с моста в чёрную, непроглядную глубину.

Крик!

Ребёнок исчезает в темноте. Круги расходятся до обоих берегов…

Тишина.

Долго и страшно ничего не происходит, а затем из воды показываются кончики посиневших пальцев.… И тут же пацан выпрыгивает из воды весь – отдуваясь полной грудью и счастливо матерясь.

Кучер кряхтит о вреде российских дорог для позвоночника.

– Тише! Нелёгкая! – старый слуга осаживает лошадь, учуявшую свежий овёс в кормушке за версту, – Раньше люди водой путешествовали. Куда река течёт, туда и люди шли. Города по высоким берегам ставили. А у нас…

– Развлекать меня не надо, – Анастасия отвернулась от детей и спрятала глаза за переплётом скучного французского романа.

Купаться вместе с городскими детьми ей не разрешал отец. Дети любят повторять за взрослыми столовые беседы. Поэтому его дочь купалась в одиночестве на Девичьем источнике, куда никто не смел являться. Кроме одной тихой девочки…

2

Чугунная решётка ворот открывается навстречу экипажу с ворчливым скрипом. Сторож кланяется в пояс, ломая спину.

Дом возвышается над городом большой черепахой усеянной, как наростами фигурами химер. Он велик, как Тадж-Махал, но если там почивает принцесса, то под особняком губернатора могут только гнить кости болотной ведьмы.

Путь к дому выложен чёрным мрамором. Крупные капли дождя разбиваются об него насмерть.

Окна вылизаны лакеями до блеска и теперь пялятся барышне в вырез платья.

Туфелька Анастасии зависает в воздухе, прежде чем ступить на мокрую дорожку.

Золотая дубовая дверь распахивается и наружу вырываются…

… ароматы зраз из зайца с лапшой, кулебяки с вязигой и чуть уловимая нотка пудинга из саго с фисташками.

Старая ослепшая кормилица целует ей руку. Анастасия неуверенно прижимается к ней телом и рассеяно смотрит по сторонам.

Слуги вносят дорожные чемоданы в дом. Она скоро следует за ними по длинным нескончаемым коридорам и поворотам и скоро остаётся одна. Со стены её угольными глазами разглядывают почерневшие в своей строгости портреты предков. Жарче всех глядит она сама с детского портрета работы неизвестного голландца.

Анастасия трогает рукой идеально гладкую кожу лица.

«– Как глупо… Зачем эта родинка над верхней губой? Без родинки значительно лучше».

3

Обед отца с дочерью. Сквозняк катает по комнате букетик сухих цветов. Толстая сытая муха устало облетает сервированный стол. Губернатор расстилает салфетку на коленях и сквозь улыбку сообщает свои требования наследнице:

– Вы должны выйти замуж за некоего господина Готтоффа. Он болен. Кажется, выпивает. Вам будет с ним трудно.

Барышня крошит булочку в тарелку с бульоном. Крошка за крошкой скрывает её отражение и, набухнув, тонет в растопленном курином жиру. Отец смотрит на родинку над её губой. Даже с его места видно, что она наведена химическим карандашом.

– Я бы хотела вернуться обратно к мадам, в пансион.

– Нет. Хватит к мадам. Я уже написал ей, чтобы вашу комнату не держали за вами.

– Как вам будет угодно.

– Мне угодно, чтобы вы пели, танцевали и были счастливы. У вашей покойницы матушки есть апартаменты в Венеции. Они входят в ваше наследство. Документы на недвижимость и ваши деньги лежат в сейфе поверенного адвоката. Вы получите свободу, как только выйдете замуж.

Губернатор первым встал из-за стола и вышел из комнаты, не оглядываясь. За его сиятельством хлопнула дверь. И ещё раз. И ещё… Сквозняк аплодировал дверью.

4

Стук молотков на Девичьем источнике. Строят ночью. Освещают факелами. Мат рабочих перекрывает мат бригадира. Лаются не по-русски. Люди всё пришлые. Сегодня здесь, завтра из России долой. Свидетелей стройки не останется. Если кто из строителей и захочет остаться, так работу получит только в урановом руднике лошадям воду подавать. Плотина растёт из земли грибом – поганкою.

В трактире «Козье болото» тоже стук и грохот. Здесь мат уже, как от матери родной. Люди всё добрые. Пиво губернаторское. Бесплатное. Обмывают морячка. Сам он уже давно не дышит. Его изредка будят, чтобы показать вновь пришедшим, как достопримечательность. Пыль с него сдувают и, обратно спать под стол отпускают.

Чай Готтофф спит и похрапывает, сквозь щёлку век следя за происходящим вокруг.

– Ты японцев видел? – один из депутатов лезет к моряку обниматься. Оба пахнут, как фиалки, намалёванные на ночном горшке.

– Видел, – моряк широко зевает, – Жёлтые, как лимоны. Глазки узенькие!!! Ножки кривые и бегают они ими очень быстро – курицу могут в чистом поле поймать.

– Правду! – ревёт городовой, который тут же в гражданском платье сильно пошатывается над чуть-чуть початой бутылкой безалкогольного пива и карандашом на салфетке замечает людей, – Правду рассказывай!!!

– Да, – Готтофф на руках, по-крабьи, лезет на стол, – Маленькие они, черти. Пузатенькие. Как пуля в такого попадёт, так и лопается он. Только шум и вонь вокруг. Рыбу они заживо едят, потому не любят наши ребята с ними в рукопашную сходиться. Очень уж эти азиаты смердят!

– Вот так! – городовой строчит карандашом, слюнявя грифель розовым языком, – Вот это правда!

– А ещё они, как окружили наш «Варяг» всем своим флотом и кричат нам сдаваться…

– По-русски? – удивляется депутат и читает одновременно фронтовую сводку в газете.

– Нет. По-обезьяньи, – Чая несёт, – По-русски у них язык заплетается.

– Потому что маленький! – городовой отбирает у депутата газету, почитать на досуге в уборной.

Трактирщик стоит тут же и, с беспрестанной улыбкой вытирает руки грязным полотенцем.

– Ихняя Япония, в зале на втором этаже, на карте имеется. Очень знаете мелкая область. Мухе сесть негде, – дополняет халдей рассказчика.

– Негде!!! – соглашаются все присутствующие, а депутат просит принести ему карту. Он как раз поймал одну муху для опытов.