Три кита. Шахтерский роман

И Буроямов с опаской глянул на мрачно нависавший над ним каменный свод.

– …которую может в любой момент исправить! Ха-ха!

– Кумекалку сплющит. А без нее не сориентируешься, откуда и куда наливать!

– Вот именно… Тут я с тобой, сто пудов, согласен!

– С ее стороны это и будет роковой ошибкой, а не то, что ты говоришь!

Завидев Грохова, горняки тут же перевели разговор в другое русло.

– Вот начальник наш идет! – торжественно провозгласил Буроямов.

– Не начальник, а мастер! – возразил ему Босяков.

– Дурень, ты! Это он – пока мастер. Горыныч-то – не вечный! После него вот он будет начальником!

И Буроямов указал черным от сажи пальцем на Грохова.

– Правильно я говорю, Гаврил?

Но Грохов ничего не ответил ему. Вместо этого он спросил:

– Мужики лес в забой спровадили?

– А то, как же! Не весь пока, правда… – начал было оправдываться Босяков.

И, хотя у самого Грохова голова раскалывалась, точно ее обручем сдавили, он явственно почуял, как от лесогонов разило спиртным.

– Ты мне на вопрос не ответил, начальник!

Буроямов, который прежде подминал своей задницей толстый брус, вдруг медленно поднялся на ноги. Все на участке знали, что в недавнем прошлом он активно занимался спортом и был кандидатом в мастера… По боксу.

– А ну, присядь! Поговорим! – приказал Буроямов Грохову.

– А мне и так – неплохо! К тому же, я здесь командую…

– Ты?

– Я!

Было видно, как Буроямов заметно посмурнел, и на его мощных скулах жевалки заходили под кожей.

– Или сядь, Грох, или я тебя вперед того леса, что нам с Босым кантануть в забой осталось, к Остапу вниз головой отправлю. И сверху вот этой хренью придавлю.

И он указал вначале на темное жерло трубопровода для спуска крепежного материала, а затем на длинные влажные от духоты и потому тяжелые брусья. Они лежали штабелем слева от него, почти касаясь кровли квершлага[15 - Квершлаг – горизонтальная, реже наклонная, подземная горная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность и пройденная по вмещающим породам в крест простирания пласта полезного ископаемого. Квершлаг предназначается для вскрытия полезного ископаемого, транспортирования грузов (самоходным, рельсовым или конвейерным транспортом), а также для передвижения людей, вентиляции, стока воды и так далее.]. Сдерживая закипавший в его груди гнев, Гаврил благоразумно решил, что не стоило теперь же выяснять отношения с Буроямовым. Тем более, что у него не было никаких шансов одолеть горняка.

– Ну, хорошо! – согласился Гаврил. – О чем говорить будем?

– Вот это – другое дело! – осклабился Буроямов, обнажив щербатые зубы.

Видимо, хотя и был слегка не в себе, он понимал, что сдуру перегнул палку. Буроямов не хотел запугивать Грохова или давить на него. Тем более, что это ему могло выйти боком. Все получилось как-то само собой. И, если Горыныч узнает, про это «все», он церемониться с ним не станет.

– Пить будешь?

И Буроямов ловко выудил из-за бревна, на котором горняки сидели, чекушку самогонки.

– Да, ты спятил? – невольно вырвалось у Грохова.

– Что очко жим-жим? – усмехнулся лесогон. – Да не бойся, Остап нас за это Горынычу не сдаст. Свой кореш.

Не дожидаясь ответа от Грохова, Буроямов скрутил пробку с горлышка чекушки и сделал два больших глотка. Затем он передал пойло Босякову.

– Не а! – испуганно замотал тот головой. – Не буду!

Но его собутыльник так зыркнул на него, что Босяков тут же поправился.

– Вернее, только после того… Ну, если Михалыч…

– Михалыч! – передразнил его Буроямов. – Сопляки! И ты, и твой Михалыч.

Достав из кармана куртки смятую пачку сигарет, он небрежно сунул одну в рот. Не успел Грохов ему что-либо возразить, как он чиркнул о коробок спичкой и пыхнул дымом прямо в лицо Гаврилу.

– Ну, ты и …!

Но от возмущения и страха при мысли о том, что могло произойти в любую минуту, слова, готовые слететь с языка Грохова, видимо, в последний момент вместе с ним прилипли к небу. Хитро улыбнувшись, Буроямов пыхнул дымом еще раз, и, театрально повернув ладонь свободной руки кверху, так, чтоб его товарищи могли хорошо видеть, что такое он вытворял, медленно вдавил в нее горящую головку сигареты. При этом он даже не поморщился.

– А ты так можешь, Грох? Или радикулит замучил? Сосунок ты, мастерилка!

Секунды две Гаврил стоял в нерешительности. Но последние слова Буроямова, больно царапнули его самолюбие. Выхватив чекушку из рук Босякова, он опорожнил ее залпом. Буроямов от удивления даже рот приоткрыл.

– Так, у нас еще одна имеется!

Но Грохова это как будто бы мало интересовало.

– Дай-ка палево, пару раз зобнуть!

Получив требуемое, он уже и сам не знал, что творит… Под прицелом внимательных глаз горняков Грохов сделал несколько затяжек. Когда кончик сигареты раскалился до красна, он заголил левое запястье. И странное дело, туша о него «бычий глаз», Гаврил почти не почувствовал боли…

19

Нет, на Булыгина Гаврил долго сердиться не мог. Во-первых, они с ним были соседи. А, значит, товарищи, поскольку каждый вечер перед сном очень тесно общались друг с другом. Вначале они выходили в общую коммунальную кухню и, сидя за столом, что-нибудь рисовали цветными карандашами на листках бумаги. Витек рисовал отлично. Он мог легко изобразить все. К примеру, в считанные минуты он нарисовал цветок, растущий у дороги. Причем эта дорога очень походила на ту, что пролегала сразу же за оградой, опоясывавшей их двор. Потом – целый букет цветов. Точь-в-точь такой, какой он подарил своей маме на прошлое Восьмое марта. Он также был неплохим портретистом. И в каком-либо из его портретов легко можно было узнать того или иного дворового мальчишку. Тем не менее, свое творчество он никому из них не показывал. То ли не любил хвастать, поскольку это не доставляло ему никакого удовольствия, то ли по иной причине. А, возможно, этому претила его на редкость скрытная натура. Никогда Гаврил не мог догадаться, что на самом деле думает о нем Витек? Как он к нему относится: хорошо или плохо? Общается с ним потому, что чувствует в этом потребность своей души или, просто, скуки ради? Так или иначе, но Булыгин всегда располагал к себе сверстников. В том числе и Гаврила. Это являлось второй причиной, по которой, не смотря на то, что Грохов ревновал Витька к Офелии, отношения между ними оставались довольно ровные и уважительные. Да и ревность ли это была? Кто его знает?

Кроме таланта к рисованию, как впрочем, и ко многому другому, Булыгин имел склонность к коллекционированию. Он собирал марки. Глядя на него, постепенно к этому занятию не на шутку пристрастился и Гаврил. Почти каждый день после окончания уроков в школе они вдвоем бегали в магазин для филателистов и на витрине под стеклом внимательно и с большим интересом разглядывали марки. И те, что лежали до сих пор не купленными, считая со дня их прошлого посещения торговой лавки, а то и раньше, поскольку стоили довольно дорого, а, возможно, по иной причине, и новые, которые только поступили в продажу. И, все-таки несмотря на цену, если какие-либо марки особенно заинтересовывали Булыгина, он непременно покупал их. Деньги на это у него почти всегда находились. Но, когда их недоставало, он легко изыскивал способ восполнить эту нехватку. Способ был простой и безотказный. Рядом с магазином для филателистов, в том же здании, немного правее, буквально за стеной, располагалась бытовая мастерская. Вход в нее с улицы имелся отдельный. В ней работал отец Булыгина. Звали его Гордей Силантьевич. Он был настоящий умелец. Как говорят, на все руки мастак. Чего он только не делал в этой мастерской, начиная от изготовления ключей для дома, и заканчивая заточкой ледовых коньков на обыкновенном электрическом наждаке. А поскольку напротив бытовой мастерской, точнее метрах в двухстах от нее, располагался большой спортивный комплекс сразу с несколькими ледовыми площадками и прочими сооружениями для занятий физкультурой и спортом, клиентов у старшего Булыгина не убывало. Кстати, Витек чисто внешне очень походил на своего предка. У того был умный и оценивающий взгляд серых глаз. Когда он улыбался, образовывались глубокие и очень даже симпатичные ямочки на его щеках. От этого улыбка получалась озорной, удивительно добродушной и в то же время снисходительной. Все бы хорошо, но Булыгин старший имел увечье. Он ужасно хромал на одну ногу, так как она не сгибалась в колене да и вообще слегка волочилась при ходьбе. Поэтому папаша Булыгина пользовался костылем. Витек говорил, что калекой его сделала война. Осколок разорвавшегося снаряда угодил ему прямо в ногу. А когда он попал во фронтовой госпиталь, ногу ему едва не ампутировали.

И все же старший Булыгин не всегда особенно поощрял увлечение своего сына марками. Той наличности, которую он выкраивал для себя втихаря от начальства, все равно, было очень мало. Ведь, как правило, почти всю выручку он сдавал в кассу. А, если, на свой страх и риск, порой брал из нее еще какую-то часть денег, кроме тех, что успел припрятать, все это потом приходилось возмещать из собственного кармана. Если не полностью, то процентов на восемьдесят, точно. Начальство не раз предупреждало его, что, мол, еще одна недостача, и он может всегда распрощаться со своей работой… Мало того, что убогий! Да, с волчьим билетом в кармане, в придачу, кому он потом будет нужен?! Такая перспектива не устраивала хромоного калеку. К тому же, нога у него часто ныла. Это ужасно мешало ему и в быту, и на работе. Мысль о собственной неполноценности, как только он всерьез зацикливался на ней, буквально выводила его из себя. В это время, точно ненормальный, он готов был кинуться на кого угодно, чтобы сломать ему костылем хребет. В такие моменты он на себя самого не походил! И тогда, буквально все буквально валилось у него из рук. Как ни крути, кусок хлеба доставался ему нелегко. Из-за этого старший Булыгин частенько напивался. Конечно, не так, чтоб уж слишком! Надо ж было с работы еще благополучно дохромать до дому, который располагался примерно в полукилометре от бытовой мастерской. Зная, склонность своего отца к выпивке, Витек довольно часто заставал его на рабочем месте в приподнятом настроении. То есть, слегка под мухой. Время от времени, но так, чтобы это не мешало работе, прилобуниваясь к бутылке, родитель не скупился на деньги для сына. Махнув на все рукой, и, достав из кармана, он вываливал ему в горсти серебряные монетки вперемешку с медяшками… Получив требуемое, иногда – с гаком, а, иной раз, свосем наоборот, и, пулей вылетев из бытовой мастерской, Витек, как бы не спешил в филателию, до того, как рука его касалась заветной двери, успевал пересчитать деньги. Если наличности все же не доставало на пакетик с марками, он тут же менял курс на противоположный. Примерно в пяти минутах ходьбы от торговой лавки «Союзпечати», где их продавали, в соседней кирпичной пятиэтажке, также, как и прочие – в одном бесконечном ряду с ней, примыкавшей к основной городской автомагистрали, одновременно находились отделение милиции и медвытрезвитель. Два этих смежных заведения также имели собственный вход с улицы, каждое. Правда, в ментовку, которая занимала первый этаж, само собой разумеется, двери располагались прямо по центру парадной части здания, а в медвытрезвитель, обосновавшийся этажом ниже, то есть, в подвале, доступ был со двора. Видимо, они сообщались между собой изнутри при помощи служебной двери и лестничных ступенек. Гаврил пришел к такому выводу потому, что Витек, посещая мать на ее работе, всякий раз пользовался разными входами. И, если, по каким-либо причинам, через один из них он не мог попасть, то, в этот случае, пользовался другим. Как правило, Грохов ждал Булыгина на улице. Но раз или два тот приглашал его пройти вместе с ним. Однажды, распахнув дверь, над которой висела вывеска «Медвытрезвитель», они зашли вовнутрь здания. Пройдя по узкому коридору, оказались в довольно просторной комнате. К его стенам были приставлены широкие деревянные скамейки, на которые, видимо, клали или усаживали пьяных. В самом углу, слева от окна стоял металлический сейф. Немного правее – стол. За столом, на котором были в отдельную кучу свалены бумажные деньги, в другую – монеты, сидела немолодая женщина в форме. Это и была родительница Витька… Величали ее Карлиной Авдотьевной… Небольшого роста, с очень умным и немного насмешливым взглядом зелено-карих глаз, всегда плотно сжатыми и тонкими язвительными губами служительница правопорядка, казалось, даже, когда что-то говорила, то почти не разжимала рта… При этом речь ее была довольно сдержанной и лаконичной, но вполне доходчивой и убедительной.