Суперхан

– Вот по какому поводу довелось нам с тобою встретиться. Это сколько же лет прошло?

– Так вот жизнь сложилась! – вздохнул Дубравин, подразумевая здесь все: и работу, и распад страны, поставивший их в свое время по разные стороны баррикад. И потом строительство новой жизни… И вот финал. Нет больше Амантая…

Султанова достала из сумочки телефон и кому-то ответила:

– Да, здесь, мы в центре зала. Подходи! Удивишься.

Через минуту на горизонте появился – кто бы мог подумать, но Дубравин сразу его узнал – Серега Степанов. Все такой же, только толстый, грузный и в очках. А рядом – худенький живчик с бледным белым лицом, Андрей Кирсанов! Когда-то в университете их звали Болек и Лелек – по аналогии с героями польского мультфильма. В сущности, они такими и остались. Хотя Степанов всю жизнь прожил в Алма-Ате, с одной женой, нарожал детей, занимал разные должности в местных газетах и в период упадка стал даже редактором некогда самой главной партийной газеты «Казахстанская правда», то есть практически повторил путь своего отца. Второй же, как ни странно, уезжал на освоение БАМа, работал собкором на Дальнем Востоке, много метался по стране, женился, разводился, но в конечном итоге вернулся на родину в Алма-Ату – доживать, дорабатывать.

Только-только у старинных друзей начал налаживаться какой-то разумный диалог, как Магрифа кинулась от стола куда-то в глубь зала, как кидается рыбак с сачком, когда замечает угодившую на крючок большую рыбу, которую надо срочно подсечь и вытащить на сушу. «Большой рыбой» оказался еще один их однокурсник, Аяган Кендыбаев. Тоже сильно состарившийся, но вполне бодрый.

Оказывается, Амантай был дорог не только своей узкой тусовке чиновников и тех, с кем работал. В этом огромном зале, ярко освещенном красивыми люстрами, отдавали дань памяти своего благодетеля деятели культуры, художники, поэты, журналисты. Молодые и старые, умные и не очень, они нескончаемой чередой выходили к микрофону и говорили, говорили, говорили, на русском и казахском, иногда проникновенно, иногда – от сердца, со всхлипами и без – слова лились рекой. «Он наш благодетель! Помогал… При его работе акимом Алма-Аты мы узнали, наконец, заботу… Я познакомился с ним, когда… Мы были с ним вместе в тот период, когда еще только зарождалась наша государственность… И уже тогда Амантай Турекулович…»

А в зале шли свои разговоры-переговоры. Они прерывались только иногда, когда на сцену выходил, может быть, очень известный оратор или расторопные официанты приносили очередную смену блюд. Тогда говорящие отвлекались на минуту-другую…

Дубравину, который был «не в теме» по причине своего отсутствия в стране последние несколько десятков лет, что-то было понятно в этих рассказах, намеках, хитросплетениях, что-то – нет. И тогда он обращался к Майснеру за разъяснениями.

Разговор в целом вращался вокруг высших государственных сфер и касался в данную минуту внука Хозяина, который чудил так же, если не круче, чем чудил его батюшка – зять Отца народа.

– Он что устроил, – отправляя пахучий, поджаристый баурсак в рот и запивая его душистым чаем из пиалы, рассказывала Магрифа. – Не так давно вышел, так сказать, к народу через «Фейсбук» с заявлением: «Моя профессия – внук Отца народа». И давай наезжать на всех, кто когда-либо работал с его дедом, раздавать указания. На акима: мол, немедленно осуши болото, от которого в городе воняет, а то я тебя самого поселю жить туда! На ближайших соратников, в том числе и на нашего дорогого Амантая. Стал обвинять его во всех мыслимых и немыслимых грехах. Такова благодарность потомков за все, что сделало старшее поколение.

– Но это еще не все, – подлил маслица в огонь сосед Дубравина по столу. – Он устроил у себя ремонт квартиры по итальянскому проекту. Стоимостью в два миллиона долларов! Нанял для работы специалистов. И, что самое интересное в этой истории, – во главе их было два внука генерала Панфилова.

– Того самого?

– Да, того легендарного командира дивизии, что отстояла Москву…

– Ну-ну! Это действительно интересно! – ждал продолжения рассказа, слушая вполуха речи со сцены-трибуны, Шурка.

– Они, кстати говоря, наполовину русские, наполовину казахи. Те ремонт сделали. Внук Отца народа приехал, посмотрел. Ему не понравилось. Он им – счет: «Вы мне должны!» Все в духе незабываемых девяностых. Они ему в ответ: «Мы сделали по утвержденному проекту, вот он». Он тогда: «Я вас посажу!» И завел на людей дело. Ребят посадили. Мать, дочь генерала Панфилова, пришла к нашему Амантаю Турекуловичу. Тот решил предать дело огласке. Пригласили западные СМИ. Конечно, все дошло до «ноль первого». «Внук Отца народа против внуков легендарного комдива». Дедушка позвал внучка к себе: «Ты что, охренел, что ли? С горы упал? Позоришь семью!» Выпустили мужиков из СИЗО.

– Да, дела тут у вас творятся! – заметил Дубравин.

А сам думал: «Значит, немало у нашего Амантая врагов. То-то они теперь радуются». И, словно услышав его мысли, Серега Степанов сказал:

– Как было здесь всегда развито разбойничье дело, так и осталось.

– Это ты в смысле барымты? – оживился и, не удержавшись, спросил Дубравин. Он мгновенно вспомнил, как еще в советские времена расследовал дело орденоносца-барымтача – угонщика верблюдов. Только вот фамилию забыл. Осталось в памяти только, что обидел тот тогда его армейского друга Амантая Тамнимбаева.

– Ну, кое-что изменилось в этом любимом деле местных властей. Раньше угоняли скот. А теперь отнимают бизнес. Здесь все так: каждый бизнес должен быть под кем-то. Иначе – смерть.

– Ну, молодежь-то, наверное, растет другая. Не зря же «ноль первый» в свое время сделал ставку на обучение за границей. Туда, как я слышал, поехали тысячи.

– Поехали-то тысячи! Да только продвигает выживающий из ума Папа только своих.

– Н-да! Круто вы судите. Так значит, в последнее время Амантай был у него не в чести?

Серега даже заозирался.

– Как-то внешне это мало проявлялось. Он ведь человек известный… Но, судя по тому, что у его родственника был отжат «Казкомбанк», это так.

– А у второго племянника, – вставил лыко в строку Аяган, – зять «ноль первого» отжал нефтеперерабатывающий завод…

– Да что говорить! Общее ощущение такое, что сам Папа зачищает систему от старых кадров. Два бывших начальника Комитета национальной безопасности сидят в тюрьме за госизмену. Один вышел и сразу умер. Второго осудят.

Слушая этот застольный треп, Дубравин, с одной стороны, делал соответствующие выводы о происходящем в республике, в которой он не был столько лет. С другой, его как-то коробили эти разговоры. Потому что еще, как говорится, не остыло тело его близкого друга, и он ожидал чего-то другого от собравшихся. И вдруг его словно что-то толкнуло: «Очень даже возможно, что смерть Амантая не была следствием каких-то случайностей…» К тому же весь его жизненный опыт подсказывал, что то, что мы считаем случайностями, – это всегда закономерность вещей, о которых мы просто не знаем…

К их столу подошел молодой мужчина лет сорока – сорока пяти. Поздоровался со всеми вежливо. Магрифа наклонилась к уху Дубравина и прошептала уважительно и с ноткой зависти:

– Это Серик Байкасов. Молодой мультимиллиардер.

«Этакое средневековое иезуитство!» – подумал Дубравин, вслушиваясь в разговор, завязавшийся между Байкасовым и Аяганом: они в это время обсуждали день рождения новой столицы. Дело было в том, что жителей Алматы (так теперь надо писать название города) тоже привлекли к празднованиям. И оба собеседника осуждали хитрость властителя, устроившего это шоу.

– Эта история с переименованием отличается обычной для Папы лукавой двойственностью! – с запалом, присущим молодости, изобличал Байкасов. – Столица названа одновременно именем президента и одним из имен Аллаха.

– Заметь, что день рождения столицы совпадает с днем рождения «ноль первого»! – кивая седой гривой, добавил Аяган.

– В этом-то и дело! В этом-то весь он. Заставлять жителей бывшей столицы праздновать именины новой и одновременно подразумевать под этим действом празднование своего дня рождения.

– В этом он весь, – согласился собеседник.

«О чем угодно люди говорят. Но не о потере. Кем был для них Амантай? Большой начальник. Политик. Разве могут они понять, кем он был для меня? А может, не хотят говорить. Потому что трезвые. Да, ислам прочно вошел в их жизнь! И даже на поминках, а этот ас, наверное, все-таки по-нашему поминки, водку не приносят. Конечно, они пьют. И пьют много. Но на таких вот значимых событиях стараются обходиться чаем да традиционным кумысом…»

Неожиданно даже для самого себя Шурка провалился в прошлое и вспомнил, как они с Амантаем в последний его приезд в Луговое захотели поплавать ночью в реке, которая текла рядом с домом. Вышли из дома. Прошли вверх по берегу километр-другой, и уже там, за селом, спустились на песчаный прибрежный пляжик. Из одежды на них были только плавки. И они смело вошли в теплую, как парное молоко, воду.

Вода темная. Небо темное. Закрыто тучами над головой. Тишина. Слышны только голоса птиц в лесу на том берегу. А на этом, обжитом, светились окна домов. И тут откуда-то из-за горизонта наползли тучи. Заморосил легкий мелкий дождик. Капли зашлепали по воде, а потом уже начали, холодные, по их бедным головушкам сечь. Решили пробираться к дому вплавь.

Как ни странно, по воде путь оказался длиннее, чем тот, что они прошли посуху. В общем, Амантай подустал, и они вылезли на бережок под высоким склоном. А дождик что-то разошелся. Кругом ночь, тьма. Амантай почему-то испугался, что не доплывет, и Шурка долго его уговаривал вернуться обратно в воду. Но тот заупрямился. Уж что-что, а упрямиться он умел. Потом впал в ступор.

Тогда Дубравин прошел вдоль по берегу. Наткнулся на спущенные с высоты обрыва деревянные мостки. Не церемонясь, навалился на них и выломал из этих мостков большую широкую доску. Притащил ее сидящему у воды Амантаю, швырнул в воду рядом с ним, отдышался и скомандовал: «Садись на доску! Поедем». Так они и добрались до дома: замерзший Амантай – сидя на доске, а Дубравин – держась за нее и направляя вдоль берега. Охранник, открывший им калитку, с удивлением смотрел на голых, мокрых и продрогших мужчин, появившихся со стороны реки и кинувшихся срочно греться в баню…

Дубравин вспоминал этот случай. И на него новой волной накатили, налетели горестные мысли: не будет больше Амантая. Не будет в их жизни ни радостных встреч, ни яростных споров, ни совместного купания в речке. И посиделок за бутылкой хорошего вина тоже не будет. И что они знают о его друге, эти чужие, равнодушные люди, которые сейчас один за другим выходят то ли на трибуну, то ли на сцену, чтобы говорить слова…

Внезапно у их стола, словно из ниоткуда, появился сын Амантая. Подошел к Дубравину и сказал, что сейчас надо ехать на кладбище, потому что пришло время похорон. Шурка послушно поднялся и пошел вместе с другими мужчинами за ним.

Женщины остались в зале. По мусульманским обычаям женщины не могли присутствовать при похоронах на кладбище.

* * *

Они шли к кладбищу с носилками на плечах. Шурка был первым в ряду справа. Шли долго, в гору. Рядом с ним тяжело дышал степенный толстый казах. Он только что сменил сына Амантая. Но Дубравин, хотя спина его давно одеревенела, не хотел меняться, отказывался. Ему было тяжело, почти как тогда, в юности, когда он нес Амантая к финишу туристической эстафеты и донес. До победы. И вот теперь, спустя почти полвека, он снова нес его, провожая старого друга в последний путь.

Позади жизнь, в которой было много всего: любви и ненависти, радости и горя, счастья и несчастья. А теперь он вновь нес его. И никто не мог ему в этом помешать.

* * *

Когда они забирали тело покойного в морге, оно уже было завернуто в кафан и аккуратно завязано посередине и с двух сторон. А Дубравину почему-то страстно хотелось еще хотя бы один раз взглянуть другу в лицо. Проститься. Он сказал об этом, судя по всему, главному во всем этом действе – имаму. Тот по-казахски попросил служителя развязать ткань на секунду и открыть лицо, что и было сделано. Лицо Амантая, сильно напомаженное, напудренное, показалось Шурке в эти секунды совершенно чужим. И только челка, поседевшая прядка волос, которая упрямо торчала надо лбом, напомнила ему друга детства. Шурка наклонился и коснулся ее губами. Служитель ловко и быстро снова завязал бинты. Шестеро мужчин взяли носилки. И вперед ногами вынесли тело из помещения.

Вынесли-то вперед ногами, как и у нас, у русских. А вот несли теперь вперед головой.