Суперхан

– Марина! – представил Майснер свою спутницу, полненькую, небольшого роста, круглолицую, добродушную даму.

Почеломкались троекратно, по-русски.

Из-за спины шефа нарисовался чернявый водитель, Олег. Похоже, русскими в нем были только имя и фамилия. А так, с виду – широкоскулый, темноликий, с живыми черными глазами – вылитый азиат.

Свое дело Олег знал: быстро взял из рук Дубравина его черный кожаный дорожный кофр и зашагал впереди. Пока двигались к машине, оставленной на стоянке аэропорта, Майснер излагал свой план передвижения:

– Сейчас мы поедем к Айгерим. Это его старшая, можно сказать, законная байбише. Так положено! А потом уже двинемся на поминальный ас и в гостиницу.

Дубравин абсолютно не возражал и отдался на волю хозяина.

Белая «тойота» с желтым номером совместного предприятия выкатила с территории аэропорта и почему-то двинулась не в центр, в сторону Красногвардейского проспекта, ныне улицы Суюнбая, а вбок, как бы начиная объезжать Алма-Ату. Дубравин не удержался, спросил:

– Куда это мы?

– А! Ты же не знаешь! – ответил ему с переднего, хозяйского, сиденья Майснер. – У нас тут построили окружную дорогу. Если ехать по-старому через город, встанем в пробках и точно будем часа два толкаться. Утро ведь. А так объедем по кольцевой. И сверху проскочим «огородами» в самый центр.

Пришла очередь удивляться Дубравину. Первое, что он увидел, объезжая бывшую столицу Казахстана, была предгорная часть, застроенная огромными величественными, блестящими на солнце зданиями офисных центров.

Это было невероятно.

Дубравин, который сам в молодости был строителем, еще с советских времен знал, что строить высотные дома в предгорьях было категорически запрещено по двум причинам. Во-первых, Алма-Ата находится в сейсмической зоне. Во-вторых, город расположен в горной котловине и не продувается степными ветрами. И поэтому советские власти, чтобы не лишать его притока свежего горного воздуха, который спускается по ущельям, запрещали строительство у подножия. Теперь все табу отменены. И гигантские здания «закупорили» ущелья. Но похоже, это никого не волнует.

Соскользнув с кольцевой автодороги, японская машина нырнула на узенькие улочки еще сохранившихся пригородов. Это царство корявых бетонных заборов, побитого во многих местах асфальта и плодовых деревьев, высаженных прямо по улице. Преодолев и это пространство, они неожиданно оказались в квартале, еще с советских времен считавшемся элитным. Здесь все сохранилось в том же состоянии: пятиэтажные дома с огромными пятикомнатными квартирами, металлические ограды, специальные скрытые подъезды, через которые проходили и садились в персональные черные «Волги» номенклатурные работники. Все осталось на месте. Даже небольшие незаметные будки внутри дворов, где дежурили милиционеры. А вокруг и внутри этого чудо-квартала росла густая южная зелень: цвели клумбы, шумели деревья. Тут как осела, так и осталась жить элита.

В самом центре этого райского уголка стоял двухэтажный аккуратный особнячок. В нем когда-то доживал свои дни опальный, а ранее всемогущий, первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Динмухамед Ахмедович Кунаев. Теперь он здесь не живет. Но памятник ему от благодарного казахского народа стоит. Хороший такой памятник: бюст трижды Героя Социалистического Труда.

Во дворе соседнего дома наблюдалось небольшое столпотворение из машин. Сегодня милиция никого не останавливала. Заезжали свободно. Потому что здесь были похороны.

Майснер местный. Знаком со всем и вся. Но и он слегка оробел, когда шел к подъезду и двери. Остановился, набрал номер телефона вдовы, выслушал объяснения. И наконец они с Дубравиным вошли в подъезд и поднялись на этаж. Двери квартиры Турекуловых были открыты, в доме полно народа. Постоянно кто-то входил и выходил.

Александр вгляделся в лицо сорокалетней женщины, чем-то неуловимо напоминавшей самого Амантая. И догадался: «Бог мой! Это же его дочка!»

Когда-то давным-давно в той, совсем другой, жизни они с Амантаем встречали Айгерим из роддома. И Дубравин запомнил маленькие сморщенные красные личики туго спеленутых и завернутых в одеяла младенцев. Одно одеяло розовое – для девочки. И голубое – для мальчика. И вот теперь сорокалетняя дочь Амантая встречала их на пороге.

– Мама ждала вас! – сказала она, провожая их в комнату, где сидели четыре женщины. Кто же из них она, красавица Айгерим? Навстречу Дубравину поднялась, опираясь на костыль, расплывшаяся, толстая байбише, вся в слезах, с красным распухшим лицом. Дубравина, который не видел ее с молодых лет, поразила эта перемена: «Неужели и мы так изменились?!» – подумал он, обнимая полное тело вдовы друга.

– Вот, прилетел, – сказал он всхлипывающей на плече женщине, – первым самолетом!

Они присели к столу, и Айгерим, утирая слезы платком, наверное, уже в который раз начала пересказывать историю случившегося. Дубравин уже ее слышал. Но не стал перебивать женщину. Потому что понимал: ей надо выговориться. Рассказать все. Если уж он почувствовал образовавшуюся в жизни огромную дыру, брешь, которую не закрыть никогда и никому, то что чувствовала она? Потерять все – саму жизнь, источник жизни, силу жизни! Как бы ни складывались их отношения, все равно она твердо знала, что Амантай – ее надежная опора.

Дубравин смотрел на ее красное толстое лицо, слушал ее всхлипы и понимал ее утрату. А она все говорила и говорила. А потом замолчала, вытерла слезы с лица и так неожиданно произнесла:

– Все вы, мужики, – предатели!

– Ты все ждешь, ждешь, что он уйдет к молодой. С ужасом ждешь. А он берет и умирает. И ты все равно остаешься одна. Никому не нужная…

– Ну, что ты, Айгерим! – только и смог сказать Шурка, потому что по существу возразить нечего. И перевел разговор в другую плоскость:

– Как это случилось? – спросил он, подразумевая, конечно же, не автомобильную катастрофу, о которой она только что говорила, а то, что происходило потом, в больнице после операции.

– Он был в сознании, как ни странно, – рассказывала Айгерим. – До самого конца. Я старалась быть рядом. Кроме травмы черепа, у него еще был раздроблен таз. Ему было трудно это осознать. Понять, что произошло. Все было так внезапно. Он просто не верил. Не хотел верить…

– Во что верить?

– В то, что умирает. Я старалась не говорить о смерти. И врачи… Хотя они понимали, что шансы на спасение невелики. Делали, что могли, но началось заражение крови… Ах, это было ужасно. Я пыталась поддержать его.

– А что потом? Потом, когда он понял? – выспрашивал Дубравин, который и сам уже начинал задумываться о вечных вопросах бытия. И страстно хотел понять, что чувствовал близкий ему человек при приближении к тому неизбежному, что ожидает каждого из нас.

– Он хрипел и кричал. Превозмогая боль. От гнева и возмущения. Кричал на меня. На врачей. Почему они не могут ему помочь? Ведь он им столько заплатил. Я так понимаю, что это был его протест. Да, так он протестовал и, можно сказать, негодовал на судьбу. Почему все остаются жить? А он должен умереть? Живут десятилетиями безнадежно больные, никому не нужные старики, алкоголики, бомжи. А он должен умереть! Это было самое трудное. Пережить все это. В какие-то моменты он негодовал на Аллаха. Мне казалось, что я сойду с ума от всего происходящего. Было очень тяжело, когда он винил всех окружающих. В том числе и меня. Хотя, Аллах видит, я всегда была ему верной женой… Несмотря ни на что…

Айгерим замолчала на минуту. Дубравин видел: ей хотелось высказать все претензии, которые накопились и у нее за долгие годы жизни. Но она, как восточная женщина, в конце концов подавила это желание и замолкла, как бы ушла в себя. Молчание затягивалось, и Шурка уже собрался было, как говорится в таких случаях, откланяться, чтобы ехать в гостиницу, но Айгерим все-таки решилась высказаться:

– Я бы с радостью отдала свою жизнь… Но только она ему не была нужна. Я это всегда чувствовала. С тех самых пор, как нас поженили тогда…

Дубравин и так знал, что друг не особо жаловал свою вторую половину. Свою байбише – старшую, как говорил по ее поводу сам Амантай. Так что лгать, утешая ее, ему не хотелось. Но он понимал, что она ждет от него чего-то.

– …А потом он понял, что впереди неизбежность. И стал просить Аллаха об отсрочке. Все бормотал: «Только не сейчас. У меня еще столько дел. Мне нужно совсем немного, чтобы успеть их доделать». Он говорил, что будет жить совсем по-другому. Успеет столько сделать для людей. Но силы уходили, он слабел на глазах. Я видела это, я чувствовала, как он уходил. Уходил куда-то. То проваливался в небытие, то приходил в себя. Не хотел больше никого видеть, вести какие-то разговоры. Он сожалел обо всем, что происходило плохого в нашей с ним жизни. Просил у меня прощения. И уходил все дальше и дальше. Я думаю, он готовился принять ее…

Дубравин не стал уточнять, кого готовился принять его самый близкий друг. И так понятно, что это была последняя женщина в его жизни – смерть.

– А потом он стал таким спокойным. Таким тихим. Как будто что-то понял. Приходила я. Приходили дети. Он смотрел на всех нас каким-то отстраненным, каким-то внутренним взглядом. В этот момент он жестами просил, чтобы мы молчали. Ничего не говорили. Как будто мы мешали ему разговаривать внутри себя с кем-то. Он позвал муллу… Того самого… И очень долго они о чем-то говорили. Наверное, о вечном. Я не знаю. И не спрашивала у муллы. Но в последнюю нашу встречу…

Дубравин смотрел за окно. Там на ветку с желтыми скрюченными листьями села неизвестно откуда взявшаяся серая птица. Смотрела круглым немигающим взглядом в окно. Качалась. А потом резко взмахнула крыльями. И с прогибающейся ветки, как с трамплина прыгун в воду, рванулась вверх, в небо…

– …В последние часы он будто что-то принял внутри себя. Успокоился. И лежал такой умиротворенный. Так все было…

В это время в дверях комнаты показалась дочка. Сказала, что приехали люди из мэрии.

– Пусть подождут! – с жесткостью, которой Дубравин не ожидал, сказала Айгерим.

Он встал, начал прощаться. И, обнимая расплывшееся тело байбише, неожиданно даже для себя самого сказал:

– Знаешь, он всегда любил тебя! Просто вы не поняли друг друга.

Она как-то недоверчиво отшатнулась. А он подумал: «Ничего я не соврал! Пусть это греет ее. Не могли же они прожить целую жизнь вместе не любя. Что-то все равно было. Только мы поздно понимаем».

У дверей она остановила его. И спросила:

– Люди говорят, что он оставил завещание. Но где оно, я не знаю. Может быть, ты, Саша, знаешь? Ведь ты был его самым близким другом. Он всегда говорил о тебе только хорошее.

Дубравин пожал широкими плечами. Он действительно никогда не слышал от Амантая ничего о завещании. Может быть, что-то и было. Но, по его ощущениям, Турекулов собирался жить вечно.

V

Они ехали по прямым, широким, обсаженным тополями проспектам Алма-Аты, и Дубравин никак не мог привыкнуть к новым названиям на стенах домов. Улицы были те же – Коммунистический, Фурманова, Горького, Комсомольская. А вот названия у них поменяли на другие. Он читал: Абылайхана, Назарбаева, Жибек Жолы, Толе би. И еще каких-то батыров, султанов и биев. Была библиотека имени Пушкина – стала Национальной… Для кого-то эти новые названия что-то значат. Для Дубравина – пустой звук.

В одном месте он увидел очертания знакомой по Москве буквы «М». Спросил у попутчиков: