Мой конь розовый

Она: Не добивай меня. Мне и так грустно. Стало быть, любая на моем месте…

Он: Но и я могу спросить: стало быть, любой на моем месте… Представь – и мне невесело… Потому что – нельзя без конца обманывать себя, обманывать природу…

Она: Хочешь сказать: то, что между нами – не любовь? Обман?

Он: Во всяком случае – духовности это не рождает… Любовь без детей, хотя бы в перспективе – это эгоизм… И он теперь – глобальный. И он – по-моему – источник нынешнего непомерного зла… Обществу человек когда-то отдавал труд свой, рук или мозга, а душа была в семье. В любви – не чувственной, духовной, то есть – семейной… Ныне общество забрало человека целиком, и на душу являет права – он и стал ускользающим, вертким, неухватистым… В первую голову – выполз, освободился от бремени семьи, оставив себе одну эгоистичную компоненту, вместо мужа подсунул женщине любовника. Равно как женщина тоже выползла из-под обломков уклада и вместо жены и матери подсунула мужчине – любовницу… Любовники были и раньше – но их было мало. Или, как у Анны Сергеевны и Гурова из «Дамы с собачкой» – «параллельно с супружеством». И религия, и молва, и в общем-то народ – осуждали в душе любовников. Почему? Да потому, что они – эгоисты, ловкачи, но далеко не мудрецы! Они предали природу – духовность любви…

Она: Трудно тебе… Нет в тебе непосредственности… Всю жизнь взламываешь, как детскую игрушку… Любознательность? По-моему, такие дети несчастливы… Не умеют играть – не сумеют жить. Жизнь – та же игра…

Он: Вот бы и оставили их в покое… Ведь никого не оставляют ныне в покое! Все всех учат! Каждый – то лектор, то слушатель! И каждый знает наперед что каждый скажет! Нет пророков в отечестве родном: вслух сплошное: «мы – мы – мы…». Про себя оплошное – «я – я – я…». Где личность? А-у! Дай ответ!.. Не даст ответа… Лекцию на тему дважды два четыре – не желаете? А больше не знаю! Больше не учили, не проходили… А кто сам хотел – по губам, по губам. Не в попугайскую породу? А ты притворись! Ночью разбуди, он в поту вскочит, гаркнет: «Дважды два четыре!» Хорошо быть попугаем среди попугаев!.. Уймись, умиротворись, смирись? В чем? В попугайстве?.. А ведь – все-все родное… Помнишь, Пушкин… Вижу все безобразия вокруг, но другой родины, другой истории не хочу! И каждому по-своему грустно… Вяземскому по-своему, Пушкину – по-своему, Николаю – по-своему… Но трудней всего – Пушкину, потому что, он гений… В нем меньше всего всеобщего, он больше всех личность… Разве это совмещается…

Она: Что ж ты, – с Пушкиным равняешься?..

Он: Опять пошлость! Это я-то – равняюсь? В гениях – истина! Высвечена! Огромный масштаб! Как еще осознаешь себя и свое! Невозможно, видать, с женщиной! Поминаем-понимает, и вдруг – ничего, оказывается, не понимает!.. Кружева – вот ваше… Ритм, узор-повтор, монотонность… Но ведь это и паук умеет!

Она: Чего только не наговорит о нашем брате мужчина, когда сердится… Неужели все неуважение, весь антагонизм от того что больше стали уклоняться от материнства? Что занялись «общими вопросами», стали рассуждать с мужчиной наравне?

Он: Если бы наравне! Всегда будете рассуждать – по-женски! Сколько бы знаний не погрузили в память… Уж чего-нибудь одно – либо мужское, либо женское! «Умные мужчины» – это у вас те, кто похожи на вас! Вы их лелеете и выдвигаете! Они успевают!.. Поэтому так тяжело… Знать, все живое, органичное в природе – резко индивидуально как половая особь… Значит, общество – если оно живое – должно в этом иметь четко выраженный признак… Испокон веков здесь был примат мужчины. Его деятельная инициатива, созидательное творчество – в общем не женско-консервативное начало… Проще говоря, общество было мужским, но доблестью своей признавало терпимость и человечность, справедливость и снисходительность к женщине. Рыцарство и кавалерство, честь и благородство, порядочность и воспитанность – все-все на службу женщине! Знаешь, ей, по-моему, куда больше перепадало так, чем при нынешней эмансипации, при равенстве… Равенство – ра! – какой каверзный, и для жизненного, и для лингвистического смысла, корень! Не поэтому ли равенство то и дело подстерегает равнодушие! Ты меня понимаешь? И в любви, и в жизни, и в обществе! Река течет лишь при разнице уровней, ток течет лишь при разнице потенциалов… И так далее, и так далее!.. Эмансипация – снижение природной разницы потенциалов!..

Она: Господи, как трудно тебе! И все по поводу женщины!

Он: А ты думала? Два квадрата – постели и одеяла? Весь мир, вся жизнь здесь! Какова любовь – такая жизнь! Они одни лишь аналоги друг для друга! Природа и женщина, любовь и поэзия, жизнь и общество. Если связь не органичная, доктринерская – беда. Еще Сенека писал, в восьмой главе «О счастливой жизни»: «Надо пользоваться и руководствоваться законами Природы: ее созерцает и с нею советуется разум; следовательно: жить счастливо – значит жить сообразно с Природой»! Прошло почти двадцать веков – поумнели мы? Сообразней стали жить с природой? Ведь – наоборот! Скоро самой природы не станет! Не станет ее материального обличья! Одно лишь понятие, одна метафора! Общественное стало альтернативой природному! И возврата нет, и с развратом не смириться… Вот и тоска… Понимаем, что спастись бы нам – одной природой, а уже так далеко ушли, что не слыхать, не видать. Сожжены все мосты позади… Пытаемся прыгнуть сразу из природы – в космос… И всюду – нас еще судьбы безвестные ждут!..

Море

Сумма прописью

Председатель Совета клуба, миловидная женщина около полста, к тому же – что обязательно для лица руководящего, даже если им является миловидная женщина – видная и солидная собой, последний раз заглянув в текст доклада, пошла с ним на трибуну. В президиуме сидел весь Совет – жены полковников-отставников, передовики производства, один ученый старичок, «академик», глухой и суетливый, то и дело прикладывающий к уху морщинистую лапку: «чего-с?».

– Товарищи члены Совета! Изучив материалы Призыва, а также доклады вышестоящих инстанций и материалы с указаниями к дальнейшему улучшению культмассовой работы, мы наметили нижеследующий план мероприятий…

В числе многих мероприятий было и то, как и на что сменить живописные полотна в залах клуба. Замена шла хорошо – «Сталеваров» («полотно, масло, четыре на три, инвентарный номер такой-то») должна была сменить картина – «Байконур. Перед стартом» («полотно, масло, четыре с половиной на три и восемь, инвентарный номер такой-то»), «Стыковка на БАМе» (полотно, масло, шесть на два») на «После смены»… А вот «У конвейера» (соответствующие размеры и данные), сменяемого «художественной копией Данаи», – встретил заминку…

– Я этого и ждала, – с видом женской проницательности, самодовольно глянула на президиум Председатель. – Я вас понимаю, товарищи… Сама была в сомнении… Копию сделал нам неизвестный художник К. Но его назвал талантливым известный художник Г.! Кстати, К. в зале. В чем дело? Видите ли, картина немного того. Как бы это сказать… Непривычная для клубов, что ли…

– Это шедевр мировой живописи! А вам «непривычная»! – подал голос из зала художник К. Вы вот все получаете регулярно свои оклады да пенсии! А мне и семье – есть не надо? Так что ли? Полгода хожу – кто мне уплатит за мою работу?

– Что-с? – сунул «академик» свое замшелое, мышиное ушко под крашенные губы какой-то полковницы. Он что-то наконец смекнул из ее усмешливо-снисходительного – все же старик, все же «академик» – шепота в мышиную норку его уха.

– Давайте сразу и посмотрим – хэ-хэ! – Шедевр! Чего же волынить? В рабочем порядке! – вскинув подбородок к трибуне, возгласил «академик». – Демократично! Человеческий фактор на деле! Проще, все есть хотят!..

Художник рысцой понесся за «шедевром». Принес, запыхавшись, водрузил его на два стула. Члены Совета окружили полотно. Помолчали, раздумчиво поджав губы, подходя и отходя, даже приседая, рассматривали «Данаю»…

– Это что же – легенда?.. Как она в идеологическом смысле? – спросила какая-то дебелая полковница, медленно поворачивая свои выдающиеся стати. – Правильно ли нас поймут?..

– Мировой шедевр ведь!

– Мировой-то – мировой… Но на ней, простите, даже комбинации нет!.. – поддержала дебелую полковницу другая полковница, ничего не поворачивая, потому что была сухой и плоской, как доска…

И здесь вступила в разговор Председатель. Картина еще не висела на стене, но уже висела на балансе. Художник получил аванс. Вдруг ревизия? А скоро и вовсе годовой отчет. Влипла в общем…

– Я считаю, что если наш уважаемый художник согласится нам немного поправить свою работу… Э-э – все сделать аккуратней… Чтоб уж очень не выставлялась эта дамочка… Сможем ее принять – и получай сумму прописью!

Кто-то из членов Совета помоложе уже услужливо раскрыл перед художником его же этюдник: «пожалуйста… не спорьте… как сказал Федор Михайлович Достоевский? Двадцатый век будет веком по преимуществу бесхарактерных людей!» – доверительно, вполголоса, сказал он художнику. – «Я это так понимаю… коллективистские формы бытия… Сделайте! И я на футбол успею… А то разведут ля-ля до вечера… Дюди эти…»

Не отрывая взгляда от молодого и спортивного члена с университетским ромбиком на лацкане финского пиджака, художник в задумчивости потянулся за кистью.

– Мазок во-о-от сюда, – показала наманикюренным пальцем вальяжная полковница.

– И еще капельку красочки – во-о-т сюда… на эту детальку – очень интимно, надеясь на женственность голоса (лет тридцать тому назад кто-то похвалил ее голос), протянула «доска»…

Последний удар кисти был сделан по просьбе Председательши. Еще что-то, самую малость, попросили женщины – они главным образом руководили художником… «Шалопаи – все мужики! Сколько лет работаю! Чуть-что – курить или пускаться о политике! Ника-кой серьезности!» – поделилась с полковницами Председательша, пока художник угрюмо отмывал кисти скипидаром, как во сне, медленно укладывая их в этюдник.

– Ну вот и прекрасно! – можно оформить акт и вывешивать! И денежки ваши можете получить! Позавидуешь свободным художникам! Ни тебе заседаний, ни начальства…

Женщины, очень довольные друг другом, своей женской положительностью во всем, главное, тонким чувством солидарности, как школьницы-подружки взявшись под руки, пошли к своим местам в президиум – продолжать заседать…

На следующий день Председательша пришла на работу лишь после обеда. Едва она, села за стол, причесалась перед зеркалом в крышке сумочки, накрасила губы тщательно подвела синькой брови и веки – уже было собралась повернуть ключ запертого, для туалета, изнутри кабинета – как раздался звонок. Это, видать, был необычный звонок, рабочий тон сразу сменился у Председательши на испуганный, нетерпеливо-вопрошающий.

– Как покончил с собой?.. Повесился? Вообще непьющий был?.. Не знаю, не знаю!.. Мы тут ни-при-чем, милая! И не вздумайте на нас собак вешать… Он сполна получил свои деньги! Сполна!.. Понимаете? Можете зайти – справиться в бухгалтерии. Сумма прописью. У нас – порядок! Мне некогда – не мешайте работать! Никакого отношения! Еще что выдумали! Мало ли что! Будьте здоровы!..

Желанье славы

Встретил Е. – однокашницу по Литинституту. Боже мой, целая вечность прошла, а узнал! Тридцать пять лет не видел – а, встретив, в толпе, на улице Горького, узнал!.. Этим она обязана по меньшей мере двум обстоятельствам. Студенткой она была внешне заметной, многие, в том числе и я, были влюблены в нее. Она это принимала очень спокойно, словно так оно и положено быть, расхолаживала своей насмешливой приязненностью, как-то снисходительно покачивала головой: «Ох, уж мне эти поэты! Влюбляться – это же ваша профессия!»

Затем, была она доброй и, хлопоча вечно за кого-то, кому «пробивая» (не по этому ли словечку когда-то историки и романисты будущего попытаются составить себе верное представление о нашем времени, потерпев неудачу с многими современными нам романами?) стипендию, кому общежитие, а кому печатный цикл стихов, она и не подозревала, что занимается общественной работой. Ничего казенного в ней поэтому не было и это тоже шло к ней…

Она, помнится, перепробовала все жанры, разве что кроме стихов, сознаваясь, что даже не понимает: как это пишутся стихи? Как устроены поэты (мы тогда все были – «поэты», чтоб потом лишь некоторые из нас начали печататься, издавать книги стихов; а кто действительно состоялся поэтом, до сих пор не решаюсь это сказать наверно: еще нужно подождать; того времени, которое – «покажет»!..). Она писала критику и киносценарии, прозу и юмористику, каким-то образом получала «зачеты по творчеству». Чего уж греха таить, когда в человеке – юность, красота и доброта – разве это не дарование? Кто устоит перед этим дарованием, хотя зачем принимался за другое? Сознаюсь, я первый не устоял бы!.. Потом – за тридцать лет – не встретил ни разу ее имя в печати…

– До сих пор совестно. Занимала чужое – вовсе мне ненужное! – место.

– Творчество – во всем риск. Ты рискнула годами – институт процентом. Невозможно здесь без риска. Затем, может все правильно, ты заняла место не хорошего писателя, а, наоборот, плохого… Или, что еще хуже – плохого, злючего, оборотистого. Эдакого гильдейского и тароватого[21 - Тароватый – щедрый. (Прим. ред.)] купца в литературе. Сколько их, и как они вредят литературе!

– Понимаю… Но не утешай меня. Разные студенты были. «Какая смесь одежд и лиц, имен, наречий, состояний!» Вот разве что «состояний» – в смысле богатства как бы не стало.

– Не говори! Одни припухали на одной стипухе – другие получали суммы от родителей… Раньше говорилось – «кухаркины дети», «учился на медные деньги»… Вот я так учился… Равенство?

– Ну, хотя бы без классово-сословного антагонизма! На том спасибо.

– Не знаю, не знаю. Класс упраздняется, а бесклассовое – главное, массовое и граждански узаконенное – мещанство остается. Оно из психологии, из природы, а не из экономических отношений. Что с ним поделаешь? Оно всюду пролезет, всюду устраивается с удобствами.

– Но максимализм в равенстве – это ведь… нагульновщина! Или та же казарма! Забудь! Утешься. Была «смесь» – а у всех было одно «Желанье славы»! Помнишь, у Пушкина? Или ты теперь только пишешь?..

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою