История Палача

– А во что же ты тогда веришь?

– Не знаю, – он пожал плечами, – Наверное, ни во что.

– Ну так не бывает. Ты вроде уже не ребенок, должен же ты был хоть раз задуматься о том, как работает мир, который тебя окружает. Откуда по-твоему взялись все эти горы, ручьи, небо с солнцем и облаками?

– Об этом я думал не раз и не два. Долинные верят, что мир вырос из двух Великих Хребтов. Один подпирает небо на юге, а другой – держит землю на севере. Отец много легенд мне рассказывал про те времена, когда не было еще людей, только камни и мох. Но как по мне, то все это какая-то глупость. Горы ничего не способны родить, это просто холодный и мертвый камень.

Нир говорил, что люди большой земли верят в разных богов, могущественных духов, в силах которых повелевать природой. Один за дождь в ответе, другой – за грозу и метель. Но это тоже мало похоже на правду. Был бы мир устроен именно так, то любой фермер остался без дела, зато жрецы бы купались в зерне.

Аделаида рассмеялась и смех ее был искристым и звонким.

– Ты не представляешь, насколько ты близок к правде.

– Но больше всего меня беспокоят божьи люди, – продолжил Бак. – Насколько я знаю, они верят в единого Бога. У него нет ни имени, ни лица, зато он всемогущ и всевластен. Он смотрит на мир, распростершийся у его ног и невидимой рукой судьбы направляет течение жизни этого мира. По-моему, это хорошая вера. В такое я бы поверил, скажи мне кто в детстве, что так все и есть. Но слухи о святой Инвестиции да кострах пугают меня и отталкивают…

– Вот что я тебе скажу, фермерский отпрыск, – прервала его рассуждение Ада. – Никакая я не ведьма и не речной дух. Может быть скорость моих движений и способна натолкнуть на такие мысли, но это не так. Я человек, причем самый человеческий из всех, кто тебе еще повстречается на пути. А на счет веры, то мой ответ прост – в магию верить стоит, а вот в магов – нет.

– Что ты имеешь в виду?

– Не стоит забивать голову всякой ерундой. Вот, что. Твои односельчане забили и к чему это привело? – она перекинула петлю из одной руки в другую, – От раздумий о вере нет ровным счетом никакого толку. Ты либо веришь, либо нет. Вот те идиоты, что сейчас лежат на деревенской площади, думаешь, сомневались? Не-а, они были убеждены в том, что я злой дух и им не нужны доказательства обратного. Ну получили они по загривку. Подумаешь! Зато теперь из поколения в поколение, из уст в уста в вашей деревне будет передаваться легенда о том, как самые храбрые люди долины речного духа побеждали.

Аделаида на мгновение замолчала, затем повесила виселичную петлю Баку на плечо и продолжила.

– Хорошо это или плохо? Да хрен его знает. Есть ли польза от подобной веры? Ну вреда то уж точно нет. А все остальное не важно. Короче говоря, верь во что хочешь, пока другим это не мешает. Вот моя позиция.

Бак молча кивнул в знак благодарности за житейскую мудрость, хоть пока и не осознал до конца всего ее смысла. Сняв с плеча петлю, он развязал ее и бросил веревку в походную котомку. В горах страховка могла пригодиться. Тем более, что у него теперь есть помощница, которая подсобит ему со спуском под землю.

Завязывая кожаные ремешки котомки Бак мельком посмотрел на Аделаиду. Девушка теперь не плелась сзади, а шла рядом с ним. В ее тонких, изящных чертах лица он больше не видел прежней угрозы. Ада перестала казаться ему опасной и непредсказуемой. Возможно, такое впечатление создавалось из-за грубоватой мужицкой походки, совсем не соответствующей элегантной внешности, осанка была совершенно не женственной, а даже немного военной, да и басовитый голос не совсем вписывался в общую картину. Но сейчас же Бак думал о ней иначе. Завеса загадочности, скрывавшая истинное лицо незнакомки из Рубицы, слегка приоткрылась и за ней оказалась довольно посредственная личность с прямым и, можно даже сказать, простоватым взглядом на жизнь. Разве такое может пугать?

***

Экспедиция остановилась на ночлег у самой кромки роста деревьев. Бак решил продолжить подъем с утра. Слишком уж он боялся подземной комнаты, и одна только мысль о том, что туда придется спускаться ночью заставляла его сердце сбиваться с ритма.

Аделаида не протестовала и спокойно отреагировала на то, что выплата ее долга откладывается. Более того, она оказалась незаменимым помощником в организации походного лагеря. Видимо, у нее был большой опыт в подобных вопросах. Уйдя в лес всего на пятнадцать минут, она не только нашла отличное место для ночлега, но и набрала внушительную охапку хвороста. Еще позже, увидев, что среди припасенной Баком еды не оказалось мяса, Ада снова молча ушла в лес. На этот раз вместо дров она принесла тушку зайца. Как она умудрилась его поймать, имея при себе лишь сарафан да голые руки, осталось загадкой.

Ночью Баку спалось еще хуже обычного. За те пять дней, которые он провел в заботе об Аделаиде он успел хорошенько понервничать, а потасовка на площади окончательно добила его расшатанные нервы.

Парень стонал и ворочался. Ему виделся все тот же кошмар, что и прежде, только на этот раз он не был размыт и абстрактен. Все будто происходило наяву и от этого ощущения нельзя было скрыться.

Бак сидит на кровати в своей комнате. На душе у него словно кошки скребут. В груди давит и щемит, как у человека, который сделал что-то очень плохое нечаянно, и теперь сожалеет об этом, но не может вернуть все как было. Вдруг, из-за тонкой стенки между спальнями его и родителей доноситься КХМ-КХМ, да так громко, что Баку тоже хочется кашлять от этих звуков. Он встает на ватные ноги и выходит в коридор. Колени словно чужие, подгибаются и дрожат.

Дверь в родительскую спальню открыта. Из коридора видно лишь угол широкой двухместной кровати и край простыни, свисающий вниз. Бак делает неуверенный шаг вперед и теперь может разглядеть одеяло, сквозь которое проступают очертания маминых ног.

Ала лежит на спине, откинув голову. Ее молящий взгляд устремлен к потолку. Ее груди тяжело вздымаются, при каждом вдохе, а из горла доносятся душераздирающий хрип и бульканье.

Бак подходит еще ближе и оказывается на расстоянии вытянутой руки от больной матери. Он не хочет притрагиваться к ней, ведь прекрасно знает, что она уже мертва, но все равно тянется, будто телом управляет не он, а кто-то еще, невидимый кукловод, заправляющий ходом сновидения. И как только его непослушные пальцы касаются ее холодной как лед кожи, Ала поворачивает к нему свое изможденное болезнью лицо.

– Это твоя вина, – говорит она. – Это ты должен быть на моем месте.

Мать хватает Бака за руку и с силой притягивает его к себе так близко, что ему становится слышно запах сырой земли, вырывающийся у нее изо рта.

– Ты мог спасти меня! – она повышает голос. – Ты должен был спасти меня!

Ее зеленые глаза широко раскрываются и из-под век начинают выползать черви. Они выпадают на щеки, скатываются в рот, скапливаются в любой ложбинке и выемке тела, будто личинки мух, которые Рак специально выращивал ради хорошей рыбалки. Со временем поток червей не иссякает, а только усиливается. Они начинают заползать Баку на кожу, под одежду. Он хочет уйти, пытается вырваться, но хватка матери подобна железным оковам.

Ала неживым, стеклянным взглядом наблюдает за лесным пожаром ужаса, разгорающимся в сознании сына, будто желая напугать его до смерти и утащить с собой в темноту. Она начинает кашлять все громче и громче, попутно извергая новые порции белых червей и личинок.

– Должен быть ты, – говорит она между приступами удушающего кашля, – КХМ-КХМ! Должен…

Ее тело начинает погружаться в постель словно та сделана не их дерева и соломы с пухом, а из самой настоящей грязи. Одеяло и простынь оборачиваются вокруг Алы подобно погребальному савану. Постепенно она исчезает в водовороте из постельного белья, размыкая наконец пальцы и отпуская сына. Последним скрывается в пучине кровати ее скрюченная предсмертной агонией ладонь.

Бак, уже не обращая внимания на червей, ползающих по нему, вздыхает с облегчением, потому, что все самое страшное уже позади, но вдруг в его голове раздается неимоверно громкое КХМ-КХМ, затмевающее собой все другие мысли, и он просыпается.

Солнце еще не взошло, но над горами уже назревают зачатки рассвета. В лесу не слышно ни единого звука, кроме потрескивания тлеющих углей в кострище походного лагеря. Это то самое время, когда ночная природа уже отошла ко сну, а дневная еще не успела протереть глаза.

Бак, недовольный тем, что кошмар разбудил его раньше, чем следует, зевнул и перевернулся на другой бок, лицом к потухшему, но еще теплому костру. Спальное место Аделаиды было как раз напротив и ему было хорошо видно ее умиротворенное лицо.

«Она еще прекраснее, когда спит» – подумал Бак.

– Ты громко кашляешь во сне, – вслух сказала Ада и отвернулась.

Нелегкая работа

Быть священным воином работенка не из легких. Это даже не работа, хоть за нее и платят, а скорее долг. Тяжелый, грязный и, что самое печальное, кровавый груз, который человек водружает на свои плечи сам, по собственной воле провозглашая себя оружием в руке великого Создателя. И совершенно не важно, насколько жестокими будут удары, оружие не имеет права оспаривать выбор цели. Оно должно бить ровно туда, куда следует, и бить наверняка, ведь никогда не знаешь, к чему может привести твой промах.

Телан занес свой клинок, и замер в нерешительности. Казни детей ему всегда давались с особой тяжестью. Людей убивать сложно, но к этому рано или поздно привыкаешь. Первая казнь въедается в память горящим клеймом, которое временами будет ныть до самой старости. Вторая – уже не так впечатляет, она тоже оставляет свой след, но уже не настолько яркий и болезненный. Третья – и ты уже свыкся со своим уделом, рубишь не задумываясь, ведь от многих дум многие печали. Но с детьми все иначе. Сколько бы юных заплаканных лиц ты не превратил в серые посмертные маски, они все равно ранят сердце и калечат душу.

– Почему ты мешкаешь? – спросил Отец. – Ты боишься?

Несмотря на важность своей фигуры, он всегда отвлекался от даже самых неотложных дел, чтобы лично поприсутствовать на казни неверного. Это было своего рода традицией, которую правая рука Чтеца не нарушал никогда.

Телан вздрогнул и опустил клинок. Для обычного воина само обращение Отца было великой честью, а обвинение в трусости – великим позором.

– Я не ведаю страха, Отец, – преисполнившись гордости ответил он, – ибо в сердце моем сияет пламенный лик Создателя.

– Тогда сделай что должно.

Телан кивнул и снова занес меч над тонкой шеей неверного. Мальчишка не обернулся. По правде сказать, он даже не плакал и это пугало больше всего. В неверном оказалось мужества больше чем в воине света, в том, кто по замыслу Его призван неустанно искоренять любые проявления ведьмовства и магии. А может он вовсе и не неверный? Что, если десница самого Создателя прикоснулась к юнцу и даровала ему спокойствие? Что, если он узрел лучезарные своды небесного мира, в который ему суждено попасть, став жертвой заблудшего рыцаря?

На мгновение рука Телана дрогнула, а затем совершила уже привычное движение и детская голова с гулким стуком упала в дорожную пыль.

– Я вижу в тебе сомнение, – Отец положил свою массивную ладонь на плечо священного воина. – Такого чувства не должно знать клинку Создателя.

– Прошу прощения, мой господин, – Телан робко повернулся и преклонил колено.

– Не надо, извинений, – он помог рыцарю встать. – В этом походе мы с тобой, Телан, стоим плечом к плечу. Мы едины в своем стремлении отбросить силы тьмы туда, откуда они осмелились выползти. А потому не гоже тебе, сын мой, робеть перед иллюзорной волей язычников, и уж тем более преклонять колено перед равным.

Слова Отца поразили Телана. Он всегда считал, что старшие чины святого похода только и делают, что пьют, да командуют, а в их чрезмерном высокомерии не было вообще никаких сомнений, но глава кампании оказался совсем иным. Он не срамился выходить в люди без отряда охраны, не гнушался говорить с обычными вояками как с равными, и чудным образом безошибочно определял среди черни язычников с неверными. Некоторые поговаривали, будто Создатель наделил своего лучшего воина даром читать чужие мысли, но Телану всегда виделось, что подобные способности – верный признак грязной магии, а сплетни за спиной Отца – ересь.