Красный закат в конце июня

61

На ладонях покачивал Синец отливки, будто своих новорождённых.

Улёгся с ними спать, как ребёнок с любимыми игрушками.

А утром опять у него жернов между ног. Надо обдирать окалину и шлифовать.

Теперь мельничный камень – как наждак.

И настал час, когда в специально оставленный для этого на палине пень Синец торжественно вбил самодельную наковаленку.

И её родным братцем, молотком, начал плющить на ней, оттягивать лезвие косы.

Завтра – сенокос!

62

Поднялись по берегам осока и пырей.

В березняке зацвели чистотел с цикорием.

Белопенная сныть разрослась в тенистых ольховых зарослях.

Под осинами – ромашки и одуванчики.

Никак опять лето пришло!

– Фимка, а ведь год минул, как мы тут! Помнишь?

– Много помнится, да не воротится.

– Да. Пролетела стрела – не догонишь.

– Кинь бобами – что будет с нами…

Во время этой переклички Фимка варила похлебку из сушёных щучьих хвостов и голов.

Маленький Никифор в рубашке ползал по мураве.

На ядрёный запах хлёбова прилетела ворона.

Синец нырнул в землянку, выскочил с орудием – луком. Пустил в ворону стрелу. Не о добыче думал.

Ворона – к смерти. А тут только жить начали.

63

Прошло двадцать лет…

Хвост у Куклы волочился по земле. Гривой можно два раза шею обернуть. Каурая, ходкая, упористая, молотила лошадка мохнатыми ногами по первой пороше. Тащила в ярме волокушу.

Управлял, на коленках, молодой парень в жупане. Спиной к нему сидел старик в негнущемся медвежьем кожухе, будто в колоколе.

– Давай, Кукла, шевелись! – понукал возница.

– Не водой несёт, – ворчал старый.

Не узнать было в нем Синца. Дыхание с просвистом. Комковатая седая борода. Брови обвисшими козырьками, так что не видать и глаз выжиги.

Дорога петляла по тропе, натоптанной ещё когда-то ярым первопроходцем Синцом.

А вот на Ржавом болоте перемены были заметны. Много лет назад открыл здесь рудную добычу Синец, с тех пор неутомимо совершенствовал. И теперь на трясине плот зыбился. На нём меж двух столбов – ворот с крестовыми рукоятями. А на берегу – выдолбленная колода с четырьмя колёсами-дисками.

Давно не пользовался Синец береcтяным черпаком. Рычагами поднималось теперь сырьё из болота. Гужевым транспортом доставлялось к доменной печи…

Они выехали на гору, откуда во всей красе виднелась эта Домна Петровна, как по-родственному кликал её Синец. Глиняная баба была совсем как огромный самовар, только вместо воды в неё засыпались окатыши из болота.

А избушка Синца, с одним оконцем в передке, стояла в отдалении от столь опасной, время от времени раскаляемой, огнём дышащей, искрящейся бабищи. Теперь, на зиму, в окно избушки была вставлена рама с промасленным холстом.

У новенького амбара – домика на куриных ножках (чтобы мыши из-под земли не взлезли) – опорные столбики вкруговую были подрублены юбочками вниз.

Вокруг построек шагов на тридцать ни деревца, ни кусточка – голо. Иначе от гнуса житья не будет.

Да и далее от избы во все стороны широкими кривыми просеками – полянки, полянки…

Словно карающая небесная десница прошлась – вырубил себе Синец пространство для жизни, преобразил пуйскую долину согласно собственной воле.

И на том выдохся.

Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо. Сонное, одутловатое.

Ещё весной сшил он себе «деревянный тулуп».

Да выходило так, что скрипучее дерево живуче.

64

А лицо возницы – сына его Никифора – светилось как фаянсовая глазурь на закатном солнце. Брови и усы были словно угольком подведены. В глазах молодая нега.

Обличьем парень пошел в мать: по её же словам, чем носовитей, тем красовитей.

Сколько железных отливок произвёл Синец за свой век – и для себя, и на продажу. А отлить собственную курносую копию из костей и мяса Бог не дал.

…На ухабе Синец застонал, заохал.

– Потерпи, тата. Немного осталось.

– Болят кости, так неча в гости, – перечил Синец.