Красный закат в конце июня

– Сваты!

Ткнул пальцем в Габора, а затем в Никифора.

– Шурин!

– Зябун, – перевела Тутта.

– А наша Марья будет вашей Еньке золовкой.

– Курма, курма! – соглашалась Тутта на свой манер.

Покончив с зайцем и брагой, Синец с Кошутом встали под матицу, примерились головами к центру и ударили по рукам.

Тутта опять заскулила.

Синец с блестящей от жира бородой норовил обнять Кошута. Безусый угорец дичился такой порывистости, отклонялся, будто у него за спиной тетива натягивалась.

Выбрались из землянки. Лошади не видать.

С пучком горящего хвороста Никифор углубился в ночной лес. Скоро приволок якутку за чёлку. Накинул на шею ярмо, заткнул притыкой. Обротал. Разобрал вожжи.

– Садись, тата!

Пьяненький Синец повалился на волокушу и заголосил:

Мы все песни перепели,
У нас горло пересохло.
Князьёва пива не пивали.
Княгинины дары видали.
У княгини дары – миткалины.
Князьёво пиво – облива:
На собаку льёшь – облезает шкура…

С горки Кукла разбежалась. Боковины волокуши бились о стволы узкой дороги. Углы ярма цеплялись за ветки, сшибали последние сухие листья.

Рысцой по морозцу, по первому снегу с причитаниями о том, что надо бы кобылу ковать, да сил нет. С наказом сыну раздувать назавтра горн да приниматься за подковы по отцовскому наущению.

Под звездами Земли обетованной…

68

После свадьбы Синец слёг. Сначала оправлялся на дворе. Когда совсем скрутило, – не слезая с печи, – в посудину.

Если у Фимки не хватало порыва на обиход больного, то помогала молодица. Не гнушалась человеческих отходов.

Синец слёзно умилялся невесткой, не переставал нахваливать.

Болел он «спиной и ногами». Тогда говорили – маялся, недужил, немог. Слово «болесть» – лешацкого корня, в нём сила сторонняя, недобрая.

Фимка лечила мужа хвощением – мяла и растирала.

Он отбивался. Ёрничал.

– Ну-ка, Енюшка, неси полоз от волокуши, – обращался он к невестке. – Пускай матка сварит его да приложит к моим ногам. Быстрее Куклы побегу. Или, эй, ты, Никифор, возьми бурав, голову мою продырявь, мозгу немного вынь. Помажь тем мозгом ноги – Кукле будет не догнать.

Криком кричал. Угорали по ночам от его стонов. А когда отпускало, опять веселил домочадцев:

– Вот тебе ещё средство, Фимка. Возьми щепоть шороху ночного да топоту овечьего две горсти. Туда посыпь немного тележного скрипу. Дай мне всё это выпить да выставь меня потеть на мороз. Потом вытри сухим сосновым платом в четверть. От того плату теснота отыдет и буду здрав!..

69

Отец при смерти, а Никифор молодой блажью воспылал: под порогом верфь разложил – начал собирать лодку из листов бересты.

Ещё весной сплёл ивовый остов и теперь обшивал пластами берёзовой коры. Нитью служили распаренные еловые корни.

На носу и хвосте береста трескалась, расползалась. Требовалась склейка из тонких полос.

Никифор плавил в печи липкую смолу-живицу.

Пахло скипидаром.

Синец сверху возражал:

– Баловство, сынок. Перевернёшься на стремнине – поминай как звали. Чем тебе плот плох? Либо уж долблёнку бы заводил. Твоей берестянкой только от дождя укрываться.

Но Никифор твёрдо решил «гуся добыть».

Весной в половодье за неодолимой ширью пуйского разлива у перелётных гусей был ежегодный отдых.

Только лёжа в самой лёгкой, незаметной посудине можно было приплавиться к ним на расстояние стрелы.

– Мы с матерью без гуся жизнь прожили. Три утки – вот тебе и гусь, – ворчал Синец.

Болезнь лишила его власти. За словом не следовало дело – парень гнул своё.

Обрастала плотью берестянка. Оставались старику общие рассуждения на предмет послушных баб.

– Вот смотрю я на тебя, Енюшка, и думаю: через жёнок происходит слияние народов. Ты молодка угорская. Наш Никифор из славян. Значит, детки у вас будут половинчаты. Мать научит своему языку, отец – своему. Двуязычны детки будут. И станут молиться через день, – то на крест, то на пень. Двоеверие утвердится во веки веков. Попробуют расщепить – получится топором по темечку. Новый народ станет зыбкий душой, увёртливый. Не зацепишь его ни другом, ни крюком. Обособеет. От всякого нажима, как пробка от браги, – в небеса. Ищи ветра в поле. А дай ему волю – своей правдой поперхнётся. Подавится. А как зваться станет?

– Да мы же русские, тата!

– Русским ты будешь, когда тебя воевода за шкирку возьмёт. Стрелец на постой станет. А до тех пор ты Ника, и звать тебя Никак.

– Человеце! Какого ещё званья мне нужно?

– Это доколь молодой да задорный. А вот как завалит тебя лихомань, почуешь смертный конец – захочешь думы в кольцо свести, а не тут-то было!

– Попы говорят, тата, из глины, мол, человек вышел, в глину и уйдёт. А душа, тата, была, есть и будет.