Голоса на обочине

Сказал бедняк…

Идём с моей случайной попутчицей вдоль порядка кособоких нежилых избёнок к чудом ещё сохранившемуся магазину. Я за хлебом. Она за спичками. Она бывший преподаватель. Школу закрыли оттого, что некого учить. Продолжая наш вчерашний разговор, произносит:

– Привезли, что ли, утром спички? Слов нет. Хозяин-то вторую неделю как запил.

– Я слышал, что когда-то тут более-менее был приличный колхоз. Даже не верится теперь?.. – говорю, а сам всё смотрю на завалившиеся тёмные мазанки.

– Моя мама лет двадцать проработала в этом колхозе. То поварихой, то прицепщицей, а то дояркой. Умела она говорить коротко. Могла обронить как ненароком:

– Так, сказал бедняк, хорошо в колхозе жить! А сам и заплакал…

Давно уже нет в живых её.

Не удержался, спрашиваю:

– А что бы вы сказали сейчас о нашей жизни? В наши лихие девяностые?

– О теперешней? Как мы живём? – подняв на меня усталые глаза, спросила удивлённо и недоверчиво. – Не видите разве? Я не могу сказать так как мама… Хоть и пограмотней вроде…

– Вы же учитель. И, кажется, историк?

– Нет уж, Бог миловал, я преподавала математику. Просите, чтоб я сказала о таком… Слов нужных нет, говорила уже… А слюны не хватит…

Сказала так и изменилась в лице. Сама, видимо, за свою оценку, за жизнь свою испугалась… Не до конца ещё, видать, разуверилась.

Молитва

Как живу? Молюсь! Каждый день в молитвах. Последняя надежда осталась. Выйду на берег Волги, как сейчас, а то прямо на серёдку её. Одна стою среди снегов. Надеюсь, так одну меня, в отрыве от людей, ангелы мои или Боженька быстрее услышат. Последнее время, чтоб облегчить им меня определить, так и шепчу: «Водовозова я. Мария Алексеевна, живу в России, в посёлке Гранном Самарской губернии, улица такая-то, дом такой-то. Помогите! Приберите моего муженька! Совсем невмоготу. Уже и не плачу…

…Муж Николай вконец из рук Божьих выпал. Теперь ведь ни парткомов, ни нормальных завкомов нет. Вот товарищеские суды были… Как какой заерепенится, от жены к другой сиганёт, его раз… и на место… Кто детей растить будет?.. Нищету разводить?! Правильно – неправильно, а порядку больше было.

Хотя что я плету? Какие теперь товарищеские суды? Заводы-то юлдыкнулись. И наш тожа… Который год уже стоит…

Как уволился Николай, так и начал куролесить. Спервачка он только пил…

Я вначале соседей стеснялась. Не в обычай, чтоб хуже, чем у людей было. А теперь соседи-то тоже все пьют. Некого стесняться…

Как быть? Пьёт! А на что пить? Пенсию ещё не успел заработать. И у меня нет. Вначале телевизор пропил. Потом швейную машинку «Зингер». Её отец мой из Германии привёз, военный был. Он пьёт и из дому всё тащит, а тут зять Василий, как без привычного дела остался, на наркоту сел. Дочь Нюра бессловесная. Терпела, терпела. В двух магазинах убирала, да ещё у дачников тут… Девчонок-то надо содержать! Надорвалась. Одни стропила у неё остались. Худющая. Лежит в больнице с сердцем. И войны нет, а косит смертушка. Выйдет ли из больницы? А Василия вторую неделю нигде нет. Я думаю, скорей всего, утонул: вон полынья-то на Волге какая. Его уж разок вытаскивали. Я дочери не говорю. Куда ей? Не выдержит.

А мой теперь по мелочам начал. Босоножки младшенькой внучки утащил. Вчера схватилась: куртки дочерней нет. А ну как её выпишут из больницы. Вот и молю Бога. Прибрал бы он мужа мово к себе, по-доброму. Без меня. Ведь всё равно жилец никакой. Он уже ничего не может ни по хозяйству, нигде. Руки трясутся, одно на уме… Молитву творю! Уберёг бы меня Спаситель от греха. А то пришибу его. Чтоб спаси Настю с Леной. На дочь-то какая надежда, если и выйдет из больницы… Одна я у внучек опора… Хорошо обе учатся, самостоятельно всё. Лена – круглая отличница.

А мой трясун уже к холодильнику примеривается. Мямлит, что отвезти надо его в ремонт. Я знаю, какой у него на уме ремонт. Они с соседом, таким же как он, уже отремонтировали один. Полина теперь без холодильника, погреб у них обвалился. А у нас совсем нет. Стараюсь из дома не уходить надолго, но разве уследишь?

Молюсь… молюсь…

Устала. Приготовила молоточек. Только тюкнуть осталось по затылку…

Спокойно и отрешённо пощипывая у только что купленной в поселковом магазинчике буханки хлеба жёсткую краюшку, повторила снова: «Только тюкнуть осталось…»

И так она это сказала, ещё раз спокойно, так обыденно… А мне показалось после её слов, что небо рухнет сейчас на нас обугленным пологом… Что и эта женщина, и две её внучки, которых я никогда не видел, и я… и те, двое бедолаг мужичков, которые как бы уже и не в этой жизни, оказались в адовом кругу. И круг этот очерчен жёстко и неумолимо. Мы теперь в кругу, где едва мерцает грань между добром и злом…

Возникли в смешавшемся сознании, как истлевшие, полусгоревшие стропилины когда-то добротного дома, слова: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». И о ней ведь, Марии Алексеевне, слова эти сказаны. Как издёвка они звучат в наши дни…

– Что вы, Мария Алексеевна, – не находя нужных слов, говорю я, – даже подумать об этом… грешно…

– А что? – отзывается обречённо. – Не радость, конечно.

А разве не грех – две души загубить разом, двух девочек по миру пустить. На мне всё сошлось. Мне решение принимать. Вот и молюсь: Бог дал, пусть он и возьмёт его… Без меня… Поможет мне… И пожалеет нас всех…

Она повторяет уже сказанное. И я понимаю, что слова эти из её молитвы… Она с ними сроднилась.

…Мы стоим на берегу Волги, у крохотного продовольственного магазинчика – посреди неохватного вселенского простора. И глядя на эту, совсем почти незнакомую мне женщину, я чувствую свою чудовищную неспособность что-либо существенное предпринять, чтобы помочь ей выбраться из этого адского круга. Не чувствую в себе нужных для этого сил.

И невольно молюсь. Шепчу малодушно: «Господи. Убереги и сохрани! Отведи беду… По её ли грехам ей такое?!»

Епоха не та…

Сходи вон в тот здоровенный кирпичный дом на том порядке, к Мотькину. Наберись ума. У него у одного такой домина в нашем посёлке. Мимо не пройдёшь… Он, кажется, понял жизнь. По-своему. Когда я в школе тутошней учителем труда работал, он у меня в учениках был. Мотькин один, как я ни бился, нормальную табуретку на уроках труда сделать не мог. Не хотел!

– И зачем, говорит, мне это? Когда за деньги всё купить можно? Так проживу!..

И верно ведь: живёт, ничего делать не умея. Кроме денег! Бабки рубить, толкует, надо в городе, а дышать приезжать сюда, в посёлок на берег Волги!

…Я с ним недавно калякал, тоже про жизнь, как с тобой…

«Жизнь, – говорит, – это эпидемия, распространяемая половым путём! Не успеешь своё взять вовремя, останешься ни с чем! На каждого сколько надо! А нас уже семь миллиардов ртов. Вот если бы до миллиарда было, тогда другое дело… А то от одного метана задохнёмся…»

…Он книжек-то не читает, я знаю. Где-то подцепил это, услышал и гнёт, как своё… Реактивный, на лету, словно блесну, хватает, когда дело касается наживы… Один он так из поселковых вознёсся. Дети в Англии учатся, жена живёт в Карловых Варах. Как? Откуда такое племя взялось?!.

Хотя… его дед счетоводом ещё в колхозе был, помню. Отец – бухгалтером вот уж в наше время. Только и считали. Цифру уважали! А чтоб руками?..

…То ли мы не умеем считать? Или не так считаем, как они:

«Тебе… мне-мне, ещё мне!» Цифра нас всех и съест!

Его сосед, старик Лунёв, который совсем ещё недавно жив был, тоже сокрушался:

– Епоха не та! Ничего не поделаешь, – говорил.

А сам всё понять что-то хотел, больше, чем мог… Так и помер…

Рассказ хирурга Голубева

Я тогда служил в Забайкалье. До армии успел поработать немного медбратом. Готовил себя к учёбе на врача, к спасению человечества от болезней, не менее того! Что могло быть лучше этой мечты. И папа, и мама мои были врачами. Один мой дед проработал сельским врачом всю жизнь. Известный был костоправ, между прочим.

Но я не об этом. Я о первой моей любви…

Не было у меня никакой любви до армии. Не встречался ни с кем ещё. Работая медбратом, видел всё больше грустное. Светлое, полагал, впереди! У меня в то время даже усы ещё не росли.