Голоса на обочине

Бунина любил очень, прозу его… Появился у меня его четырёхтомник. С него всё началось. Стихи писал, но скрывал ото всех. Совсем ещё не знал, какой я, но знал, что хочу быть хирургом. И надеялся в армии набраться кое-какого опыта, служить шёл с охотой.

И вот я попал в армейскую жизнь. Наш военный городок совсем маленький был. Медпунктом в нём заведовал прапорщик Водолазов, полусонный такой всегда. Одной таблеткой лечил от всего. Ну, если что серьёзное, сразу везли в другой военный городок, в госпиталь, где штаб дивизии…

Всё у меня шло поначалу размеренно и сносно. Мои способности медбрата сразу как-то все признали. Если что, обращались ко мне с вывихами, порезами, нарывами всякими. По-настоящему-то я как бы стал заведовать медпунктом, негласно так. Легенды поползли по городку: кому и как я здорово помог.

…Офицеров было у нас пятеро, трое с жёнами. Жили они на территории городка, чуть в сторонке от наших казарм. Там офицерское общежитие было.

Выделялся среди офицеров один особенно… И наружностью, и поведением. Худой, черноволосый такой. Старлей. Походка у него была какая-то… вертлявая. Глаза чёрные и так глубоко спрятаны под мохнатыми бровями…

Я его про себя называл Грушницким. Сам не знаю почему…

Так-то его фамилия Лисовский была.

Настырный! Как вопьётся в кого, до посинения может довести. Его и офицеры не любили. Такие, наверное, до генералов и дальше вырастают… Безудержный!.. Узнать бы, какой и где он сейчас, хотя теперь-то уж, может, ни к чему?

…И вот приехала к этому Лисовскому жена. Лена. Совсем молоденькая. Но, как потом выяснилось, на три года старше меня. Она училась в педагогическом на четвёртом курсе. В Саратове. В городе, где я родился и вырос. Это мне как-то сразу запало в душу. Я теперь рассказываю легко, потому что не о главном говорю, о второстепенном…

О главном? Я и сейчас не смогу сказать, что со мной случилось. Появление Лены меня ввергло в смятение… Что это было? Любовь? Не знаю. Она мне стала сниться с первого дня, как её увидел.

Там недалеко от офицерского общежития было кафе. Называлось оно «Солдатская чайная». Мы туда с ребятами забегали. Когда она встречалась мне, я делался деревянным. Она, кажется, поняла про меня что-то, и у неё на лице появлялась такая… полуулыбка при встрече…

Настал день, когда мы впервые поприветствовали друг друга при встрече. Она сказала мне как-то прожигающе просто: «Здравствуй!» Как я обрадовался, что шёл один! Это только мне одному так было сказано! Она прошелестела тихо и невесомо мимо меня, а я только-то всего глупо поднял молча руку. Будто честь отдал…

Она ходила в первые дни по городку больше в белом платье, которое просвечивалось на летнем солнце почти насквозь. Зачем она его надевала?! Я зажмуривался. Не смел смотреть, а солдатики-ребята оборачивались, глядя ей вслед… Иногда отпускали резкие словечки. Безобидные. И не очень. Я внутренне негодовал: как они смеют?! Я успокоился, только когда увидел её в плотной тёмно-вишнёвой юбке и в розовой кофточке. Получилось такое вишнёвое пятно на нашем серо-зелёном армейском поле. Лицо у неё было особенное. Такое родное, знакомое с детства… Очень похожее на лицо моей мамы. И глаза такие же светло-голубые. Как у мамы!

Мы начали при встрече вскоре обмениваться короткими фразами. Но я чувствовал уже, что этим просто так для меня наше знакомство не закончится. То, что происходило во мне, – неудержимо, не утаишь! А вокруг столько глаз… И этот её… Лисовский!

Он стал смотреть на меня при встречах, не мигая. Длинный, похожий на удава… Они были такие разные. Муж и жена… А я совсем мальчишка! Взял и положил Лене на подоконник букетик ромашек, крадучись, в сумерках… И записочку приткнул в приоткрытое окошко. И получил от неё что-то вроде обидной выволочки на следующий день: «Алёшенька, не надо больше. Я скоро уеду, и всё у тебя пройдёт… Ты просто ещё ребёнок. Чистый и невинный. Для всех, Боже мой, то, что происходит, так… нехорошо. Молодая офицерская жена и солдатик… Будь взрослым… прошу! Я боюсь… Он на всё способен».

Я слушал её, и мне казалось, что мы это не мы, а персонажи какого-то старинного романа… И не понять: глупого или какого. И про мужа сказала, как про средневекового злодея. Напугать меня хочет? Ещё пару недель назад мы не могли сказать друг другу целиком фразу, а сейчас она назвала меня Алёшенькой и говорила о таком, что у меня голова шла кругом. И мы прятались во время этого разговора от посторонних глаз за длинной стеной общежития. Под окнами. Мы были заговорщиками, сообщниками… Нас уже объединяло нечто. Я перестал спокойно спать…

Теперь я писал стихи не только ночами. Весь был погружён в нервный стихотворный плен. Я понимал, она скоро уедет. И то, что её скоро не будет здесь, ещё больше меня волновало.

В глубине сознания мерцало: «Вот Петрарка, Лаура!.. Другие времена? Пусть я не гений! Конечно, не гений в поэзии. Но как я чувствую! Какое во мне сокровище! И никому этого не надо?!»

…Я вложил в конверт три стихотворения, написанные накануне, и начертал письмо. В нём я уверял её, что для меня самое главное – иметь возможность называть её солнышком. Что я счастлив уже тем, что люблю! Только пусть солнышко будет каждый день. Пусть для неё это не имеет никакого значения, но я благодарен ей за то, что со мной происходит… И пусть я жалок в её глазах… пусть! Мне всё равно!..

Послание своё я вложил, как и прежнее, в щель между рамой и карнизом её окна. Романтическое, наивное время было. И какое бесценное!

…Она не ответила на моё письмо. Ни письменно, ни устно. Я и тогда полагал, а теперь почти уверен, что письма этого она не видела. Попало оно в руки Лисовскому.

Дальше случилось то, что раздавило меня…

Дня два я Лену не видел, даже издали. И вот наступил тот день, вернее вечер… Прошёл ливень. Течёт со всех крыш. Ливня уже и нет, а идёт дождь. И вокруг тёмная мокрая мгла.

Прибегает посыльный в казарму:

– Голубев! Срочно в медпункт!

– Что? – спрашиваю. – У Сидорчука осложнения?

– Нет, гной весь вышел, уже и рана затягивается. Он ходил сегодня к Водолазову. А тот: «Чё, говорит, ходишь, если к лучшему?»

– Кто же?

– Лисовский этот! С женой.

…Когда я вошёл в медпункт, Лисовские были там. Лена сидела на кушетке, старлей у стола. Я не успел ничего сказать.

– Лена, раздевайся! – стальным голосом произнёс Лисовский.

– Женя, – голос у неё с надрывом, – может, всё-таки не надо?.. Не здесь! В госпиталь?

– В какой госпиталь? – металл в голосе его звенел.

Я посмотрел на Лену. Лицо измучено, необычно бледное.

– У Лены, возможно, температура, – попытался вмешаться я.

– Да, тридцать девять! Вот поэтому здесь всё и сделаем. У неё истерика была. Куда ей такой ехать?

– Жаропонижающее принимали? – спрашиваю.

– Только что, – последовал ответ Лисовского.

– А Водолазов где?

– Я его выставил! Не хватало, чтоб завтра весь городок хихикал. Ты – другое дело. Тем более – уникум. По крайней мере так говорят.

Наступило молчание. Потом он вновь скомандовал:

– Я сказал! Раздевайся! Сколько ждать?! Мы же договорились, – обрушился он на жену.

– Отвернитесь! Оба! – отозвалась почти истерично Лена.

Я стал смотреть в окно. Лихорадочно пытаясь понять происходящее и необычно волнуясь. При мне раздевалась женщина. Такого со мной ещё не было.

– Мне холодно, – послышался голос Лены.

Я повернулся. Она лежала на кушетке в одном бюстгальтере, вытянувшись на спине. Я не мог смотреть. Меня слепило её большое, будто восковое, тело. Лена казалась мне здесь, в небольшой, тускло освещённой комнате, античной богиней. Не скульптурной, нет. Вся наполненная живым теплом!

«Богиня» шмыгнула носом. Я молча подал ей, чтобы укрылась, простынь.

«Но как я буду делать? Это для меня впервые», – крутилось в голове.

– Товарищ старший лейтенант, я никогда абортов не делал.

– Какой аборт?! – взорвался Лисовский.