Скитания

– Да, тетя Васта, – потупился Фелипе.

– Ну ничего, мой маленький, вот попривыкнешь у нас, и мы напишем маме большое-пребольшое письмо. Ты умеешь писать?

– Пишу, только еще плохо, – прошептал мальчик.

– Научишься! Но что же я, – спохватилась синьора Васта. – Ты, конечно, проголодался с дороги, пойдем, я тебя накормлю.

Ожидая племянников из Нолы, Васта долго раздумывала, где их поместить. Бездетной женщине хотелось, чтобы мальчики жили рядом с ней, и все же она решила, что не стоит создавать им особые условия, выделять из общей среды. Теперь при взгляде на Фелипе, такого маленького и нежного, так исхудавшего после болезни, Васта чуть не поколебалась в своем решении.

«Возьму его к себе хоть на время, – думала она. – Пусть поправится, привыкнет к нашим порядкам. Хотя… Потом труднее будет отрываться от него. Пусть уж будет так, как задумано…»

Накормив Фелипе, тетка повела его по парадной лестнице в ученическую спальню, помещавшуюся на втором этаже. Парадная лестница была так широка, что по ней могла проехать карета, запряженная шестериком лошадей в ряд. Но мраморные ступени были выщерблены, резьба ограждений поломана, перила изрезаны ножом.

Кровати учеников стояли в громадной комнате, высота которой поразила Фелипе: она была не меньше пятнадцати локтей.[34 - Итальянский локоть равнялся 58 сантиметрам.] Подоконники узких окон находились высоко над полом, мелкие стекла пропускали мало света, и в дортуаре[35 - Дортуар (фр.) – спальня.] было мрачновато, хотя на улице стоял солнечный день.

К одной из стен примыкал камин, такой большой, что там можно было жечь целые бревна. Но он был до половины заложен кирпичом, чтобы не платить за него налог, как объяснила мальчику тетка.

Узнав о появлении нового школяра, в комнату вбежали пять-шесть мальчиков в возрасте от десяти до пятнадцати лет. Ученики были распущены на летние каникулы, и в пансионе оставались только иногородние, за которыми не приехали родные. Представив ученикам Фелипе, синьора Васта ушла.

– Новичок, новичок!..

Новые товарищи окружили Фелипе.

Школьники любят задирать новичка, поднять насмех. Окружив Фелипе, ребята насмешливо рассматривали его простенькую куртку с аккуратными заплатами, короткие панталоны, едва доходившие до колен. Один мальчуган, особенно задорный, ровесник Фелипе, воскликнул, намекая на пятна, еще не сошедшие с лица Бруно:

– Ой, братцы, боюсь! Оно, наверное, кусается!

– Да, оно кусается! – звонко воскликнул Фелипе, и в тот же миг насмешник получил здоровенную затрещину, сбившую его с ног. Оскорбленный бросился на обидчика, но старшие ребята стали между ними.

– Ты получил по заслугам! – строго сказал высокий стройный Альфонсо Маринетти. – А теперь подайте друг другу руки.

Поступок новичка внушил к нему уважение товарищей, и Фелипе Бруно был безоговорочно принят в среду пансионеров с улицы Добрых бенедиктинцев.

Фелипе, привыкший к простой удобной одежде сельских ребят, сам мог бы поиздеваться над костюмами неаполитанских школяров. Они носили длинные черные кафтаны строгого покроя, похожие на сутану,[36 - Сутана – верхняя длинная одежда католических духовных лиц.] их брюки ниспадали на мягкие башмаки.

Фелипе недолго ходил в деревенской одежде. Вечером в пансион пришел портной, снял с Фелипе мерку, и через два дня маленький ноланец не отличался по внешнему виду от пансионеров Саволино. Новый костюм страшно не понравился мальчику, он стеснял его движения, держал точно в оковах. Но Фелипе безропотно подчинился всем требованиям, какие предъявляла новая обстановка.

Глава седьмая

На городских улицах

Луиджи Веньеро, развеселый мальчуган из Аверсы,[37 - Аверса – городок к северу от Неаполя.] первым испытавший силу кулаков Фелипе, сделался закадычным другом новичка.

До начала занятий оставалось еще больше двух недель, и с разрешения синьоры Васты два друга целыми днями бродили по улицам. После маленькой Нолы Неаполь казался Фелипе грандиозным. Но было в нем такое, что роднило этот большой город с Нолой. Куда бы ни забрались мальчики, на востоке всегда виднелась двугорбая вершина Везувия, точно синяя туча, по капризу спустившаяся на землю. А на закате гора принимала бесподобный фиолетовый цвет.

Благодаря необычайной прозрачности воздуха казалось, что стоит добраться до конца улицы, выйти за городскую стену – и он окажется перед тобой, вечно дымящийся, вечно грозящий людям вулкан. А на деле до него пришлось бы прошагать добрых пять-шесть миль.

Жизнь Неаполя, как и любого южного города, в дневное время протекала на улицах, площадях, набережных. По утрам горожан будили козы. Едва лишь небо начинало розоветь на востоке, как Неаполь наводняли полчища коз. Пригородные молочницы не обременяли себя тяжелыми сосудами с молоком. Они просто пригоняли к крыльцу покупателя стадо коз; белые, черные, пестрые козы теснились на мостовой, звонко стуча копытцами по лавовым плитам. Каждое стадо вел старый козел с острыми рогами, свалявшейся шерстью. Козлы знали свое дело и с точностью почтальонов разводили подчиненных по домам клиентов.

Кухарка выносила посуду, звонкие струйки молока, пенясь и сверкая в утреннем свете, наполняли кувшины, и разношерстное, блеющее стадо, следуя за бородатым вожаком, отправлялось дальше.

А потом приходили или приезжали на ослах поставщики овощей и фруктов, продавцы яиц, битой птицы… Многоголосый гомон наполнял узкие улицы, хлопали открываемые ставни, и уже проходил в церковь патер в черной рясе, благословляя прохожих.

«Шумно живут неаполитанцы, – удивлялся Фелипе. – А у нас, в Сан-Джованни, какая по утрам тишина…»

На следующий день после приезда Фелипе Луиджи потащил приятеля на набережную Санта-Лючия.[38 - Санта-Лючия – Святая Лючия.]

У Фелипе разбежались глаза. Широкая набережная, покрытая прочными стекловидными плитами из лавы, кишела народом.

У самой воды продавались frutti di mare, «плоды моря» – устрицы, рыба и прочая морская живность. Широкие низкие корзины с угрями и сардинами стояли рядами. Увесистые тунцы, плоские камбалы, скаты – морские черти – были разложены прямо на земле. В бочках с водой копошились молодые осьминоги и омары.

Продавцы громко расхваливали товар.

– А вот сардинки свежие, нежные, как улыбка девушки, – громогласно кричал высокий детина, мощную грудь которого прикрывал вместо куртки кусок просмоленной парусины.

– Мурену берите, мурену![39 - Мурена – рыба из семейства угрей. Достигает веса 6 килограммов и длины до 1,5 метра. Мясо мурены очень вкусно. По преданию, в Древнем Риме богачи откармливали помещенных в бассейн мурен мясом рабов, которых живыми бросали в воду.] – зазывал другой. – Ее хоть и не откармливали человечьим мясом, да вкус от этого не хуже!

А третий просто голосил великолепным тенором:

– Угри, угри!.. Угри, угри-и, угри-и-и!.. – И, чуточку помолчав, добавлял октавой ниже: – Угри пятнистые…

Тучный монах, как видно любитель выпить, судя по его сизо-багровому носу, убеждал старого рыбака купить у него священную реликвию:

– Да ты понимаешь, невежда, что я тебе предлагаю? В этом пузыречке слезы святой Агнесы. Три капельки исцеляют от любой болезни…

– Что-то они похожи на морскую воду, – возражал рыбак.

– А на что должны походить слезы, дубина ты этакая! Пойми: за одну лиру ты покупаешь здоровье в этой жизни и блаженство в будущей!

Убежденный рыбак лез в карман за кошельком.

Покупательницы с сумками в руках придирчиво осматривали товар: нюхали рыбу, щупали, заглядывали в жабры. Потом начинался торг. Кричали так отчаянно, так махали руками, что можно было подумать: встретились заклятые враги. Но этот крик заканчивался, и товар из корзины продавца переходил в кошелку покупательницы.

Пройдя рыбный ряд, друзья очутились у причалов, где стояли суда. Овеянные запахом моря и далеких заманчивых стран, откуда они пришли, корабли со спущенными парусами покачивались на морской зыби. Носильщики, разгружавшие суда, спускались по трапам с большими тюками и ящиками на спинах, катили мокрые рыжие бочки…

– Сколько здесь кораблей! – воскликнул Фелипе.

– Э, сынок, то ли было раньше, до испанцев! – сказал оборванный старик, стоявший с удочкой у воды. – Тогда в гавани было тесно от кораблей.

– А ты видел? – дерзко возразил Луиджи.

– Я-то сам не видел, – спокойно ответил рыболов, – а мне рассказывал дед. Он прожил на свете сто двадцать два года, а ты и четверти этого не проживешь за непочтение к старшим.

Сконфуженный Луиджи стал просить прощения за грубые слова.

– Я вижу, ты хороший мальчик, коли признаешься в своей вине. За это я могу показать тебе и твоему товарищу такое зрелище, какого нигде больше не увидишь.

– Какое зрелище, дедушка? – спросил любопытный Луиджи.