Закат на Светлой сопке

Её напугал не сам приступ, сваливший Матрёну и не убитый горем старик. Нет, напугало предчувствие. В течение последнего года ей привелось бывать дважды на похоронах. Вначале в дальней деревне, в Светлой, что ближе к разъезду Сураново. Деревня быстро распалась, как истаяла. Евдоха умерла на печи и пролежала на ней неизвестно сколько, и высохла, как табачный листок. Одни кости да кожа остались… Потом уже здесь под боком, в Тёплой. Аннушка в стылом доме замёрзла. Она же, Груня, её и нашла. В деревнях умирали последние жители, крестьяне. Одиноко, всеми забытые. И сейчас старуха как будто бы уловила этот роковой момент. Он наступал и на деревню Сураново. Ей стало не по себе.

– Штой-то ты? – спросил Мирон, осторожно опускаясь с лавки.

– Да чё? Я ничё. Упрела, – ответила она, утираясь платком.

Старик хмуро прошёл мимо, неся в руках металлический цилиндрик с валидолом.

Груня пробыла ещё три дня. Измаялась, исстрадалась, глядя на своих друзей. Готовила еду. Доила корову, кормила кур. (Другой живности у стариков не было: борова Мирон заколол и отвёз в Томск ещё зимой, вместе с ребятишками, когда увозил их от Феофана, – подальше от его пьяных чудачеств. В Томске-то им жить надо было на что-то; там же, какой-то ворюга бессовестный той же ночью увёл из-под окон Григорьевой квартиры лошадку, так что обратно старику пришлось добираться на перекладных: из Томска поездом до разъезда Сураново, от разъезда до своего Сураново упросил отвезти старого знакомого, не шагать же пятнадцать вёрст на стоптанных и покалеченных.)

Мирон больше сидел у постели жены. Иногда выходил во двор, закручивал самокрутку, курил. Задавал сено корове и Груниной лошадке.

В доме было тихо. Приёмник, что подарил Григорий родителям, молчал, завешенный скатертью. Да и батареи к нему уже давно сели. Печь, занимавшая почти одну треть кухни, и стены будто бы потемнели. Потолок осел, полати опустились. Все предметы обострились, неуклюже выпирали углами, отпугивали. Даже воздух в доме, казалось, пропитался отмирающей жизнью. А во дворе по ночам жалобно взвывал Волчок.

Но предположения Груни не подтвердились, Матрёна не умерла, хотя и не поднималась с постели. И Мирон шевелился по дому, согреваемый огоньком её жизни.

Григорий, вызванный Груней по просьбе отца, прожил в Сураново почти неделю. Свёл в Березовку корову, покупателя помогла найти она же, Груня. Готовя родителей к отъезду, зарезал и кур.

Приезжал из Пашково и Виктор Семёнович, старый знакомец, бывший киномеханик на конной кинопередвижки. Балагур и бабник, с которым Мирон Прокопьевич когда-то с греха сбился. Но, однако, уважал того за его военное прошлое.

Отшучивался бывало:

– Да разве ж я виноват? Война виновата. Поугробила мужиков, а мне за них теперь отдувайся. Я ещё на фронте себе слово дал: если останусь живым, то всеми силами способствовать буду восстановлению мужского населения, чтобы следующее поколение женщин не испытывало в них недостатка.

И ему, как председателю, пришлось воспитывать последствия его боевых действий. Тут и брани хватало и греха. А куда деваться? На том и подружились. Последний раз, встретившись в Пашково, когда старик забирал детей у Феофана, Витька-киншик – теперь уже председатель сельхоз кооперации, Виктор Семёнович, – в разговоре подшучивал:

– Кстати, и тебе спасибо.

– Это за что? Я тебе помощником не был.

– Был. Да ещё каким. Бабы-то мне кое-что по этому поводу докладывали. Молодец ты всё-таки. Помогал им…

– Ага. Он блудил, а я растил.

– А тебе-то какая разница была? Чей бы бычок не прыгал, а телятка твоя.

– Будь тогда другое время, я б тебя направил туда, где б ты поморозил своё боевое орудье.

– Вот то-то и оно, что время было хлопотное.

На мотоцикле "Урал" Виктор Семёнович привозил и врача за двадцать пять верст.

Врач, осмотрев больную, строго-настрого приказал: больную не трогать! Нужен полный покой, иначе ей Томска не видать.

Узнав причину, из-за которой занемогла тётка Матрёна, Виктор Семёнович как-то недобро усмехнулся, как будто кончине Феофана можно было только порадоваться.

Матрёна горестно сказала ему на это:

– Вить, он ведь наш…

Виктор покачал головой и ничего не ответил.

Вместе с Виктором Семёновичем и врачом уехал и Григорий, пообещав вернуться вскорости.

Приезжал он ещё раз пять. Намаялся, сердешный, не позавидуешь. И отпуск истратил, и отгулы, и уж в долги влез, а про выходные и говорить нечего. Один выходной отработает за долги, а на другой, с новым отгулом – через разъезд Сураново на собственных набеганных – в родное Сураново за пятнадцать вёрст. Вот так и маялся, не видя выхода из сложившегося положения и в то же время боясь его исхода.

Однажды привёл Ваську, Татьяна прислала на случай помощи, или ещё чего. Мирон, через Груню, попросил Виктора Семёновича привезти парнишке велосипед. Пусть катается, а при нужде и до Берёзовки доскочит, скличет людей.

За лето в Сураново людей побывало много: пахота, посевная, уборочная. Но уж в избу стариков без нужды не входили. Жили в заброшенных домах. Трактора и комбайны ставили подальше у амбаров, чтобы треском пускателей и лишним шумом не обеспокоить хозяев.

Васька любил технику, почти целыми днями пропадал возле неё. Но больше его увлекали поля своими необъятными просторами. Бывало, прибежит на обед, наскоро перехватит что-нибудь и вновь в поля, к тракторам, к комбайнам. Мирон поглядывал на него со стороны и одобрительно подкахыкивал: не умер в мальчике крестьянин, живёт в нём душа хлебороба.

Как-то вечером, сидя с ним на завалинке, спросил:

– Сураново часто вспоминаешь?

Васька ответил не сразу. О чём-то подумал, почесал затылок и сказал:

– Иногда. Только будто как во сне. Как в сказке. Наверно потому, что в ней маленьким жил.

Старик улыбнулся:

– А это так и должно быть. Детство и есть сказка, только живая. И хорошо, если ты по ней прошёл не обиженным, не обманутым, не искалеченным.

– А тебя когда покалечили, в детстве?

– Нет на фронте, в гражданскую.

– А ты, дедунь, помнишь своё детство?

– Раньше вроде как и не вспоминал, теперь часто вспоминаю. Наверное, время много свободного. Не у дел стал. А может, и пора пришла о нём потосковать.

– Дедунь, а ты песни не разучился петь?

– Дак не знаю, давно уж не певал.

Пока Золотцевы жили в Сураново, мальчик не отходил от старика, Мирон время от времени, что-либо делая, напевал какие-нибудь песенки. Ваське это нравилось, и он тоже стал приобщаться к песням, память у него была цепкая, быстро схватывал тексты, да и музыкальный слух был неплохим. Бывало, певали, старый и малый.

– Так давай споём. В Пашково-то не с кем было. Отец постоянно пьяный, базлает, что непопадя, слушать противно. Мамке не до песен.

– Так давай. Какую? Начинай.

Мальчик сосредоточился и негромко запел:

Все васильки, васильки.

Сколько их выросло в поле…

Мирон брал вторым голосом: