Апология дворянства

5. Дворяне сами сделали революцию.

Все это собрание обвинительных пунктов я обнаруживаю в развернутом виде у Сергея Сергеева. Поэтому и полемизировать мне придется в основном с ним, разбивая тезис за тезисом. При этом ни на минуту не забывая, что отталкивался-то он от концепции Соловья, являясь «духовным сыном» последнего.

В этой концепции, на мой взгляд, все – неправда. Отчуждение дворян от народа сильно преувеличено. Этнический характер конфликту приписан недобросовестно, облыжно. О главной причине Октября можно спорить; бесспорно только, что она заключалась отнюдь не в этом, якобы, этническом отчуждении.

Всемирная история представляет немало примеров, противоречащих такой предвзятой трактовке. Взять хоть Англию. Культурное и этническое отчуждение норманнов от англо-саксов, а тех – от римлян и кельтов, нисколько не помешало созданию английской нации, которая прекрасно себе цвела в викторианскую эпоху. Хотя всякому, кто читал «Оливера Твиста» Диккенса или «Люди бездны» Джека Лондона, не говоря уж о «Положении рабочего класса в Англии» Фридриха Энгельса, ясно, как божий день, что ни о каком культурном сближении элиты с народом в Великобритании и речи не могло быть: классовое отчуждение было максимальным, чудовищным (вплоть до возникновения социолектов денди и кокни в английском языке), а классовая эксплуатация мало чем отличалась от той, что процветала в многочисленных колониях Британии. То же самое можно сказать о франках и галлах во Франции (хотя такие демагоги, как аббат Сийес, призывали во время революции 1789 года порабощенных галлов восстать против поработителей-франков, но этот призыв так и остался в истории примером именно демагогического красноречия). А взять близкую к Древней Руси страну Хазарию? Разве экзистенциальное, культурное, религиозное и этническое отчуждение евреев от хазар помешало созданию химеры – хазарского каганата, разве это отчуждение его разрушило? Яркий пример от обратного дает нам Индия, где господствующие три варны (брахманы, кшатрии и вайшья) относятся к индо-ариям, а варна услужающих им шудр, а также неприкасаемые – к дравидам, но это отличие читается даже на расовом уровне, чего, разумеется, не было в России и в помине.

Так что вряд ли подобный взгляд на революции и падение царств в принципе можно назвать историческим. Да и восходит он, кстати, вовсе не к Соловью, а к тому же Джеффри Хоскингу и подобным ему зарубежным «знатокам» русского вопроса.

Но культура полемики требует от меня не ограничиваться подобными общими соображениями, а подробно разобрать взгляды оппонента, вытащив за ушко да на солнышко всех дьяволов, обильно гнездящихся в деталях. Апология дворянства стала главной моей задачей в том числе потому, что Сергеев, основываясь на тезисах Соловья, своим усиленным обвинением дворянства, в свою очередь, капитально фундирует концепцию Валерия Дмитриевича. Вынуть этот краеугольный камень – и рассыпется весь воздушный замок, в котором почивают на лаврах победившие «антирусских русских дворян» евреи, радетели, представьте себе, русского народа, и вообще большевики – «создатели русской нации».

Завершая это вступление, процитирую Сергея Сергеева, который совершенно справедливо пишет о полюбившихся ему декабристах: «Проблема декабристского национализма имеет не только научное, но и общественное значение. В современном российском массовом сознании (прежде всего, в его „право-патриотическом“ секторе) распространена „черная легенда“ о декабристах, как врагах России, агентах „мирового масонства“ и проч. Этот вздор, конечно, характеризует лишь прискорбный уровень исторического невежества самих его пропагандистов и потребителей»[88 - Сергей Сергеев. Восстановление свободы. Демократический национализм декабристов. – Вопросы национализма. №2. 2010. – С. 79.].

Но ведь в точности то же самое можно сказать и о русском дворянстве в целом, оно тоже оболгано, тоже стало жертвой «черной легенды». На сей раз по вине, в том числе, самого Сергеева.

Постараюсь по мере сил раскрыть это обстоятельство.

В союзники себе я мог бы взять немалое число авторов, благо количество работ, посвященных русскому дворянству, велико. Но я остановился на двоих.

Во-первых, это Михаил Осипович Меньшиков, известный русский предреволюционный публицист, первый настоящий идеолог чистого русского национализма, наш подлинный, несравненный и беспримесный (во всех смыслах слова) идейный предшественник и авторитет. Его невероятная эрудиция, включая осведомленность в современных ему проблемах политического закулисья, острота и блеск мысли, глубокое проникновение в суть вещей, бескомпромиссная последовательность и верность интересам русской нации заставляют периодически сверяться с ним, как с компасом. И поверять собственные знания и соображения, а равно сочинения коллег по Русскому движению, выкладками Меньшикова. Исходя в том числе из того простого и очевидного обстоятельства, что ему было виднее все, что происходило с русским народом в начале ХХ века. Ведь он был не только мудрым, добросовестным и информированным автором, но и очевидцем событий. Поэтому ряд главок я насыщаю значительными фрагментами из работ моего предтечи на заданную тему. Ничто не ново под луной: Меньшикова нередко заботили те же вопросы и проблемы, что сегодня терзают нас. Он искал и находил на них ответы, всегда абсолютно адекватные и актуальные для нашего времени. Его свидетельства помогают русскому националисту протянуть через столетие нетленную нить истинной традиции.

Во-вторых, это исследовательница и писатель О. И. Елисеева, создавшая замечательную книгу «Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины»[89 - Елисеева О. И. Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины. – М., Молодая гвардия, 2008. Автор – кандидат исторических наук (окончила Московский историко-архивный институт и аспирантуру Института российской истории РАН).]. Будучи профессиональным историком, Елисеева добросовестно и практически исчерпывающе изучила и привела для нас в систему источники: все сколько-нибудь значимые свидетельства как русских, так и иностранных авторов об этом самом цветущем периоде русской дворянской империи, а также наиболее серьезные труды, характеризующие эпоху в целом с важных для нас сторон. Что позволило ей приблизиться к объективному пониманию «екатерининского века» в его реальном бытии, а не в умозрительных схемах ангажированных профессионалов. Эти свидетельства, как pro, так и contra, оказываются подчас совершенно необходимы, чтобы не только понять разумом, но и почувствовать сердцем, как текла в то время жизнь русской нации, столь жестоко раскритикованная вначале и столь горько оплаканная впоследствии потомками[90 - Этот парадокс хорошо иллюстрируют две цитаты из Пушкина: одна – из его заметок 1822 года по русской литературе XVIII века («развратная государыня развратила свое государство») другая из стихотворного наброска незадолго до смерти («Россия, бедная держава, / Твоя раздавленная слава / С Екатериной умерла!»). Для полной переоценки значения этой удивительной женщины гению не понадобилось и пятнадцати лет.]. Я благодарен Елисеевой за проделанный огромный труд, который весьма облегчил мне полемическую задачу, и пользуюсь ее наработками, оформляя их надлежащими ссылками.

Если в Меньшикове я ищу и нахожу идейную опору, то Елисеева позволяет мне широко опираться на доброкачественную фактуру живых свидетельств мемуаристов и точных данных ученых исследователей.

«КУЛЬТУРНЫЙ РАЗРЫВ С НАРОДОМ»

И «КУЛЬТУРНАЯ ДИСКРИМИНАЦИЯ КРЕСТЬЯН»

Обоснование «чужести» дворянства всему остальному народу проще всего начинать с того, что лежит на поверхности: с культурного дифферента.

Тон задает Валерий Соловей:

«Социокультурный раскол приобрел характер (квази) этнического отчуждения и вражды, а поскольку он еще и во многом (хотя не полностью) совпадал с социальным делением русского общества, то элита и народ фактически превратились в этноклассы»[91 - Соловей В. Д. Кровь и почва… – С. 127—128.].

На мой взгляд, это чистой воды абсурд: нация (в данном случае русская) как сумма этнокласса господ и этнокласса рабов. Перед нами – неудачная попытка экстраполировать удачную находку Теодора Шанина (обнаружившего, например, в Сингапуре этнокласс китайского купечества) на другую почву и в другие условия. Но китайцы в Сингапуре – это реально «иной» этнос, чего не скажешь ни о дворянах, ни о крестьянах в России. Соответственно, не годится и такое заемное словоупотребление, призванное искусственно этнизировать классовый разрыв в России. Ошибочная трактовка шанинского концепта «этнокласса» может привести к тому, что любой народ, в том числе древний, можно будет поделить на «этноклассы», например – египтян-рабов и египтян-рабовладельцев. Но это уж будет такой очевидный абсурд… Ведь суть концепта именно в том, что в том или ином согражданстве вычленяется именно по этническому признаку некий класс, сохраняющий свою отдельность благодаря «этническому фаворитизму» (Т. Ванханен).

Чтобы легализовать термин «этнокласс» на нашей крови и почве, Соловей всячески пытается отделить от русской нации ее верхние классы, но это невозможно по определению и не соответствует истории. Я бы понял Соловья, если бы он взялся описывать еврейских предпринимателей России (составивших, по данным переписи, около 70% предпринимателей вообще) как этнокласс, но – русских дворян?!

Что оставалось ему в такой ситуации? В частности, предельно преувеличить культурный разрыв:

«Главным было не это (непропорционально высокое представительство нерусских на ключевых административных позициях. – А.С.), а драматический культурный разрыв между простонародьем и образованными классами, пусть даже в значительной мере укомплектованными выходцами из народа. Русская масса воспринимала образованные классы как враждебных „чужаков“, что со всей кровавой очевидностью проявилось в революции 1917 г.»[92 - Соловей В. Д. Кровь и почва… – С. 125.].

Тут на всякий случай излишне драматизируется все.

Во-первых, представительство нерусских на ключевых постах представляло собой проблему не для русских народных масс, которым традиционно все равно, кто их угнетает, чужие или свои (эта в корне ошибочная позиция пережила, однако, все революции и сейчас снова поднимает голову, грозя в очередной раз заблокировать строительство нации), а именно и только для русского сектора российской элиты, вынужденно оказавшегося отчасти в положении контрэлиты. Вполне очевидно: не народ, а именно русские дворяне конкурировали с немцами (и др.) во властных сферах. Не для народа, а для русских дворян нерусская фракция российского дворянства была нетерпима. Отождествлял ли при этом простой народ русских дворян и русскую интеллигенцию с иноплеменными? На этот вопрос никакого фундированного ответа наши авторы не дают, а лишь делятся своии домыслами и предположениями, а это – плохой аргумент. Возможно, иногда местами такое и происходило, но наверняка не всегда и не везде. Даже в ходе Гражданской войны красная пропаганда попрекала барона Врангеля социальным, но не национальным происхождением!

Во-вторых, разрыв между простонародьем и образованным классом есть вещь вечная, повсеместная и, как сказал бы сам Соловей, экзистенциальная во все времена и у разных народов. Этот разрыв никуда не делся в России и при Советской власти, даже в ее поздний период, а сегодня вновь усугубился и достиг критических величин. При этом именно русская высокая культура, которую официоз всегда преподносил миру как собственно русскую национальную культуру, оказалась настолько неприемлема и враждебна для широких русских масс, что они всегда стойко предпочитали и предпочитают ей не только народно-самодеятельную или полублатную (в диапазоне от частушек и Владимира Высоцкого до Аркадия Северного и Михаила Круга), или весьма специфичную молодежную субкультуру, но даже американскую попсу, негритянский джаз или каких-нибудь мерзейших битлов. Русский певец в подземном переходе в надежде на подаяние скорее станет гнусить «Йестеди» («Yesterday»), чем споет арию из Глинки или Чайковского или романс Гурилева, Даргомыжского или хотя бы Фомина. Не «Белинского и Гоголя», а «Блюхера и милорда глупого», не репродукцию Венцианова или Поленова, а лубок веками как нес, так и несет русский простолюдин с базара. А феномен Владимира Сорокина, выстроившего свой пиар на перверсировании русской классики, народную ненависть к которой он успешно эксплуатирует, заслуживает характеристики «великий истинно пролетарский писатель» (в отличие от Горького, писавшего для интеллигенции). Я и немногие мои коллеги ощущаем этот разрыв всю свою жизнь, но… свидетельствую: за это не убивают. И даже особой трагедии из этого не делают. А если убивают, то не за это.

Тезис о культурном разрыве как причине якобы «этнического» отчуждения верхов и низов русского общества зиждится у Соловья и Сергеева на трех китах:

– франкофония, галломания, англомания, германофилия и т. п. дворянства, воздвигавшие якобы непроходимый барьер с крестьянством;

– параллельно тому – сознательный отрыв дворянства от русской народной культуры, русского быта и русского языка (Сергеев сюда приписывает еще и отрыв от религии);

– целенаправленная культурная дискриминация крестьянства, задвигание его в нишу безнадежной архаики.

Все это, по Соловью и Сергееву, вело к роковым последствиям:

«Глубинную психологическую подоплеку смуты начала XX в. очень точно уловили евразийцы, назвавшие ее „подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов“[93 - Соловей цитирует высказывание лингвиста Н. С. Трубецкого, внесшего немало путаницы в этнологию.]. Отсюда не так уж далеко до оценки революции как национально-освободительного восстания русского народа»[94 - Соловей В. Д. Русская история: новое прочтение… – С. 128—129.].

На самом деле к этой оценке ведут нас только сами авторы. Ведь перед нами типичная ложная посылка и, соответственно, ложный вывод. Невозможно понять и принять, как это класс русского дворянства, который был, с одной стороны, главным заказчиком, а с другой – главным создателем и апробатором классической русской культуры, той самой культуры, которой мы заслуженно гордимся, которую предъявляем всему миру в качестве национальной визитной карточки и по которой все нас идентифицируют как русских, – как этот класс оказался вдруг записан евразийцами, а вслед за ними Соловьем и Сергеевым в «класс ренегатов»?! Уму непостижимый выверт мысли! Уберите из истории русской литературы, музыки и изобразительного искусства этот класс – чем гордиться будем?

Я уж не говорю о необозримом скорбном и величественном мартирологе «класса ренегатов», сложивших за тысячу лет свои головы за Отечество и свой народ, за освобождение от инородческого ига, за отражение нашествий иноплеменных… Любой, даже захудалый дворянский русский род изобилует именами павших на поле брани за Русь. Уж как ни мерзок нам образ Малюты Скуратова – а ведь и тот погиб от стрелы в бою на Ливонской войне. Если в рекруты попадала мизерная часть крестьянства (всего один рекрут от ста дворов), то рискнуть своей жизнью на войне должен был быть готов каждый дворянин. Не крестьянство, вопреки расхожему мнению, а именно дворянство было «пушечным мясом» русской нации.

Наконец, непонятно, что же это за национально-освободительная борьба такая, в результате победы которой русский народ в качестве приза получил неслыханную и именно национальную кабалу! Именно уничтожение его природной биосоциальной элиты («класса ренегатов», по Трубецкому) и превратило русских, если угодно, в бесправный этнокласс-донор, каковым он до этого не был. То есть, логика истории строго обратна логике Соловья и Сергеева.

Перед нами явный логический кульбит дворянофобов. Для того, чтобы в этом убедиться окончательно и детально, пройдемся критическим взором по основным аргументам коллег. По всем «трем китам».

Но прежде – небольшая историческая зарисовочка.

Все познается в сравнении. Если хоть на мгновение заглянуть в русский XVII век, тезис Соловья и Сергеева о том, что культурные барьеры между крестьянами и дворянами сознательно возводились господствующим классом как высшая санкция эксплуатации, не выдержит никакой критики, разлетится в прах. Критерии прекрасного в этом веке еще были едины у верхов и низов русского общества, разве что качество артефактов было у художников, допустим, Оружейной палаты повыше, чем у деревенских богомазов.

Но дело не столько в общих критериях в искусстве, сколько в том, что эта культурная общность отнюдь не препятствовала доминации верхов и эксплуатации низов. Сохранилось, к примеру, сыскное дело 1669 года «про князь Микифора да про сына ево про князь Ивана Белосельских». Сыщик, стольник Михаил Еропкин, установил, что эти два князя четыре года безвинно держали в своем поместье в сельце Якушеве солдата Ивана Перелета «скована на двух чепях, в железах, руки скованы же назад, и давали есть по двенадцать сухарей в сутки да ведро в месяц воды и пытали и огнем жгли четырежи и иных людей своих и крестьян мучили и до смерти поморили. И за то их мучительство велено их посадить в тюрьму и учинить им то же, что они чинили над солдатом, а давать им в сутки по сорок сухарей»[95 - Пересветов Р. Т. По следам находок и утрат. – М., Советская Россия, 1961. – С. 124.]. Можно поручиться, что в культурном отношении никаких отличий у князей Белосельских и мучимых ими людей не было и в помине. То была эпоха, когда самый простой человек мог в годы Смуты выдать себя за царского сына и все этому верили именно потому, что радикальное социокультурное расслоение общества еще не произошло. Между тем, так называемая «Черная книга» («Книга переписная Приказу тайных дел всяким делам, черная», то есть черновая сводная опись дел, составленная подьячими этого приказа) рисует и другие выразительные картины жуткого произвола и самоуправства помещиков. И хотя это считалось противозаконным и при случае преследовалось правительством, но резонансными такие дела, в отличие от дела той же Салтычихи, в те времена отнюдь не были, ибо не считались чем-то из ряда вон выходящим.

Как видим, полное отсутствие культурных барьеров между классами нисколько не сдерживало самых крайних форм отношений господства-подчинения в допетровской Руси. Думать иначе, искать в культурных барьерах некий катализатор и/или санкцию эксплуатации – довольно наивно. Скорее наоборот, европейское просвещение дворянства влекло за собой смягчение нравов, формировало общественное порицание классовой бесчеловечности, порождало сомнения в правомерности угнетения человека человеком, создавало, образно говоря, радищевых и фонвизиных, новиковых и декабристов, герценов и огаревых, а вовсе не белосельских и салтычих. Именно по громкому делу Салтычихи это видно довольно хорошо.

Вот что можно сказать в отношении самой идеи наших авторов как таковой.

Теперь, поставив здесь большую смысловую точку, можно развлечься приятными историческими деталями и поговорить о пресловутых культурных барьерах. Так ли были они высоки и непроходимы, так ли разрушали единство нации и подрывали нациестроительство, как это представляют себе и нам Соловей и Сергеев?

О «тотальной франкофонии» дворян

Соловей и Сергеев убедили себя, что у русских дворян были в массе очень серьезные проблемы с родным русским языком. Оба так упирают на это предположение, что только диву даешься: как русские дворяне вообще жили среди русского народа, будто «немцы» какие (в изначальном смысле – немотствующие, т.е. неспособные понимать и говорить по-русски).

Соловей даже приводит Россию в невыгодное для нее сравнение с Англией, подразумевая и другие развитые страны: «В тех европейских государствах, где аристократия также включала значительные иноэтничные группы, культурная (не социальная) дистанция между нобилитетом и простым народом уменьшалась (в Англии уже в XIV в. французский язык был в значительной мере вытеснен английским). В России же она драматически увеличивалась, и это различие культивировалось»[96 - Соловей В. Д. Русская история: новое прочтение… – С. 127.].

На это, конечно, можно было бы возразить, что как раз в Англии XIX века собственно английский язык претерпел резкое социальное расслоение на т.н. социолекты: на язык аристократов и денди и язык лондонских кокни (низших слоев населения). Эти категории английской нации буквально не понимали друг друга в продолжение всего столетия[97 - Да и раньше тоже. Именно английскому лорду Честерфильду (XVIII в.) принадлежит замечательная мысль о том, что несмотря на анатомическое подобие, джентльмен отличается от своего кучера не меньше, чем сам кучер от своей лошади.]. (При этом одновременно бурно нарастали культурные различия сословий и по другим векторам и критериям.) В России же никаких социолектов не было никогда, русский язык был для всех одним, что для крестьянина, что для дворянина, который впитывал его непосредственно на улицах и не только от родных, но и от собственных дворовых.

Но суть не в этом. Если иметь в виду непосредственно язык иноэтничного нобилитета, то на Британских островах эта прививка была к тому времени уже слабой и очень давней. Франкофония, существуя когда-то лишь в верхнем правящем слое, постепенно уступала культурному давлению нижних слоев, за многие столетия произошла нивелировка. Хотя мощный и уродливый след галлицизма до сих пор остается в английской письменности, да и на работу в Вестминстерский дворец, для обслуживания королевской фамилии, до сих пор не принимают без знания французского языка. Русские не прошли и малой части этого срока, если считать от французской революции, наводнившей Россию иммигрантами, как Вильгельм Англию нормандцами. Понятно, что и позднее французская прививка еще жила в русском обществе, хотя уже через сто лет по-французски разговаривали разве что в высшем свете, а в русской письменности от нее практически не осталось и следа (опыт Толстого в «Войне и мире» уже никому не приходило в голову повторить).

Но можно ли сказать, что культурная дистанция в нашей стране увеличивалась? Ни в коем случае. Весь «Золотой» и «Серебряный» век нашей культуры – это тотальное господство и триумф русского языка! Покажите-ка мне успешного франкоязычного или англоязычного писателя среди русских! Какие произведения русских авторов, написанные не по-русски, пользовались успехом?! Или хотя бы могли им пользоваться[98 - Кроме «Философического письма» Чаадаева ничего даже в голову не приходит, и то было опубликовано «Телеграфом» Надеждина в переводе на русский язык.]? Категорически, это было совершенно невозможно! Все русские авторы соревновались друг с другом именно в русском языке, стремясь перещеголять один другого тончайшим его знанием, виртуознейшим использованием!

Этим интересом, этим стремлением, этой жаждой, кстати, были вызваны к жизни и басни Крылова, и «Словарь живого великорусского языка» Владимира Даля, работу над которым он начал еще в 1819 г., а первое издание начало выходить в 1861. Но словарю Даля предшествовало создание шеститомного академического словаря русского языка (1789—1794) и учебника русской грамматики (1802), а еще раньше, в 1757 году, вышла из печати «Русская грамматика» Михаила Ломоносова. Ради совершенного познания родной речи сам Пушкин, по его признанию, ходил «учиться языку» к московским просвирням (своеобразное ремесленное сословие изготовителей церковных просфор). Рассказывая своим читателям-дворянам о том, что «здесь русский дух, здесь Русью пахнет», он удовлетворял их массовому запросу на сугубую русскость, их стремлению быть русскими вполне[99 - Современник Пушкина писатель-романтик Александр Марлинский недаром высмеивал произведения, в которых «есть и Русский квас, и Русский хмель… есть и лубочные картинки нашего быта, раскрашенные матушкой-грязью; есть все в них кроме Русского духа, все кроме Русского народа». Для романтизма вообще характерно обращение к национальным корням, и русский романтизм не исключение.]. Той же задаче служило и создание Карамзиным на русском языке «Истории Государства Российского» (первое издание 1816 г.). И т.д., и т. п.

Соловей явно преувеличил, причем настолько хватил через край, что извратил всю картину в угоду оригинальной концепции «нового прочтения». Это преувеличение счел нужным подхватить и даже еще усугубить Сергей Сергеев. Он, в частности, пишет:

«О культурной отгороженности дворянства от „народа“, как об опасном для национального бытия расколе, нуждающемся в срочном преодолении, много писалось с начала XIX века, но в XVIII столетии в этом не видели трагедии. „Юности честное зерцало“, напротив, поучало, что „младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали“. „Шляхетские отроки“ это наставление подхватили с таким энтузиазмом, что даже накануне войны 1812 года „высшее общество… говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке“ (Н. Ф. Дубровин), за исключением наиболее экспрессивной части „великого и могучего“, которая использовалась для общения с подлым народом. А. М. Тургенев, по его словам, „знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, – да всех не упомнишь и не сочтешь, – которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски“ непечатные слова»[100 - Сергей Сергеев. Дворянство как идеолог и могильщик русского нациостроительства. – Вопросы национализма, №1, 2010.].