Исповедь коллекционера поражений

Видимо, от неожиданности никто не произнес ни звука, хотя каждый в эту минуту занимался тем, что, повинуясь предварительно навязанной криком Евгения Геннадьевича дисциплине, молчал и смотрел вперед, как его одноклассник или одноклассница делает упражнение.

– Вот это молодец! – первым отреагировал учитель, проводив меня едва ли не с открытым от удивления ртом. – Сразу видно, что подготовился!

Он с удовольствием заулыбался и по нему было видно искреннее наслаждение учеником, порадовавшим своего наставника продемонстрированным достижением. Но самое главное, что из всего моего класса мой выход к турнику был оценен только тремя парнями, знавшими цену большому количеству подъемов тела к перекладине. Остальные были к этому полностью равнодушны и, глядя вперед, видели перед собой только очередную картинку с монитора домашнего компьютера или с экрана телефона.

– Да ты крут, брат! – выпалил один из них на удивление спокойным и невозмутимым тоном.

– Красавчик! – с улыбкой добавил второй.

– Чего-то я не понял. А сколько ты подтянулся? – спросил меня третий и последний, кто хоть как-то оценил мое выступление.

– Шесть! – злобно ответил я, реагируя по равнодушие и холод всех, кто присутствовал сейчас в спортивном зале.

Сегодня я одержал победу, которую снова никто не заметил. Или почти никто. Шесть месяцев упорного труда прошли почти даром. Стертые до мозолистых рубцов ладони оказались никому не нужны. Я стал чемпионом своего класса, да и всех остальных шестых, а может быть, и седьмых классов своей школы, но никем опять не был замечен. Слава ко мне не пришла. Физическое совершенство оказалось не в почете, и было никому не нужно.

Прославиться среди моих сверстников можно было только чем-то плохим или вызывающе плохим. Например, раздеться догола и ходить так по школе. Напасть на кого-нибудь с ножом, а еще лучше сразу на несколько человек. Застрелить кого-то, взять в заложники или повеситься самому посреди класса на глазах у всех. Все это могло прославить меня, но только с худшей стороны. Личным достижением, хоть немного удовлетворившим мое самолюбие, было только некоторое увеличение роста, из-за которого я и начал тренироваться.

Впрочем, учитель физкультуры, знавший до этого дня меня только лишь как одного из общей массы школьников, подавляющее большинство которых не блещет стремлением к физическому развитию и совершенству, подошел ко мне после урока и с явно откровенно улыбкой на лице, сказал:

– Прогресс налицо! Давно тренируешься?

Я от неожиданности не знал, что ответить, немного смутился и, так ничего не произнеся, услышал от него:

– Может, тебе в легкую атлетику? К бегу как относишься?

Я в растерянности не знал, что ответить, и просто пожал плечами, еще не в силах одолеть навалившееся смущение. Евгений Геннадьевич мечтательно отвел глаза в сторону, как будто представлял сам себе, какую вырастит из меня будущую звезду большого спорта, воспитанную им с нуля. Но когда он вышел из мечтательного состояния, то улыбка схлынула с его лица, сменившись видом полного разочарования. Оно и было понятно.

Во-первых, из-за крайне низкой увлеченности спортом у школьников, созданная им несколько лет назад секция легкой атлетики была расформирована и так и не воссоздалась. Во-вторых, опустив на меня глаза, Евгений Геннадьевич сразу осознал, что с моим ростом и телосложением моя звезда на небосклоне побед никогда не взойдет. Таким, как я, самое место только среди тех видов спорта, где далеко не важен рост, вес, длина конечностей, отличное зрение и прочие предрасположенности. Я был для своего учителя физкультуры полным разочарованием. Количество выполненных на его глазах подъемов тела к перекладине не играло никакой роли. Я оставался для него тем, кем и был раньше.

Этот факт сильнейшим образом ударил по моему самолюбию. Я провалился в равнодушие к тому, чего добился старательным трудом. Казалось, что я создал своими руками шедевр, не превзойденную никем по качеству исполнения вещь, которую разрушил своими же руками, сам разорвал в клочья, сжег на костре. Равнодушие окружающих к моему творению и безысходность от несовершенства, которым наделила меня природа, опустили меня, как говорится, с небес на землю. Испорченный пороками мир, полный эгоизма и выдуманных эталонов, прибил меня к поверхности, резко сбросив с той высоты, что маячила передо мной и манила к себе.

Мои глаза словно открылись заново. Во мне произошла переоценка ценностей. Я посмотрел на себя иначе и увидел то, что уже никак невозможно исправить. Я понял, что навсегда останусь в этом мире таким, каким создан вначале. И никогда не будет у меня высокого роста, как бы я не старался. И ноги мои не будут прямее, сколько бы я ни проводил времени на турнике. И лицо мое само по себе не изменится. А главное, не поменяется то, что есть вокруг меня. Всегда будут доминировать извращенные ценности. Всегда будут править те, кто выше, ровнее, красивее, быстрее, сильнее.

Мысли обо всем этом не убили меня, не затащили по шею в петлю, не направили к ближайшему водоему, чтобы утопиться. Я понял, что надо всем этим нужно просто дышать ровнее, смотреть спокойнее, а может быть, еще и наслаждаться тем, что во мне есть такого, чего нет в других. И если даже это никогда не станет твоим козырем в игре, то понесенное поражение и потери в нем можно оценить легче, без слез, без пагубных эмоций, истерик и самоедства. Можно улыбнуться врагу и посмеяться над собой на его глазах, а потом посмотреть на его реакцию.

Я стал медленно, постепенно меняться, начав иначе воспринимать свои недостатки, главным из которых считал высоту своего тела.

Маленький рост являлся не единственной моей бедой. К нему прилагались довольно непропорционально короткие и сильно кривые тонкие ноги с огромными ступнями, на которых торчали во все стороны длинные некрасивые пальцы. Мое тело было также не идеальным. Нижняя часть его возле талии была шире чем то, что у нормальных мальчиков называется плечами. Ручки были тонкими и с виду неразвитыми. Последние два факта мне удалось немного исправить благодаря фанатичной увлеченности турником, укрепившим меня физически и расправившим мои плечи. Я действительно вытянулся, распрямился, приобрел фигуру, похожую на мужскую, но так и остался довольно низеньким, по сравнению с ровесниками. К тому же я был нескладным на вид.

Помимо этого у меня было очень и очень некрасивое лицо. Я настолько был некрасив, что со мною порою отказывались дружить, будто бы я был заразно больным или приносил несчастья. С самого раннего детства, играя с песочнице с другими детьми, я сталкивался с тем, что, подходя к другому ребенку с желанием разделить с ним радость детства, а за одно и игрушки, его мамаша сразу же пресекала мои радостные позывы и уносила свое дитя от меня подальше.

Меня отказывались брать в команды и компании, формирование которых начиналось на почве общих интересов, например совместных игр, или это были школьные дела, где на занятиях соперничали между собой разные группы школьников. Со мной мало кто хотел дружить, а если отношения и начинали формироваться, то заканчивались уже на следующий день после вмешательства мамы того мальчика, с кем я хотел завести дружбу.

– Это кто такой у вас? – услышал я однажды голос родственницы моего одноклассника, у которого оказался дома на его дне рождения. – Этот мальчик такой некрасивый! Он вообще не больной?

– Нет! Он просто урод! – прозвучал ответ мальчика, считавшегося мною другом из класса. – Просто мы к нему привыкли и не обращаем на него никакого внимания. Он совершенно безобидный. Не обращай на него внимания, он скоро уйдет.

К этому оставалось только добавить:

– Не бойся, он не кусается!

Эти слова заставили посмотреть на себя по-другому. А именно через зеркало. Я увидел в себе настоящего или почти настоящего урода, довольно большая голова которого, по сравнению с телом, выглядела несуразной. И это было первое, что бросилось мне в глаза. При рассмотрении остального я ужасался все больше и больше.

Мой нос был коротким, маленьким и сильно задранным вверх. Такого в моей семье не было ни у кого. Подобным обладала моя мама, но ее нос смотрелся вполне естественно на ее лице, нисколько не искажая его и не портя ее внешность. Мой нос был очень широким, как в переносице, так и в ноздрях.

Мои уши были огромными и торчали в стороны. Я выглядел настоящим «ушастиком», комичным и одновременно страшным от такого сочетания с курносым лицом. Мамины ушки тоже торчали в стороны, но были намного меньше моих и скрывались под умело сделанной прической, не выдавая себя. А я, обладая обычной для мальчика стрижкой, не мог никуда их спрятать, и вынужден был наслаждаться излишней заметностью своих ушей, за которые почему-то постоянно кто-то хотел схватиться, причем сильно и больно.

Бровей у меня почти не было. Вернее, плотность растительности на их месте была настолько скудной и почти бесцветной, что заметить на моем лице брови не представлялось возможным. Будучи похожим на маму, я видел, что она что-то искусно делает со своей внешностью и это позволяет ей не иметь тех недостатков, которыми обладаю я. Брови у нее были, и они были вполне нормальными на вид. Уши она прятала под прической, а нос у нее, скорее всего, остановился в развитии на том самом этапе, где начинается женская красота. На этом основании было похоже на то, что моя мама не имела, в отличие от меня, недостатков во внешних данных.

Ко всему можно было добавить мои волосы, почему-то торчащие в стороны спереди, то есть на лбу и сзади, то есть на макушке. И я с этим ничего не мог поделать. Чуб и макушка всегда выдавали меня, как говорится, издалека. На всех фотографиях я был с ними. Меня постоянно кто-нибудь хватал за них и сильно дергал, вводя в злобу и отчаяние от того, что с этим я жил и ничего не мог поделать. Я нервничал, шел к маме с жалобой, просил отвести меня в парикмахерскую, чтобы навсегда избавиться от проблем, коротко стригся под машинку, хотел побриться наголо, но потом снова получал то, чем и был наделен от природы. Спереди торчал длинный чуб, а сзади – макушка в виде антенны.

Добавлю, что общая форма моего лица была далека от того, что можно было считать симпатичным. Помимо перечисленных недостатков я отметил бы еще и рот, точнее губы, делавшие ширину ротовой полости слишком маленькой, в которую едва проходила столовая ложка. А поход к стоматологу был пыткой под названием «открой шире». Нижняя губа выглядела непропорциональной по отношению к верхней и была намного крупнее. К тому же она заметно выдавалась вперед, делая из меня натурального уродца с постоянно надутой губой.

У мамы такого не было. Губы и рот я позаимствовал у деда вместе с зубами, расставленными с большими промежутками между собой. Стоило мне улыбнуться, как видевшие мою искреннюю радость люди либо начинали искренне смеяться, либо отворачивались и с отвращением плевались в стороны так, будто перед ними предстал самый уродливый зверек на свете. Правда, у деда, в отличие от меня, не было курносости, торчащих в стороны огромных ушей, были нормальные брови и не выдавались чуб и макушка. Да и ростом он был вполне и телосложением пропорционален.

В кого я такой?

Первой этим вопросом задалась моя бабушка. Не та, что громкоголосая. А та, что мамина мама. Она не была такой резкой и прямолинейной. Старалась оставаться всегда рассудительной. И она как-то произнесла слова, что были услышаны мною и заставили меня впервые задуматься над своей внешностью:

– И в кого он такой? Весь нескладный получился. От матери взял лицо, только у нее оно нормальное, а у этого – все крупное, как на стероидах, и торчит в стороны. У деда взял ноги, но у самого кривее и короче будут. У отца позаимствовал чуб и макушку, но тот косматый весь, с хвостом ходит, у него их не видно.

– Перерастет! – резко обрезала ее громкоголосая бабушка и добавила: – Вот только в кого он мелкий такой?

– Тоже не знаю. И у вас, и у нас все нормального роста, – спокойно ответила мамина мама, с грустью глядя на меня, и добавляла: – Кто же полюбит такого, когда вырастет?

– Конечно, никто! – сразу же вставило свое слово вторая бабушка. – Так и останется при матери с отцом. Все время при них будет. Школу окончит, потом специальность в училище получит и работать пойдет. А что ему еще такому остается. В армию его, конечно, возьмут, но только солдатом. В военное училище такого не примут, слишком ростом мал, да и подслеповат немножко. А для солдата и так сойдет. В стройбате пригодится. Будет просто ходить на работу каждый день, да возле отца с матерью находиться. Какой женщине страшный коротышка нужен. Никакой! Лишь бы не спился!

Немного подождав и подумав, она добавила:

– Пройдет время, он еще и прыщами покроется!

Этот разговор прозвучал возле меня, когда мне было всего шесть или семь лет. В силу столь малого возраста я не придал ему должного значения. Да и принял так, будто бы бабушки говорили вовсе не обо мне, а о каком-то взрослом человеке. Теперь же, немного повзрослев, я в полную силу стал осознавать всю силу своих внешних недостатков, компенсировать которые я ничем не мог. А то, что пытался сделать, особо ни на что не влияло, а то и просто проваливалось при попытке произвести этим впечатление на других, как это было с подтягиванием на турнике при сдаче зачета по физкультуре.

Ко всему добавилось наступившее взросление, переходившее в ту стадию, когда девочки начинают смотреть на мальчиков, а мальчики обращают внимание на девочек. Как и следовало ожидать, моя внешность и тут сыграла со мной самую злую шутку. Создавалось впечатление, будто бы представительницы противоположного пола меня просто не замечали. Я был в их глазах не парнем, не девушкой, а кем-то неопознанным, неодушевленным, третьего пола. Чем-то вроде домашнего животного, бегавшего между нормальными людьми и ходившего вместе со всеми в школу. Если я оказывался рядом с теми парнями, что были презентабельными на вид, а значит, считались либо красивыми, либо симпатичными, либо обыкновенными, то обращение к ним девочек происходило так, будто бы меня просто не было рядом с ними. Меня откровенно не замечали. Причем не нарочно, а вполне на самом деле. Я был словно прозрачным, невидимым.

В одну из школьных поездок всем классом меня даже забыли при посадке в автобус и вспомнили обо мне лишь тогда, когда водитель увидел меня в зеркале заднего вида, бегущим вслед за уезжающим вдаль транспортом. При подсчете количества порций, выделяемых в школьной столовой для питания одноклассников меня также не раз забывали учесть, едва не оставляя при этом голодным. Меня даже умудрялись не посчитать при построении класса в одну шеренгу на уроках физкультуры. А на всех прочих мероприятиях, где нужно было участвовать или присутствовать, могли, увидев меня, сказать:

– Ах, и ты тут!

Или:

– А ты что тут делаешь?

Ну, или:

– А что, этого тоже позвали? Его надо считать?

Если бы мои несчастья касались только общения в коллективе, состоящем из людей. Бездомные, а впрочем, и домашние животные тоже не были исключением. Пробегавшая мимо собачка могла, увидев меня, сделать заметный крюк, словно обегала меня стороной, не то брезгуя при этом, не то опасаясь нападения от меня, не то боясь заразиться чем-нибудь. Кошки никогда не давались мне в руки, не хотели, чтобы я гладил их, проявляя примерно те же повадки, что демонстрировали собаки. Даже рыбки в аквариуме, при моем приближении к ним, испуганно уплывали куда угодно, лишь не быть у меня на виду.