Счастье – не пение жаворонка

– К кому обратиться? К господу богу? – сказал Рудых. – Знаем мы эти обращения! Но меня другое удивляет. Почему в участковые у нас берут на службу вот таких неумных и ещё глухих.

– Ну, знаешь, Степан Акимович, за оскорбление власти можно… Сам понимаешь, – как ребёнок, обиделся Дима Ребров. – Почему ты считаешь, что я глупый и, к тому же, глухой? Ничего не вижу и не слышу.

– Глупый ты, Дима, потому, что таким на свет родился, – пояснил хозяин дома. – А глухой… Ты что, не слышал, что ли? Я тебе предложил самогонки выпить. Считай, только для запаха. А ты чего не вдумался, что ли? У тебя последние уши… ослепли?

– Слышал я про самогонку, Степан Акимович. Отчётливо слышал. Сижу вот и думаю маленько на эту тему потому, что я при исполнении. Но даже если я и соглашусь… на ваше горячее гостеприимство среагирую, – убеждённо и твёрдо дал им понять лейтенант полиции, – то, всё равно, от штрафа вы не отделаетесь. Так по-справедливости будет правильно, да и мне план надо выполнять… по оштрафованным гражданам. У нас ведь сейчас с этим строго.

– Будет тебе штраф. Мы не такие уж и бедные. Чай, не совсем уж без денег сижу. Амелия, накрывай на стол! – Рудых широко улыбнулся, понимая, что исход дела предположительно получится не таким уж и скверным. – Дорогой гость пришёл. Когда ещё он к нам заявится. А ты, Дима, на Амелку-то мою глаза не пяль! А то и не посмотрю, что ты в полицейском бушлате ходишь.

– Больно мне надо, – чистосердечно ответил Ребров. – Моя жена ничем не хуже твоей хулиганистой внучки.

– Верно, Марина у тебя замечательная. Самая настоящая сибирская кровь, – согласился с гостем при исполнении дед Степан. – Красивая у тебя жена. Это точно. За её здоровье обязательно надо выпить.

Улыбающаяся Амелия, не ожидая особого приказания от деда, пошла в сени за закуской. Она тоже, как и Рудых, сообразила, что дело принимает не такой уж и плохой оборот. Степан Акимович встал на ноги и подошёл к холодильнику. Открыл его дверцу и достал оттуда литровую бутылку с самогоном. Вынул из горлышка пробку и понюхал её.

На Кедровую Высь стремительно наплывала густая мгла. На Севере Восточной Сибири зимой темнеет рано. Люди возвращались по своим квартирам да избам: одни из контор и ремонтных мастерских, другие с рыбалки и охоты… с пешнями да зачехлёнными карабинами. Не только мужики, но и бабы. Как водиться, в тёплой одежде: в дублёных шубах, на ногах унты или ичиги, в редких случаях, пимы. Зима, прямо сказать, ощущается.

Из дома деда Рудых неслась музыка. Да не какая-нибудь там шлягерная, а самая настоящая. Человеческая. Степан Акимович с душой, очень азартно и вдохновенно играл на аккордеоне. Дима задумчиво сидел на топчане с расстегнутым воротом полицейской гимнастёрки и смотрел, куда-то, в потолок.

Такая мелодия и классная игра на мощном музыкальном инструменте любого трезвого человека до глубины души достанет, а вот о гражданине, выпившем спиртного, причём, изрядно, и говорить не приходиться. Молодой лейтенант настолько сжился с образом байкальского бродяги, о котором и звучала песня, что невольно у Реброва слёзы наворачивались на глаза.

Дед Степан сидел за столом в комнате у Амелии, в одиночестве, перебирал, хранящиеся в изодранной папке и пожелтевшие от времени, бумаги. Тут и старые фотографии, и письма, и копии каких-то давно уже никому не нужных документов… Разглядывал их, иногда вздыхал.

Он был в больших роговых очках. Зрение уже не то, что в молодости. Они-то и помогали уходить старику в прошлое, погружаться в натруженную память.

Его расторопная внучка заканчивала убирать со стола и мыть посуду. Потом она сполоснула руки под умывальником, вытерла их полотенцем и вошла в свою комнату. Ирина обняла за плечи деда и задала старику, мучавший её, вопрос:

– Почему мы, дедушка, с тобой такие вот несчастные?

Рудых оторвался от бумаг, отодвинул папку в сторону. Он внимательно и с грустью посмотрел на свою внучку-красавицу

– А где ты видела, Амелия, счастливых людей? В каком таком кино ты их наблюдала? В матушке природе их практически не существует. Так, временами, им нормальные дни и недели выпадают, а в основном… как обычно.

Она широко улыбнулась. Истинная красавица, таких, как она, днём с огнём не сыщешь, не встретишь ни каких самых крутых и продуманных подиумах.

Положив руку на плечо старика, она просто сказала:

– Не верю я тебе, дед Степан.  Есть люди, у которых всё в жизни идёт гладко и чётко, даже денег они не считают. Всё у них имеется.

– Они – такие же, как и мы. Только побогаче нас с тобой, а так же ведь и страдают, и болеют, и умирают… Хороший достаток, чего там лукавить, ни одному человеку не помешал бы. Но ведь большие деньги не делают ни одного человека счастливым. Как раз, наоборот. Они причина для основательной головной боли.

Она подсела рядом с дедом, старик погладил широкой ладонью внучку по чёрным густым локонам. Степан Акимович тихо сказал:

– В общем-то, доволен я тобой. С другими парнями и девицами тебя не сравнить. Ты у меня… положительная. В твои-то годы некоторые местные девчата и пьют, и курят, и чёрт знает, чем занимаются… непристойностями всякими.

– Может быть, и я такая была бы, как и они. Но мне, почему-то, с ними, оторванными, скучно находиться в одной компании, да и общаться я с ними не могу. Не интересно. Всё-таки мне ужа двадцать лет.

– Да, замуж, понятное дело, тебе пора.

– Ни за кого же попало. Тут полюбить надо. Так ты правду, дедушка, считаешь, что я вся такая… хорошая?

– Чего в тебе хорошего-то? Школу не закончила. Потом ещё и хулиганством занимаешься. Ни с кем не общаешься. Ничего такого особенно в тебе прекрасного не вижу. Но люблю. Ты ведь моя внучка. Как я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы кому-то стала по-настоящему нужной, необходимой.

– Страшные слова ты произносишь, но, наверное, правильные. Я, конечно, из своей жизни многое что помню. Пьяные лица, иногда и драки… Но ты скажи мне… Правда, что моя мама была очень плохой женщиной?

Вопрос был очень прямой, и уйти от него у Рудых не имелось никакой возможности. Промолчать нельзя, а сказать неправду он не мог.

Старик не умел лгать, да и не хотел. А если бы когда-нибудь в жизни и попытался бы соврать, то у него ничего бы не получилось.

– Ты мне вопрос задала прямо в лобешник, – Степан Акимович почесал подбородок. – Варвара, твоя мамка, ведь моя дочка, что ни говори. И в живых её нет. О покойнице не стоило бы нехорошие слова говорить. Но ты уже взрослая. Потому и скажу всё, как есть. Чего уж там финтить.

– Говори уж, вредный старик, – прошептала она. – Должна же и я кое-что знать, а не только люди добрые.

– Твоя мать, Амелия, была первой стервой в Кедровой Выси, ни одного мужика мимо себя не пропускала. И в последнее время пить стала крепко. Сама знаешь. Много от неё несчастий к другим перешло. Да и сама, как собака, в снегу замёрзла. Именно, как собака. Лучше и правильней не скажешь. Правда есть правда.

– Как ты можешь такое говорить о моей матери? – Амелия искренне возмутилась. – Да ведь она и дочь тебе! Сказал – и тут же забыл. Бессовестный и наглый ты, дед Степан!

– Говорю, что есть. А если точно выразиться, говорю о том, что было. Дочерью или не дочерью Варвара мне являлась, какая разница!

– Но ведь и отец мой, Игнат Древцов, попивал изрядно. Но охотник был… и, люди говорят, что человек хороший. Добрый к людям.

– Слишком добрый. Но был, да сплыл. После смерти Варвары у него совсем крыша поехала. Ты ведь хорошо помнишь, что сгорел он заживо в своём доме. Одни кости от него и остались. Всё твоё наследство – это пепелище. Хорошо, что ты со мной, у меня в избе тогда находилась, а то ведь и тебя огонь бы сожрал.

– Это даже страшно слушать. А ведь, считай, их беды и поныне рядом с нами.

– Так и есть. Непутёвые у тебя родители были. Принеси-ка мне, Амелка, самогонки! И не ругайся! Ничего страшного не происходит. Сама знаешь, я один раз в полгода напиваюсь. Иногда можно. Не смотри на меня так. Сегодня сам Бог велел. Мне хочется многое тебе сказать, внучка…

– Я готова выслушать всё, дедушка.

– Мало ли. Кажется, как на духу, что мне осталось совсем немного топтать сибирскую землю… Чувствую, меня не проведёшь.

Она посмотрела на него с нежностью и любовью. Наигранно строго сказала:

– Вредный старикашка! Ты что мелешь своим языком? Ты хочешь на этой неприветливой и не совсем доброй земле, в аду, оставить свою красивую внучку?

– Чушь городишь, Амелия! Земля у нас хорошая, и люди такие же. Сама будь добрей, и всё образуется. Земля как земля.

– Нет! Ты эгоист. Меня хочешь оставить? Самую пригожую! Самую прекрасную. Всегда помни обо мне! Ты не имеешь права умирать. Я тебе не разрешаю!

– Надо же, генерал какой. Она мне не разрешает! Вот ты меня ругаешь, Амелия, а мне приятно. Даже ведь и жить хочется. Неси-ка сюда и самогон, и ещё колбасу! Она в самом низу, в холодильнике! Я буду пить, а ты смотреть. Такова твоя доля, и моя на то воля! Неси самогон, не раздумывай!

Амелия с грустью посмотрела на Степана Акимовича и вышла из комнаты в кухню. Она любила своего деда. Да и как не любить-то. Только он один о ней и заботился всегда, понимал свою внучку. Родителям, как-то, всегда было не до неё.

А в доме у предпринимательницы Баковой не то, что бы было очень весело, но, однако тоже играла музыка. Куда без неё? Её сын Максим, помощник машинист а вскрышного экскаватора на угольном разрезе «Косогорный» , здоровый детина, немножечко заторможенный, в свободное от работы время слушал музыку. Врубил звук не на такую уж и полную громкость.

Он сидел с угрюмым выражением лица в соседней, точнее, в своей комнате. Там у него было довольно… нормально. По-современному. Само собой, и компьютер имелся, и прочая техника.

Из мощных и больших аудиоколонок звучала песня, кого-то из современных вокалистов. Что ж поделать, если молодёжь обожает несуразицу и бессмыслицу. Но за всех тут говорить трудно. Но в данном случае, как ни вспомнить, без преувеличения, крылатые некрасовские слова: «Этот стон у нас песней зовётся»?