Архат

Архат
Александр Носов

20-летний Лука в поисках смысла жизни. Жить ради того, чтобы быть «не хуже других»? Жить в стремлении к богатству и власти? Ради чего все это? Герой не понимает себя, не понимает этот мир и не хочет в нем жить.Оказываясь в мире сломанных судеб, алкоголя, наркотиков, кто-то скатывается к бездумному потреблению, кто-то – к растворению в другом, кто-то – к саморазрушению. Но есть другой путь, пройдя который человек способен возвыситься над всеми трудностями, страданиями и обрести подлинную свободу.Это эмоционально насыщенная, светлая история о том, что выход есть всегда. Она придает мужество и помогает понять, чего мы действительно стоим

«Утомляются и юноши и ослабевают,и молодые люди падают,а надеющиеся на Господа, обновятся в силе:поднимут крылья, как орлы,потекут – и не устанут,пойдут – и не утомятся».

Книга пророка Исаии 40:30—31

Часть первая

I

Стрелка часов ритмично приближалась к пяти вечера. Сосредоточенный взгляд Луки медленно передвигался вниз по строчкам книги Жан Поль Сартра «Тошнота». Чтение быстро утомляло его и, откладывая книгу в сторону, он ходил в задумчивости из одного конца комнаты в другой.

В комнате полностью отсутствовал уют. Она вся была загромождена старой мебелью. В замкнутом и безвкусно обставленном пространстве преобладало давящее ощущение тесноты. Обстановка в квартире как будто застыла во временах Советского Союза: обои с красными цветочками, ковры на стенах и хрустальная посуда в обветшалом коричневом серванте, загородившим собой окно. Только в углу большой комнаты вместо портрета Ильича, печальный взгляд с иконы Богоматери сострадательно взирал на жильцов.

В этой двухкомнатной квартире старого панельного дома Лука жил вместе с матерью.

Однажды в своей тускло освещенной комнате Лука попытался убрать с полок серванта посуду из хрусталя в ящики, выставив на их место книги. Разразился большой скандал, из которого он вынес: «Не трогай! Твоего здесь ничего нет». После этого случая ему пришлось оставить все попытки хоть как-то облагородить свою комнату.

С виду двадцатилетний Лука был высокий, худощавого телосложения. Седые волосы рано появились на темно-русой голове.

Имел склонность часто предаваться размышлениям, погружаясь глубоко в себя, и раздражался всякий раз, если что-то внешнее прерывало поток мысли. Задумчивое выражение лица и узкие карие глаза с тяжелыми веками сразу же давали понять окружающим, что он находится где-то в другом месте.

Лука жил, в своем собственном мире, проявляя мало интереса к происходившим событиям вокруг. Никогда не тратил времени на просмотр новостей и чтение журналов. Ни разу в жизни не ходил на выборы. И когда мать упрекала за это, с его тонких, плотно сжатых губ соскальзывала легкая и едва заметная улыбка.

– Мне от них ничего не нужно, пусть и они ничего не просят у меня, – обобщал он свои общественно-политические взгляды.

Его речь была тихой и медленной. Даже когда смеялся, то почти не издавал при этом никакого звука. В движениях тела прослеживалась зажатость и неуверенность. Его застенчивость уживалась одновременно с чрезмерной гордостью. Особой скромностью Лука отличался при общении с девушками. Он не считал себя сколько-нибудь привлекательным. Некоторые из них находили вполне симпатичным его смуглое лицо, но отчужденность Луки и неизжитые подростковые комплексы оставляли мало шансов, отыскать точки соприкосновения.

Перелистывая пожелтевшую страницу книги, Лука поймал себя на мысли, что за весь день еще ничего не съел, а только утолял голод сладким чаем.

На кухне он аккуратно нарезал тонкими ломтиками белый хлеб, масло, сыр и вскипятил чайник. За столом он принялся с жадностью поглощать бутерброды, запивая душистым кофе. Резкий звук поворотов ключа в дверном замке нарушил трапезу. Дверь распахнулась и в прихожую влетела тощая женщина, с короткими медно-рыжими волосами. Когда она переступала порог, у одного из пакетов оборвалась ручка. С шумом он грохнулся на пол, под выкрики отборной матерщины. Даже когда она говорила спокойно, ее дрожащий голос звучал на надрыве, словно она вот-вот заревет. Он резал и раздражал слух любого собеседника.

Движения ее тела были резки и суетливы, в них не проскальзывало и намека на женственность. Суетливость была неотъемлемой чертой ее характера, и она привносила ее всюду, где оказывалась.

При виде Луки выражение ее лица сделалось недовольным, и глаза навыкате осуждающе впилась в него. Она возвращалась с работы в шесть вечера, и обычно Лука за полчаса до ее прихода уходил из дома к друзьям.

Ему показалось, что в тот день она специально вернулась на час раньше, что бы застать его дома и разжечь очередной скандал. В скандалах она получала разрядку и подпитку необходимую ей для жизни и никогда не упускала случая устроить шумную ссору. Точно на автопилоте она искала конфликтов, цепляясь буквально ко всему.

Она была одной из множества вечно сварливых, всем недовольных и бранелюбивых женщин заеденных неудавшейся жизнью. Настоящая бочка с порохом готовая рвануть в любую секунду.

Его мать не всегда была такой. В молодости она вела себя тише Луки. Случай в детской поликлинике разом вычеркнул скромность из ее характера. Когда на ее глазах равнодушные и обнаглевшие от безнаказанности медсестры жестоко обращались с маленькими детьми, а все вокруг молчали. В тот момент внутри у нее что-то надломилось, и произошел срыв. Она привела их в оцепенение, набросившись в бешенстве с осуждающими криками. А когда заметила страх в их лицах, то усилила напор. Мысль, что ее боятся, доставила ей удовольствие. Одним из самых приятных воспоминаний ее молодости был их испуг и то, как они «поджали хвостики и засуетились».

После этого случая она сделала вывод, что люди – это тупые животные, которые ничего не поймут, если на них как следует не наорать. Орать стало ее привычкой, а с годами укоренившаяся привычка переросла в потребность.

– Все кушаем? – спросила она с фальшивой лаской в голосе, скидывая обувь.

Лука не отвечал. Скрупулезными движениями он убирал остатки еды, в холодильник, понимая, к чему все идет.

Его мать в свою очередь, приметив беспокойство в движениях Луки, только больше распалялась:

– Все жрем? Работать не хотим, только жрать нам подавай, да?! – неистовствовала она лихорадочным голосом. – В старину лентяи считались самыми погаными людьми в народе.

В желании избежать нападок не обронив, ни слова Лука быстро ушел в свою комнату. Он закрыл дверь и попытался продолжить чтение, но дверь с треском ударилась об стену.

– Позакрывай мне тут двери еще, тварь! – кричала она, прожигая его осуждающим взглядом.

С тяжелым вздохом Лука отложил книгу и уставился на нее тусклыми глазами. Его выражения лица было как у человека, которого собираются принести в жертву.

– Чего тебе? – пробубнил он почти шепотом.

– Япона мать! Ты работать собираешься?!

– Я уже устал тебе объяснять. Как только найду, то чем хочу заняться так сразу же. Я не хочу делать, что попало и быть каким-то рабом.

– А я, по-твоему, хочу?! Жрать – то вон ты каждый день хочешь!

– Я еще от предыдущей работы не отошел. Дай мне немного времени найти себя.

– Долго ли ты за мой счет искать себя собираешься?! Вон Марк-то не сильно ищет себя – зарабатывает, – причитала она, пытаясь пристыдить сына.

Мать Луки имела склонность заниматься постоянным сравнением его и себя с другими. Для нее было жизненно необходимо, чтобы все было как у всех или хотя бы не хуже.

– Я как лошадь должна пахать за двоих?! Пока здоровый кобелина дома за книжечками высиживает. Рабом, видите ли, он не хочет становиться! Себя он, падла, ищет! Жрать надо?! Счета оплачивать надо?! А им скотам еще и любовь к работе подавай!

– Ты понимаешь, насколько коротка жизнь, чтобы горбатится на кого-то за кусок хлеба? – спросил Лука, сдерживая раздражение от ее выкриков.

– Ешь свой кусок! Долго ли на шее моей сидеть будешь? Присосался! Посмотри хотя бы на друзей своих: кто высшее образование получает, кто бизнесом занимается, семье помогает. А ты что за бестолочь такая?! – ядовито выкрикивала она.

В сердцевине грозной натуры его матери глубоко сидел страх – оказаться в чем-то хуже других. В порыве обиды Лука попытался уколоть им, по опыту зная, что это ни к чему не приведет. Так как своего сына она воспринимала не как человека, а как личную собственность.

– А ты получила высшее образование? Или ты делаешь бизнес? Может, помогаешь семье?

Она молчала не в состоянии подобрать слов из-за нарастающего приступа гнева.

– Пойми, что это твоя жизнь! – продолжал он, возвысив голос. – И ты сделала свой выбор, не делай мой выбор за меня. Ты двадцать лет так поступала. Хватит! Услышь меня хотя бы раз! Я не хочу, работать на кого попало и кем попало. Работать ради желудка – это не жизнь, а я хочу жить!

– Ну и живи за свой счет, тварь неблагодарная! – ответила она, обиженным тоном сжав зубы, и громко хлопнула дверью.

Почти все их ссоры заканчивались этим предложением. Лука всегда беспрекословно принимал и соблюдал ее условия. Он находил быстрые подработки и скудно кормился сам. И каждый раз примерно через неделю его мать готовила сытный обед, уговаривая Луку отведать результат ее кулинарного труда. В приливе доброты она предлагала все забыть, и помириться как будто ничего и не было, а затем все повторялось по новой. Она продолжала попрекать его куском хлеба, и если Лука ел хлеб, то совесть ела его.

В глубине души, ей было страшно, что однажды Лука станет самостоятельным и полностью независимым от нее. Она боялась потерять постоянный источник, дающий подпитку в скандалах, необходимых ей как воздух.

Даже когда Лука работал и не давал поводов для придирок, она все равно находила причины быть недовольной. Ей был важен сам факт подчинения, чтобы все было, так как она сказала. Чувство контроля, что она может при желании, на что-то влиять, наполняло смыслом ее существование.

В двадцать лет она переехала в город из небольшой деревеньки, с мечтами о хорошем образовании и достойной карьере. Поступила в институт, где повстречала отца Луки. Из-за беременности ей пришлось отложить свои амбиции до лучших времен, которые так никогда и не наступили. Они поженились. Вскоре у молодой семьи родилась дочь, но через три месяца из-за ошибки врачей умерла.

Трагедия потрясла семью. После этого случая, желая хоть как-то убежать от жестокой реальности, она чрезмерно воцерковилась. Но вся ее фанатичная вера сводилась к зажиганиям свечей, покраске яиц на пасху и трепетным почтением внешних церковных ритуалов. При этом она не утруждала себя чтением Евангелие и не обременяла себя любовью к ближним. У нее было свое понимание любви: «если ближний делает то, что я велю ему, значит – он любит». И чем больше человек проявлял покорность, тем сильнее она наступала ему на горло.