Рыбий глаз

– Ой, пошел-пошел… обиделся, посмотрите-ка на него! Слова уже сказать нельзя, какой нежный? – интонация у нее была едкой и жалостливой одновременно – Весь день шлялся, не пришел ни разу… а я тут сиди и переживай. Хоть бы заглянул, помог бабушке – воды бы натаскал да дров в избу принес. Все сама должна, а мне годочков-то уже знаешь сколько? Думаешь, легко мне? Одной-то? Готовить, убирать, огород еще. А ты что? С девками по деревне ходишь… видела я… ишь, взрослый какой, гляньте-ка на него?

Андрейка вспомнил про одно блюдо раз в два дня, слой пыли на тумбочках, иногда в палец толщиной, а также огород с пятью грядками лука и чеснока, и ему стало смешно.

– Родители, сплавляют тебя мне на шею, на целое лето – крутись, бабка, как хочешь! Всю жизнь положила на них – и этого мало, до самой могилы не слезут с меня, – тут голос ее задрожал, как бывало всегда, когда она касалась излюбленной темы о своей скорой трагической кончине. – Одно мне и остается. Скорей бы Господь прибрал меня, никаких сил нету больше. Вспомните тогда, да поздно будет… – она прикрыла глаза и отвернулась от Андрейки – Все, иди, давай с глаз долой!

Обычно, бабушкины слезы безотказно действовали на Андрейку. Всегда они вызывали в нем сильную горечь и опальное чувство вины. Но сейчас Андрейка был равнодушен к бабушкиным изливаниям. Бесхитростные манипуляции не вызывали в нем ничего, кроме легкого раздражения.

– Жаль слышать, что все мы тебе в тягость приходимся… – спокойно сказал мальчик и хотел было уйти, но бабушка вновь его окликнула. Не дождавшись типичной Андрейкиной реакции на свои жалобные увещевания, она мигом сменила поведение, поразительно быстро вернувшись в лоно привычного психического равновесия.

– Андрейка, стой… повязку свою оставь, грязная – стыдоба. Я постираю, коли силы будут.

Андрейка от удивления только головой покачал. Снял повязку, хотел положить на стол перед бабушкой, но так и замер, открыв рот от изумления и позабыв как дышать. Окружающий мир не застыл в этот раз, как обычно, а лишь «притих». И без того довольно скупая на освещение комната стала выглядеть, словно на старых фотографиях, – бледно-бронзового цвета. И бабушка выделялась на ее фоне светло-серой тенью, полупрозрачной, будто бы призрачной. Вокруг нее вилась маленькая черная точка – всего одна. Она плавно летала вокруг нее и время от времени, резко ускоряясь, пикировала бабушке в область груди, но успеха не имела, Раз за разом она отскакивала от грудной клетки, словно пуля от стены, и принималась кружиться дальше, до следующей атаки. Было очевидно, что настырная точка добьется своего – это лишь дело времени. И каждая секунда могла стать последней для бабушки. По обычаю наваждение длилось лишь пару мгновений, но Андрейке показалось, что прошла целая вечность. Так страшно было смотреть, как колючий сгусток темноты раз за разом жалит несчастную старушку, пытаясь пробиться внутрь ее исхудалого тела, чтобы навредить, раскурочить и без того старое и больное тело, лишь с одной целью – лишить жизни.

Когда Андрейка вновь сумел вздохнуть, он вдруг понял, осознал, с какой-то невероятной прозрачностью и отрешенностью, что внутри него что-то сломалось. Сломалось не так, как к примеру, ломаются кости в теле, которые вскоре срастаются, пусть хоть и криво. А надломилось так фундаментально, как случалось с кораблями в его любимых книгах при налете на риф. И хоть они еще были на плаву, теперь им суждена одна дорога – на дно.

Он подошел к бабушке, положил перед ней повязку и хотел что-то сказать что-нибудь, хоть бы просто положить руку на плечо, но не смог. Ужас сковал, колким льдом все его тело – все нутро. И потому он, чуть дыша сделал два неровных шага назад, затем, резко развернулся и подгоняемый невероятным, ошеломляющим страхом, чуть не бегом помчался прочь из избы.

***

Слабость. Именно этим словом можно описать те ощущения, что испытывал сейчас Андрейка. А вот слово – чувствовать, как раз казалось весьма неточным описанием происходящего с ним. Скорее, он не чувствовал, а сам целиком и полностью превратился в бесформенный сгусток слабости. Словно бы все прочие аспекты его личности вовсе перестали существовать, и осталась только суть – капитальная структура его существа. Особенно ярко его состояние контрастировало с недавнишним подъемом силы и на этом фоне казалось еще более печальным. В обычном своем состоянии, отметив такой факт, Андрейка бы немало, горько-сладко поиронизировал бы на этот счет, но сейчас он – слабость, а она не делает, не хочет и не может. Но так было лучше. В своей слабости мальчик находил безопасность и умиротворение. Всякая ответственность скользила и падала с его покатых плеч, словно бы какой-то кашемировый плащ, а всякая проблема превращалась в неизбежность, которую только что и оставалось – безропотно принять. Быть слабым было легко и удивительно комфортно для психики. Всякое смирение создает иллюзию волевого принятия – кажется, что ты стоически готов встретить все беды на твоем пути, а дальше – будь, что будет.

Но не стоит обманываться, за всяким смирением не стоит ничего кроме страха, лени и усталости. И это Андрейка тоже понял, если бы сумел собраться вновь, восстать из пепла, как мифическая птица – Феникс. Но ему этого не нужно. Ему бы просто сидеть, обхватив колени руками на могучей ветке, спрятавшись в толстых, грубых листьях вяза и терпеливо ждать, когда он растворится в полевом воздухе, как будто бы его никогда и не было на этом свете. Чтобы уже не было хорошего, не было плохого, а только никакого, никакого – это прямо то, что нужно. В никаком виделись Андрейке одни лишь плюсы. В никаком тебе на все плевать. Плохого нет – уже хорошо, а что нет и хорошего – тоже не беда, ведь никаких бед тоже нет. Выходило, что в никаком есть только хорошее, и выражалось оно как отсутствие всякого плохого. И хотя эта мысль казалась неоднозначной и кому-то могла показаться даже сомнительной, Андрейке хотелось думать так, во всяком случае, именно в это мгновение. Может быть, поэтому все в мире и имеет конец? Хоть человек, хоть здание, хоть горы или небо над головой – все имеет свой час, когда оно перестает быть и уходит в «никакое». Может, это и есть награда нам за тяжелую работу существования, лямку которого мы все, без исключения, упорно тянем день за днем?

***

Наверное, для таких дней и случаев, в человеке изначально заложены мощные механизмы, которые позволяют ему продолжать жить, а самое главное заставляют его хотеть жить. Особенно эти механизмы сильны в молодых организмах. А потому оцепенение все же потихоньку ослабевало, и ближе к вечеру к Андрейке вернулась способность мыслить конструктивно. Ну, или хотя бы просто мыслить. Слабость сменилась хаотичной нервозностью и маниакальностью. Мальчик постоянно тряс головой, совершал отмашки руками, как будто отгонял воображаемых комаров. Мысли его бросались из крайности в крайность и были мучительны до такой степени, что хотелось биться головой о ствол векового дерева, на котором он сидел, лишь бы вытрясти их из себя. Он все представлял, как вернется сейчас домой и найдет бабушку, лежащей на полу, мертвой, а по ней уже ползают отвратительные белые черви, пожиратели плоти – естественные спутники нашей смерти. Что ему тогда делать? Звонить родителям? Они всю жизнь тогда будут винить его, ведь это он довел пожилую женщину, не уберег, не защитил. Какой же он тогда мужчина?

Горечь, холодной волной накатила на его тело, и крупные слезы покатились из глаз мальчика. Может быть, убежать? Просто бежать, бежать, куда глаза глядят и сколько есть сил – спрятаться в пещере и никогда больше не показываться людям. Андрейка винил во всем себя. Это он причастен к тому, что бабушка на грани гибели и в остальных смертях тоже. Надо было начать что-то делать сразу после смерти деда Мити – в больницу лечь или куда-то, где бы ему помогли. Он вновь с силой дернул головой. Разве же ему помогут в больнице? Он же проклят – это очевидно. Убивает всех вокруг и сам мучается. Очевидность этой истины теперь казалось абсолютной. И как он раньше только не догадался?

Дурак, дурак, дурак. Андрейка внезапно разозлился на себя так, что отломал засохшую твердую ветку и образовавшимся сколом со всей силы пырнул себя в плечо. Удар получился довольно сильным, и рука тут же отозвалась резкой болью, а из раны немедленно полилась вишневая струйка крови. Хотя Андрейке и было больно, а рука теперь неприятно пульсировала, он завороженно смотрел, как кровь все сильнее течет по его руке, замысловато петляя, изгибаясь в локте, бежала дальше до ладони и концентрировалась большими, темными каплями на кончиках пальцев. Это показалось ему очень красивым зрелищем. Андрейка все смотрел и смотрел, пока кровь не стала вязнуть и застывать на ходу. Через минуту он почувствовал приятное расслабление в теле и голове. Захотелось спать. Он откинулся на ветвь, на которой сидел, и прикрыл глаза. Нервозность в его душе уступила место тупому беспокойству с тяжелой навязчивой мыслью, крутящейся в голове. Я проклят, проклят. Нужно было ехать к батюшке в церковь, но ближайшая была этак в ста километрах отсюда, так что это было невыполнимым условием. Андрейка стал быстро перебирать в уме скудные знания по теме, полученные в основном из приключенческих книг и кинофильмов, которые он смотрел с отцом на видеокассетах. В голове всплывали лишь отдельные наименования и образы – котлы с кипящим варевом, глаза тритона, баба Яга и прочие стереотипы. Андрейка снова потряс головой. Проклятия, наговоры, порча – это ответ. Перед глазами мелькали диснеевские принцессы, через одну страдавшие от каких-то заклятий, и страшные, но глупые фильмы по Стивену Кингу. Самое разумное, что Андрейка смог вспомнить, – это мифологические истории. Но там все герои страдали от своих проклятий вечность и не имели спасения вовсе, а если и имели, то, как правило, такой ценой, что страшно вообразить.

Поврежденное плечо ныло нестерпимо. Он открыл глаза и глянул на ранку – из-за запекшейся по краям крови она казалась больше и страшнее, чем на самом деле. Андрейку она не волновала совсем. Но тут его осенило. Кровь. Что-то про кровь присутствовало во всех мистических обрядах. Андрейка продолжил судорожно вспоминать и вдруг нашел в памяти информацию, которую он видел по телевизору о странных, высокоразвитых индейцах откуда-то из джунглей, которые активно практиковали жертвоприношения. Он стал развивать эту мысль. Все выходило логично. Злые духи или демоны хотят крови и смерти – его бабушки и других жителей деревни. А он сам – Андрейка – является их проклятым проводником в мир людей. Андрейка оживился удачной мысли – ему казалось, что он напал на верный след. От возбуждения он даже спрыгнул с дерева и стал ходить вокруг него, размышляя вслух, продолжая отмахиваться от невидимых насекомых вокруг себя. Болезненный и уставший ум мальчика безропотно поглощал все небылицы, все сильнее и сильнее утверждаясь в их состоятельности и подлинности. Через полчаса Андрейка уже был настолько уверен в собственном проклятии, наложенном на него демонами из космоса, что никакие критические слова или очевидные опровержения не могли бы сокрушить его убеждения. Ему оставалось только действовать – нужно успеть, опередить врагов, которые хотят навредить его семье. Он стремглав бросился бежать через поле, не разбирая тропинки, и взгляд его был дикий и безумный, словно он и вправду был одержим.

***

Все еще обиженная бабушка на секунду заглянула к нему в комнату, чтобы проследить, лег ли он в кровать, и сухо пожелала ему спокойной ночи. Андрейка ничего не ответил и смотрел на нее дико и испуганно из-под одеяла, словно затравленный пес. Он все следил за черной точкой, которая все также методично пыталась разрушить грудную клетку старушки, но пока, к счастью, безуспешно. Удивительное дело – но точка теперь не исчезала через пару секунд, как раньше, а была видна постоянно, если только Андрейка не закрывал правый глаз. Пространство тоже не останавливалось и не обесцвечивалось как ранее. Только лишь бабушкин силуэт оставался серым и холодным, прямо как у дяди Мити, как на берегу в самый первый раз, когда проклятие проявило себя.

Когда бабушка выключила свет и притворила за собой дверь, Андрейка тут же откинул одеяло и быстро, но бесшумно спрыгнул с кровати. Он был уже одет. Из-под кровати он вытащил заранее спрятанные там резиновые сапоги, большой фонарик, два коробка спичек и небольшую бутылочку с прозрачной жидкостью – горючее для розжига костров. Обувшись и быстро распихав все по карманам, он медленно, чуть дыша, открыл створки окон в надежде, что те не станут предательски скрипеть. Без раздумий он вылез в окно. На улице было уже совсем темно, благо, ночь стояла совершенно ясная и вся покрытая оспинами луна неплохо освещала путь своим бледным ликом. Мальчик, согнувшись в три погибели, гуськом побежал через весь двор, стараясь не растерять весь запасенный инвентарь. Лихо перевалив через забор и оказавшись сразу по пояс в жесткой, чуть влажной траве, что было мочи дал деру в нужном направлении, не разбирая пути и с замиранием сердца лишь надеясь, что толстые голенища сапог спасут его в случае, если он в темноте наступит на змею. Он бежал очень быстро, глотая на ходу холодный ночной воздух. Страх и азарт щекотали его пятки, весьма прибавляя ходу.

Через какое-то время Андрейка даже вошел во вкус – внутри него все бурлило от задора, а все чувства обострились, словно бы он превратился в ночного хищника, выбравшегося на охоту. Он так увлекся, что не сразу заметил выросшую впереди массивную черную тень посреди поля – это был вяз. Завидев его, мальчик тут же изменил направление и побежал в сторону леса. Добежав до непроницаемой для лунного света лесной ночи, он наконец остановился, чтобы перевести дух. Он вспотел и тяжело, неровно дышал, но усталости не чувствовал – казалось, дайте ему напиться, и он мог бы бежать так всю ночь. Достав из кармана куртки фонарь, зажег его.

Скудное желтое пятно света легло на замшелые стволы тесно расположенных деревьев. Андрейка, секунду поколебавшись, все же вошел в лес, осторожно отодвигая острые ветки от лица. Здесь было так темно, что, если бы не фонарь, Андрейка не смог бы и шагу сделать, чтобы не сломать ногу о поваленное дерево или не провалиться в какой другой бурелом. Теперь было уже по-настоящему страшно – лес гудел, и то и дело уши мальчика наполняли разные шорохи, скрипы и совсем не узнаваемые, но пугающие звуки. Ветки под ногами оглушающе хрустели, оповещая всех лесных жителей о его вторжении. Андрейка стиснул зубы, чтобы те не стучали и покрепче сжал фонарик в руке, готовясь дать отпор любому врагу – хоть волку, хоть лешему. Бесстрашие придавала ему конкретная цель, которая бегущей строкой по кругу бежала в его голове. Он делает это ради бабушки. Наверное, если бы Андрейка сейчас не был так напряжен и занят поиском дороги, он весьма бы удивился своей храбрости и тому, какие обширные могут мобилизоваться внутренние ресурсы внутри живого существа, когда это становится действительно нужно. Когда субъект ясно осознает, что он чего-то очень и очень хочет настолько, что не представляет белый свет без этого чего-то. Что это не просто прихоть, инфантильное волеизъявление, источаемое пресытившимся умом, а острая нужда, несомненное долженствование, без которого смысл жизни невозможен и сама жизнь напрасна. И тогда все преграды на пути, до сих пор непреодолимые, кажется, начинают мельчать и рушиться, словно песочные стены, под напором воли такого возжелавшего. Все условности опадают, обнажая скелет ситуации, где есть только ты и твоя конечная цель, манящая тебя и освещающая мрак пути, словно путеводная звезда. Но такие чудеса под силу только одержимым существам, стремящимся каждой клеточкой бренного тела к конечному предмету обладания, ибо сами они перестают существовать, отсекая от себя все лишнее и превращаясь в единое стремление, оборачиваясь стрелой силы, летящей к мечте.

Тем временем Андрейка все же напал на нужный след и, еще попетляв некоторое время между деревьями, скоро оказался на месте. Желтый луч самым внезапным образом наткнулся на предмет его поиска. Большой и несимметричный муравейник, тот самый, на который он натыкался, когда в прошлый раз был здесь. Впрочем, Андрейка не мог точно сказать, тот же это муравейник или похожий, но это было и неважно. Он быстрым дерганым движением достал из кармана спички и бутылочку с топливом. Открыв бутылку и стараясь не смотреть на мелких жителей муравьиного города, засуетившихся в одночасье, он обильно полил горючей жидкостью его поверхность, после чего открыл коробок. Достав сразу три спички, зажигать их медлил. Не потому, что в нем не было решительности сделать задуманное, просто он подыскивал правильные слова. Не придумав ничего подходящего, он сказал первое, что пришло на ум:

– Потусторонние силы, избравшие меня сосудом для нахождения в этом мире, услышьте меня, потому что я обращаюсь к вам. Примите жертву крови от меня в обмен на жизнь моей бабушки Ани. Вместо одной жизни я предлагаю вам сотни. Возьмите их и оставьте меня и мою бабушку в покое.

Еще секунду поколебавшись и не придумав, что еще нужно сказать сверх уже сказанного, он чиркнул спичками и незамедлительно бросил три мигающих во тьме огонька в муравейник.

***

Обратно Андрейка возвращался уже не спеша. И хотя обильно выступивший от спринта пот теперь ощутимо холодил спину и шею, это никак не добавляло ему шагу. Во-первых, после физического и морального перенапряжения, которые он испытал за последние полчаса, он чувствовал себя разбитым, так что ноги подгибались словно ватные. Во-вторых, домой спешить не хотелось, потому что он боялся узнать, что старания его не возымели должного эффекта, и бабушка в это самое время уже бездвижно застыла в кровати и лицо ее покрыла отрешенность вечного сна. Поэтому он еле брел сейчас через широкое дикое поле, взглядом пытаясь продраться через темный ночной воздух, чтобы различить среди чернеющих вдали силуэтов деревенских домов свой собственный. На удивление он старался не думать о возможной неудаче, а гнал такие мысли и старался занять ум отвлеченными темами. Например, он заметил, что шагает сейчас сквозь высокие и темные кусты совершенно без всякой опаски, не боясь ни змей, ни ям, ни каких других напастей, которые могут скрываться в их глубине. Он совершенно не испытывал страха и лишь дивился непонятной отрешенности. Наверное, так было потому, что на фоне действительно страшной угрозы нависшей над ним, все прочие опасности выглядели теперь мелко и безобидно. Он вспомнил, как еще совсем недавно трясся от ужаса, думая, что потеряет уважение ребят, если не залезет вместе с ними в заброшенный дом. Сейчас это казалось настолько нелепым и смешным, что, несмотря на общую тревожность, у Андрейки проступила кривая нервная ухмылка, на миг блеснувшая в лунном свете. Было очевидно, что люди, сталкиваясь с по-настоящему крутыми бедами, которые оставляют сильный след на линзах аппарата, внутри наших голов, оттачивая их или закаляя, так что в итоге прежние страхи видятся нам жиже, хлипче, проще. Зато в остальном жизнь, наоборот, обретает ясность и прозрачность. Но если горе слишком непереносимо, то под его тяжестью линзы трескаются или вовсе бьются, навсегда коверкая видимую реальность, а то и вовсе погружая рассудок во мрак.

Почему же люди повсеместно боятся всякой ерунды, зная, что в мире не так много вещей, которых действительно стоит опасаться? Может, потому что люди в основном живут хорошо и безбедно? Перед глазами сразу всплыла картинка типичной очереди перед автолавкой, приезжающей к ним в деревню дважды в неделю, где можно было купить кое-какие продукты и нехитрый бытовой скарб. Кривые и косые, через одного больные, бедные и недалекие люди с затуманенными от тяжелой работы и не менее тяжелой пьянки головами от беспросветной и однообразной жизни, не имеющие утешения ни в чем, не верящие ни в что и не ждущие ничего, кроме милостивого прикосновения грядущего забвения, холодного и влажного, способного накрыть их с головой.

Может, тогда так происходит потому, что человеку необходимо всегда чего-то бояться и в отсутствии реальных опасностей возводить в их ранг всякую чепуху? Быть может, человеку и вовсе нравится испытывать страх? Потому что так жизнь наполняется новыми красками, адреналином, который заставляет кипеть кровь и оберегает душу от коррозии? Тут же Андрейка вспоминает, как он сам любит смотреть ужастики на видеомагнитофоне вместе с папой, дрожа всем телом и, то и дело утыкаясь лицом, ему в плечо, в те моменты, когда смотреть на экран становится невыносимо пугающе. И те дни, когда они ходят в парк аттракционов, и он катается на разных горках, вереща порой до хрипоты, при этом прекрасно осознавая, что никакой опасности для него нет. А может быть, все дело в том, что поколения сменяют друг друга достаточно быстро, и все настоящие беды: войны, эпидемии, прочие жертвы – успевают остыть на листах учебников истории, превращаясь в безучастные цифры, пресную статистику, не имеющую реального отклика в голове молодежи? Молодежи бестолковой и радостной, словно лабрадоры.

Может быть по-всякому, гадать Андрейка мог сколько угодно. Он был слишком мал, чтобы рассуждать о таких вещах и вряд ли станет когда-нибудь столь большим, чтобы, окинув опытным взглядом пространство земного шара, с точностью указать причины напрасных, надуманных страхов, вращающихся в головах ее обитателей.

Занятый такими мыслями, он больше по случайности, чем по расчету наткнулся фонариком на длинные, кривые жерди родной изгороди и уже через пару минут вытряхивал лесной сор из сапог на пороге дома.

***

Ночной ритуал, как и боялся Андрейка, никак не впечатлил потусторонние сил, и ненавистная черная точка все еще продолжала свой разрушительный труд над бедной старушкой. Андрейка, пробившись с час в удушливой истерике, в конце концов, изнемог окончательно, забился под кровать и до самого утра спутанно размышлял, что делать дальше, изредка проваливаясь в шаткий кратковременный сон. Когда по соседству начали просыпаться петухи, приветствуя гортанными криками новый день, мальчик вылез из- под одеяла, изможденный, бледный, но с новым планом, который казался не только более верным, но и более тяжким. Андрейка рассудил так: бескровные, по мнению мальчика, существа, к тому же не имеющие души муравьи не считались предметом условной транзакции между миром людей и духов. Отсюда получалось, что и сделка не имела никакой силы, потому как условия изначально были некорректными, по крайней мере, для одной из сторон. Исходя из этого, мальчик справедливо решил, что все что необходимо, это просто новое жертвоприношение, удовлетворяющее вышеперечисленным пунктам. Андрейка на цыпочках вышел в сени и, чуть дыша, прильнул ухом к двери в избу. За ней послышалось глухое лязганье и скрип половиц. Андрейка облегченно выдохнул. Бабушка уже проснулась, и с ней все было хорошо. Нет, не было. С ней было все очень нехорошо, но она еще жива. А значит, еще можно что-то сделать, и ему стоит торопиться. Только бы успеть.

***

После бессонной ночи голова гудела, а в глазах рябило, но рука его была твердой, а ум хоть и проваливался то и дело куда-то и без конца спотыкался на ровном месте, но все же был полон отчаянной решительности. Одной рукой он сжал покрепче камень, а второй утер пот и слезы с лица. Было нестерпимо горько и тошно, но в то же время Андрейка ни на секунду не усомнился в том, что делает все правильно. Ведь это он делает для бабушки, не для какой-то бабушки, а для его, его собственной. Аргумента более твердого ему не требовалось. Все прочее меркло перед этим доводом и теряло всякий вес и ценность. Как будто бы их ветхий дом немедленно стал центром вселенной, а все остальные превратились в картонные декорации, неумело и дешево произведенные только лишь для заполнения пустоты космического пространства. И значения имел лишь только он сам и его бабушка, ведь только они и были одни настоящие во всем мире, а значит, их интересы имели первостепенный резон. Еще имелись родители, но они были где-то там, далеко-далеко, считай в другом измерении – в благополучной Москве, где со взрослыми и образованными коренными жителями никогда не случается ничего дурного, а значит за них не стоило переживать.

Потому Андрейка без сомнений поднял над головой руку с зажатым в кулаке большим, острым камнем. Мальчик задушил в себе очередной слезный порыв слабости, приливший к грудной клетке, опустился на колени и заставил себя посмотреть на землю перед собой. На примятой траве в тени старого вяза неподвижно лежал весь обмотанный бечевкой клочок пепельно-черной шерсти и испуганно перил на мальчика единственный желтый глаз. Это была Дымка. Глупая тварь по-прежнему не издавала ни единого звука, в то время как слабый жалобный писк мог бы смягчить сердце Андрейки и склонить чашу весов в ее пользу. Но кошка лишь пристально, не мигая, смотрела на него снизу вверх и, казалось, была готова к любому исходу ситуации. Животное даже не поцарапало мальчика, когда тот довольно грубо и бесцеремонно схватил ее, подманив колбасой, и тут же принялся туго вязать веревками лапы, так что те громко хрустели, ломясь под силой человеческих рук. Даже тогда дурное создание не проявило толику недовольства. Андрейка не отдавал себе отчета в этом, но в глубине души он очень хотел, чтобы кошка все же вырвалась чудесным образом из пут, хорошенько рассадила ему лицо, а потом бросилась на свободу жить своей интересной и еще долгой жизнью, туда, где еще столько не отловленных мышей, нагретых на солнце капотов автомобилей и невыпитого молока. Но Дымка все так же неподвижно лежала у его ног в бездействии, не пытаясь даже как-то бороться с несправедливой, незаслуженной участью. Она глядела куда-то сквозь напряженную гримасу мальчика, вглядывалась, видимо, в пресное лицо самой судьбы, которая с холодным безразличием смотрела на нее в ответ. Андрейка долгую минуту наблюдал за безмолвным животным, пытаясь найти хотя бы малейший повод для отмены неизбежного. Но не смог. Тогда он закрыл глаза и громко, срываясь на визг, стал нести какую-то тарабарщину, время от времени вставляя в нее слова вроде: «жертва крови» «великие духи» «равновесие» и «плата». Раскалив свой разум такими гипнотическими речами до состояния безумия, он вдруг истошно закричал, уже совершенно бессвязно и принялся обрушивать камень в руке на несчастное животное с такой силой и яростью, что кровь брызнула ему на лиц, и во все стороны полетели ошметки кожи и мяса вперемешку с окровавленной шерстью. И даже теперь, перед лицом смерти, испытывая невыносимую боль, Дымка не проронила ни звука.

***

Так продолжалось не меньше минуты. До тех пор пока от животного не осталось лишь кровавая, бесформенная лужа, расплесканная на полметра вокруг. Теперь осознанность вернулась к мальчику, и он с ужасом оглядел сотворенное им. Рот его открылся в беззвучном крике, окровавленными руками он схватился за голову. Наконец голос пробился из недр его тела. Рев, горестный, с неизбывной мукой вырвался из слабых детских легких, разлетаясь над пустыми сиротскими полями.

– Вот, посмотри, что я делаю! Это для тебя все! Посмотри! А ты не любишь меня! Все смеешься надо мной… а я ведь твой, но тебе нет никакого дела, словно и не желан я был никогда для тебя. Может, тебе действительно пора умереть?! Может, для всех так будет только лучше?

Закашлявшись, Андрейка сплюнул густой вязкой слюной вперемешку с кровью на землю. Утерся рукавом, размазывая кровь по лицу, а затем опустил голову на грудь и какое-то время тихонько хныкал под нос. Вскоре он успокоился, и самообладание вернулось к нему. Он тихо вздохнул, устало поднялся с колен и не спеша побрел домой. По пути он скинул с себя окровавленную майку и бросил тут же в поле. Мальчик равнодушно думал о том, что надо незаметно пробраться в баню и хорошенько помыться… и если кровь с души ему уже не смыть никогда, так хоть пусть будут чистыми лицо и руки.

***

Руки его и голова пахли душистым мылом со сложно различимым запахом полевых трав, чуть горьких и терпких. Обычно ему не нравился этот запах, но сейчас он успокаивал и отвлекал. Андрейка сидел за столом, подперев ладонью щёку, и меланхолично глядел на черную точку, которая с завидным упорством, без устали, раз за разом все билась о хрупкое тело его бабушки. Та сидела напротив.

– Ну, ты чего, есть будешь или нет? Из последних сил старалась – готовила, а ты нос воротишь. Последние дни до чего плохо себя чувствую… Не знаю даже, наверное, надо ехать в больницу сдаваться. Довели бабушку…

Андрейка ничего ей не ответил, только стал лениво возить ложку в тарелке с борщом, которая стояла перед ним. Вглядываясь в густое варево, мальчик невольно цепенел от ужаса. Красная овощная кашица в супе напоминала ему о страшных последствиях преступления, которое он совершил совсем недавно. Бедная Дымка, она отдала свою жизнь зря. Проклятие не ушло. Зато теперь оно мрачной грозовой тучей повисло и над мальчиком тоже. Не в том смысле, что над Андрейкой теперь тоже витали черные точки, нет, просто погубив невинную душу, он сделался теперь проклятым существом, место которому уже отведено на самом дне ада.

Бабушка еще с минуту недовольно смотрела на Андрейку, затем вздохнула, тяжело, опираясь рукой на стену, поднялась из-за стола:

– Ох, пойду, прилягу… что-то совсем нехорошо.

Мальчик поднял взгляд от тарелки и проводил ее взглядом. Он явно чувствовал раздражение, исходившее от бабушки, или даже молчаливую агрессию, направленную в его сторону. Причину такого отношения он не понимал, наверное, так сказывалось плохое самочувствие. Это не была давешняя обида, бабушка вообще долго не обижалась ни на кого, предпочитая хорошенько поквитаться с обидчиком, а следом зарыть топор войны. По этому поводу она любила повторять слова своего покойного мужа, деда Андрейки: «Умный человек беден на время, потому не тратит его на пустые разговоры и напрасные обиды. Такое по карману только дураку.». Вообще бабушка любила это противопоставление (умный-дурак) и часто тасовала эту фразу исходя из ситуации. «Умный человек проживает текущее, а смотрит в грядущее, а дурак нынче о несбыточном трепещет, а завтра о былом думать начнет.» Или так: «Умный один гвоздь вобьет, и весь мир на том держится, а дурак на плёвое дело центнер стали изведет, еще и два пальца сломает». И так далее. Всего не упомнишь, но на каждое событие, на каждый аргумент у нее в запасе имелась подобные фразочки, которыми она умела парировать собеседника или контратаковать. Эх, бабушка…

От теплых воспоминаний, связанных с бабушкой, Андрейка вновь погрузился в тягостные мысли о фатализме текущего положения дел и позиции собственного бессилия, которую он невольно занял. Мальчик чувствовал, что разбит и дезориентирован. У него не имелось больше ни идей, ни сил, чтобы что-то предпринять. Внутренне он чувствовал, знал почти наверняка, что всегда есть выход и даже из самого сильного шторма в море прогнозов можно выбраться на берег благополучного исхода. Но для этого нужно знать путь, или хотя бы направление, куда плыть… а у него не было сейчас ничего.

От накатившего ледяной волной отчаяния, мелкими ядовитыми иглами колющего сознание, ему вновь захотелось вскочить с места и бежать без оглядки, лишь бы только все эти слишком сложные проблемы, которым ему приходиться противостоять, остались позади, вылетели из его головы, продуваемой встречным ветром. Тогда, наверное, пустая его голова, придавленная сейчас тяготами мыслей, наполнится горячим воздухом из легких и начнет поднимать его бренное тело над землей, и он, словно воздушный шар, полетит в бескрайние просторы неба, где нет никаких препятствий, а только возможности, только легкость, только свобода. От нервозности голова снова начала мелко дергаться, а руками он то и дело почти бессознательно отмахивался от невидимых помех перед лицом, то как будто снимая паутину с лица, то убирая ветки, стремящихся кольнуть глаза. Вскоре Андрейка понял, что совершать эти движения стало психологически тягостно, но остановиться никак не мог. В конце концов, он сцепил руки в «замок» и раздраженно закричал, пытаясь прогнать навязчивое состояние. Это помогло.

– Ты чего там кричишь? Супом обжегся что ли? – слабым голосом спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, продолжила, – Андрейка, я чего хотела-то тебя попросить… сходи до Ромашкина, как бишь его черта звать… Семена Ильича, во! Ну знаешь его – плясун, который… местный Барышников, будь он неладен, – едко сказала бабушка, не уточнив, кто в итоге должен быть неладен, Барышников ли или же Семен Ильич.