Летящий с ангелом

– Какая же я девушка, – горько улыбнулась она. – Я с пацанами дерусь и по деревьям лазю.

– Лазаю, – автоматически поправил я. – А ты стань! Стань девушкой и потом… объяснишь мне, что вы за существа такие.

– Хорошо, стану. Для тебя, Андрей, стану. Только помоги мне. Пожалуйста.

– Как? – тряхнул я головой. – Ты предлагаешь «Пигмалион» сыграть? Только я не профессор Хиггинс. Я вообще… непонятно кто.

– Ну, ты что, Андрей! – ткнула она мне в грудь железным кулачком. – Не дрейфь. Ты такой!.. Такой!..

– Ладно, мисс Дулиттл, – решился я. – Бери лист бумаги, записывай план работы. Сначала ты прочтешь пьесу Шоу «Пигмалион», потом запишешься в кружок бальных танцев…

И я стал диктовать, что ей нужно сделать. В гостях у Светы я попросил помощи. Они с мамой слегка удивились, но дали согласие. Во всяком случае, взяли на себя обучение Вали правилам этикета и умению подбирать одежду; ну, и, конечно, другим «маленьким женским тайнам». Из гардероба Светы, ее мамы и маминых знакомых некоторые наряды перекочевали в шкафчик будущей леди.

Валя оказалась трудолюбивой и старательной ученицей. Мне удалось подсмотреть некоторые уроки, через которые приходилось ей пройти. Например, входить в комнату к гостям или подавать руку мужчине, садиться, вставать ее заставляли не меньше тысячи раз. Она с завязанными глазами накрывала стол, расставляла приборы и убирала их. На уроках танцев она сотни раз повторяла какие-то замысловатые «па», от которых у нормального мужчины просто закружилась бы голова, и ноги завязались в узел. С лица девушки пот катил градом. Но дело того стоило!

Уже через неделю у нее изменились ногти, прическа и одежда, через месяц – походка, через два – лексикон. От ее мальчишеской угловатости не осталось и следа. Мне казалось, что ее движения диктовались внутренними лекалами с мягкими округлыми линиями. Школьные учителя только диву давались: девушка училась на твердые «четверки», стала вежливой и послушной. Разумеется, успехи девушки они приписывали своему педагогическому таланту. С родительских собраний Валина мама уходила со слезами. Слезами радости.

В то лето у меня сильно болели суставы и голова. По ночам во сне я падал в пропасть, кричал – и просыпался в поту. Врач объяснил мне, что так и должно быть: я расту. Действительно, к началу учебного года бедным родителям пришлось менять почти весь мой гардероб. Вытянулся я на семь сантиметров и из середины строя перешел в первую пятерку акселератов.

С большой отцовской премии достались мне джинсы цвета индиго. Но самой ценной обновой стал, конечно, плащ. В нем я чувствовал себя солидным мужчиной. Когда в сентябре пролил первый затяжной дождь, я надел плащ и вышел в люди. Тут я обнаружил, что люди почти все тоже облачены в плащи. А еще обнаружил, что эта непромокаемая одежда не спасает голову и ноги от сырости. Использовать по назначению зонт с калошами меня мог заставить разве только приговор суда.

Весь месяц у кинотеатров собирались длинные очереди. Огромные афиши у касс изображали красивую юную пару, а под ними красными буквами горела подпись: «Ромео и Джульетта». С большим трудом я купил билеты и пригласил в кино Свету. Еще по дороге в кинотеатр, шурша распахнутым плащом, уловил тонкий аромат ее духов. Я вслух отгадывал, из чего он состоит: ландыш, лимон, хвоя… «А я ничего, кроме ландыша, не чувствую», – призналась она.

О, что это был за фильм! Синеглазый Ромео и Джульетта с зелеными глазами, оба сказочно красивы, в ярких средневековых костюмах. Как они любили! Несколько раз лицо Джульетты показывали крупным планом, и я смотрел, не мог наглядеться, в загадочные зеленые глаза, которые так редко видел у Светы. В отличие от моей застенчивой возлюбленной эта, экранная, глаз не прятала, а смотрела в упор, как малое дитя.

Когда показывали сцены из новобрачной ночи, Света опустила голову и шепотом попросила меня «не смотреть на это». В то время как зал охал и ахал, мы разглядывали обувь, и я к стыду обнаружил, что капли грязи покрыли старательно начищенную кожу моих «скороходов». А еще я вдыхал аромат ландыша. С тех пор этот свежий легкий весенний запах накрепко сплелся у меня с зеленоглазой Джульеттой – единственной девушкой на свете, которая могла соперничать красотой со Светой. Но, впрочем, только красотой, потому что Джульетта, отравившаяся ядом, – это все-таки мертвый труп, а я очень любил все живое. Поэтому, наверное, так приятно было укрывать от дождя плащом Свету, теплую, живую, загадочную.

Вечером перед зеркалом в ванной я стыдливо сбривал пушок над губой и впервые тщательно изучал свое лицо. Нет, не нравилось оно мне, особенно после киношного Ромео. Мое казалось мне грубым, неправильным: этот невыразительный мягкий нос, толстые губы, серые глаза с девчоночьими ресницами и торчащие уши. Вон прыщ на лбу вскочил, нос лоснится… Впрочем, мускулистое тело и грустно-пытливый взгляд сглаживали неприятное впечатление. Я тяжко вздохнул: все равно, как ни крути, а олух он и в Африке олух.

Однажды мама сказала:

– Сынок, ты бы с Павликом поосторожней. Мне участковая врач сказала, что он находится на учете в туберкулезном диспансере. А туберкулез очень опасная болезнь. И к тому же заразная.

В тот же вечер мы с Павликом в паре играли в волейбол. Он был отличным подающим, мне же удавались мощные удары слету – «фугасы». Всю игру я намеренно приближался к его лицу и глубоко дышал. Если эта болезнь заразная, то пусть и я заболею! Мы вместе станем ходить в этот самый тубдиспансер, вместе будем лечиться. А если придется умереть – что ж, вместе веселей.

– И давно ты этим болеешь? – спросил я после игры.

– Давно, – потупился Павлик. – Ты не бойся, я не заразный. Меня бы не выпустили из больницы…

– Я и не боюсь. А что врачи говорят?

– Говорят, что с этим можно долго жить, – сказал он чужим голосом, – а может наступить обострение и …все.

– И что же, это не лечится?

– Наверное, пока нет. Мама сказала, что надо бы уехать на море. Там больные выздоравливают. Она сказала, что нам нужно дождаться, когда отец снова сядет, собраться духом и уехать.

– Ты знаешь, Павлик, мы, конечно, будем без тебя скучать… Но вы это… Если нужно, если тебе у моря станет лучше… Тогда переезжайте. А мы вас летом навестим. Будем вместе купаться, загорать, рыбу стрелять. А?

– Ты так думаешь? – спросил он, отвернувшись.

Что-то в нем и во мне в ту минуту обрывалось. Мы сидели рядом, я сквозь футболку ощущал тепло его плеча. Но мой друг, мой веселый и добрый Павлик, уже уходил куда-то очень далеко. Он уезжал, он отдалялся, между нами вырастала пропасть. Я, здоровый, стоял по одну сторону этой пропасти, а он по другую сторону, неотвратимо уходил в неизвестность, унося в себе одиночество смертельной болезни. Я обнял его за плечи, говорил ему какие-то дружеские слова. … А он уходил в далекую тревожную даль.

«На октябрьские», то есть праздники, которые отмечались в ноябре, как и на Новый год, мама всегда готовила утку с яблоками и торт «Наполеон». Ароматы с утра заполняли каждый угол квартиры. Я не мог спокойно их вдыхать, захлебывался слюной и просился в магазин, на рынок – куда угодно. У папы заранее болела голова: эти «годовщины Великой Октябрьской» стали поводом опасных застольных дискуссий. Дело в том, что среди его знакомых участились приступы недовольства революцией и ее последствиями. А у меня с некоторых пор появилась традиция: через час после начала застолья раздавался звонок. Я открывал дверь. Там стоял Дима и вежливо, но громко приглашал «подышать свежим воздухом». Родители, занятые гостями, легко отпускали меня из-за стола.

Мы вдвоем обычно шли в парк. Там во время всенародного домашнего застолья было чисто и безлюдно. Отдыхающие повалят сюда ближе к ночи. Мы покупали целую ленту билетов и забирались на колесо обозрения. Кабинку немного раскачивало, но внутри было уютно. Дима доставал из кармана плаща бутылку вина и протягивал мне стакан. Он знал, что у меня от спиртного случается меланхолия, поэтому наливал мне чисто символически, принимая на себя основную дозу отравы. Кабинка поднималась все выше, под нами шелестели голые ветви деревьев, дальше открывалась панорама города с лентой реки, дорогами, стадионами, бульварами и – свечами церквей, которые постоянно манили меня запретным интересом. Я подставлял лицо прохладному ветру, любовался широким видом с высоты и рассеянно слушал Диму.

– Ты думаешь, «красные» верят в свой коммунизм? Как бы не так. К моему «великому» папе, чтоб ему было хорошо, приходят разные большие дяди и садятся за наш знаменитый стол. Так ты знаешь, что они о советской власти говорят? Уши вянут. А все ? активисты-коммунисты со стажем. Ну ладно, они свое, можно сказать, пожили. А нам, Андрей, предстоит еще выработать свою линию и четкую идеологическую платформу. Вот ты мне прямо скажи, ты за кого?

– Я, Дима, за народ.

– Так говорить – политически безграмотно и идеологически неверно. Ибо все палачи гробят свой народ именно под этот лозунг.

– А ты что предлагаешь?

– Если честно, я за демократическую анархию. А вообще ты прав! – размахивал он руками, расплескивая жидкость из стакана. – Ерунда все это. Наше поколение – сборище отъявленных циников. У нас отняли идеалы. И мы все, как есть, сопьемся. Туда нам и дорога. Я лично уже взял курс на решение этого вопроса. А ты чего, Андрюха! Ну что это за интеллигентское слюнтяйство? Пригубит и смо-о-отрит. Сейчас вся держава напивается вдребодан. Слышишь нарастающий гул? Это народ в едином порыве уничтожает годовой стратегический запас спиртного. Разве можно бросить его на произвол судьбы в этот тревожный исторический момент? Да мы обязаны быть в самой гуще событий, с мощными боевыми стаканами в мускулистых пролетарских руках. А ты чего? А?

– Ну не воин я на вашем ристалище. Считай меня инвалидом с детства, первой группы. Как выпью больше полстакана, так на меня тоска нападает, и жизнь не мила. Прости меня за это, прости!

– Хорошо, – кивает он размашисто. – Если тебя не тащит от алкоголя, можем найти ему достойную замену? А что! Сейчас, между прочим, наш родной черный рынок может предложить дурь в широком ассортименте. Морфий, анаша, героин – бери не хочу, только шуршуньчики отмусоливай.

– О, нет! Мне не нужно.

– Что так?

– Знаешь, мне и так жить интересно. Без наркотических возбудителей.

– Это ненормально!

– Нет, дорогой друг, только это и нормально. Смотри, – показал я на широкий горизонт вокруг. – Ты даже не смотришь на это чудо. А мне так нравится, что глаз оторвать не могу. Вот оно: не под столом хрюкать, а жить этим величием, этой красотой.

– Ладно, убедил, – сдался спорщик. – Если хочешь знать, Андрюха, я уважаю в тебе твою цельность. Как сказал идеолог уничтожения собственного народа: «Какая глыбина, какой матерый человечище!»

Вообще-то цитировать классиков и современников нам доставляло удовольствие. А все потому, что мы все болели всеядной начитанностью.

Читали мы всегда, помногу и увлеченно. На перемене, в трамвае, в туалете и ванной, вечерами перед сном и ночью во время бессонницы, в постели во время простуды и на сыпучем песке пляжа. Словом, везде, где настигала свободная минутка. Книга считалась нечитанной или неинтересной, если она не была затрепана, замусолена, если в тексте и на полях отсутствовали пометки. Это как футбольный матч, на котором сидят и молчат. Нет, нам подавай, чтоб на страницах, как на трибунах: и слезы, и смех, и восторги с уничтожающей критикой. Впрочем, подчеркивание тонкой карандашной линией тоже интересно, особенно, если встречались такие пометки: «So!», «Однако», «Ну, это уж…» или просто вопросительные и восклицательные знаки.

Помню эту священную тишину библиотек, разговоры шепотом, склоненные головы в читальном зале, цветы в горшках, строгих библиотекарей. А этот неповторимый запах книжной пыли, коленкоровых обложек, кожаных корешков, типографской краски! А как здорово было где-нибудь в отъезде разговориться со случайным человеком и обнаружить, что и он читал Солоухина, Чивилихина, Паустовского, Трифонова, Эренбурга… И все, этот незнакомец – твой друг. Ты упиваешься разговором, как роскошным обедом. У вас столько общего! Книжные персонажи сроднили, значит, вы думаете, живете, чувствуете в одну сторону.

Были среди нас и такие, кто каждую прочитанную книгу конспектировал. Они утверждали, что это дает особую глубину прочтения, плотный контакт автора с читателем. Книги, из которых ты выписал задевшие тебя фразы, не забываются. Они остаются глубоко в душе. Они будят подсознание живыми токами, обогащая внутренний мир. Они создают в душе анфилады характеров, галереи впечатлений, созидают целые дворцы предыдущих судеб. Я постоянно сравнивал себя с множеством людей, интересных, духовно богатых, устремленных, с которыми при всем желании не смог бы встретиться никогда. Да и всегда ли мы способны раскрыться собеседнику так, как через написанные откровения. Конечно, книги – мощный стимул к познанию смысла жизни, к разгадыванию ее тайн.

Случалось, откроешь книгу просто потому, что выдалась свободная минутка, или на душе неуютно. Читаешь строчку, страницу – и ты уже где-то в послевоенной Германии вместе с героями Ремарка переживаешь смертельную болезнь девушки, верную мужскую дружбу. Или вместе со Стариком Хемингуэя с леской на плече плывешь по океанским волнам и разговариваешь с огромной рыбой-меч. Это глубинное чудовище изматывает тебя, голодного, усталого, но ты не сдаешься, жалеешь свою убийцу, не держишь зла ни на кого и всех-всех прощаешь. Великодушие, честность, мужество, любовь, дружба, самопожертвование – этому учились мы у книжных героев, это те паруса, которые влекут души людей от болотистых низин земли в синие высокие небеса.

Как-то вечером во дворе мы с Павликом играли в волейбол, обсуждая фантастический роман Рея Бредбери. Ко мне подошел мужчина и предложил «отойти на минутку». Я нехотя оторвался от игры. Повел он меня в тот самый двор Кудриных, где жила Валя. Это оказался ее старший брат. Он успел дважды отсидеть, был жесток и умен, носил имя Федор и прозвище Краб. Он вел себя вежливо. Но меня не оставляло ощущение, что где-то рядом наготове мощные крабовые клешни, готовые в любой миг перекусить меня пополам.

– Валюшка мне рассказала о тебе. Она тебя хвалит.

– Не понимаю за что.