Полузащитники Отечества

Разрешите (можно Машку за ляжку)

Товарищ сержант

Слышь, придурок

В принципе, солдату для общения достаточно этого перечня фраз. Причём не слишком важно, какую конкретно фразу употребить в том или ином случае. Скажем, если тебе задают вопрос из категории «Ты ебанулся, боец?» (а других вопросов солдатам в учебке не задаётся), то совершенно неважно, ответишь ты на него «Так точно», «Никак нет», «Не могу знать» или «Виноват». Уж лучше сразу отвечать «Есть!» – не прогадаешь.

ПХД

Официально эта аббревиатура расшифровывалась как «парко-хозяйственный день». Солдаты давали иную расшифровку, которую смягчённо можно озвучить как «полностью хреновый день». Ну а ассоциировалось ПХД всегда с одним. С пеной.

Пена наводилась пролетарским методом. В идеальных условиях, то есть при наличии всего необходимого инвентаря, для этого требовалось: два ведра, кусок мыла, совок, швабра и тряпка. В реальных же условиях на двенадцать человек приходилось одно ведро, одна сломанная швабра и пара тряпок. Без совка можно было обойтись.

Инвентарь все постоянно норовили друг у друга стырить. Приходилось прятать его под кровати от посторонних глаз. Зато недостатка в уставном мыле армия не испытывала.

Технология наведения ПХД проста.

Полученный в каптёрке или по иным каналам снабжения кусок мыла мелко натирался в ведро подручными средствами (к коим могли относиться ножницы, подстригалки для ногтей, ножи, совки, мыльницы, футляры для зубных щёток и многое другое). Затем полученная мыльная крошка заливалась горячей водой. Если уборочной бригаде посчастливилось иметь под рукой ещё одно ведро, то мыльная вода с большой высоты обрушивалась в него. Затем обратно. И так несколько раз, пока пена из ведра не полезет наружу. Но чаще вода попросту взбалтывалась руками, что давало пену пусть и в меньших количествах, но зато при минимальном расходе инвентаря.

Следующей задачей было раскидать полученную мыльно-воздушную массу по полу. А пока один из уборщиков генерировал и разбрасывал очередные порции заветной пены, второй хватался за швабру со сломанным черенком и принимался что есть силы тереть ею пол.

Тем временем первый, покрыв всю поверхность пола ароматной белой смесью, брался за тряпку. Прыгая с ведром и тряпкой между разбросанными мыльными лужами, он добирался до противоположной стены. Клал тряпку на пол – и начинал тащить её, собирая высыхающую пену и выжимая её в ведро.

Оператор швабры, танцуя, доходил до стены. Тогда, при наличии второго ведра и второй тряпки, он мог проявить разумную инициативу и пройти по вверенной территории влажной тряпкой, смывая остатки пены, не вытертые товарищем. Но обычно эта часть признавалась несущественной и опускалась за ненадобностью.

Ну а в финале концерта весь инвентарь и весь личный состав собирался на взлётке. Каждый солдат вооружался уборочным средством – кто шваброй, кто совком, кто ведром, кто тряпкой – и начиналось коллективное мытьё центрального прохода.

Два оператора вёдер генерировали всё новые порции пены и бросали их под ноги, медленно отступая назад. Их атаковали трое нападающих со швабрами. Этими швабрами пена растиралась по полу. Швабромены неторопливо продвигались, а им на пятки уже наступала великолепная четвёрка счастливых обладателей совков. Совки гнали вперёд нерастёртую пену. А следом за пенным потоком ползли на корточках угрюмые владельцы тряпок. Тряпки стирали с пола остатки пены. Завершали шествие несколько танцоров, наводящих финальную влажную уборку. Впрочем, как уже отмечалось, это происходило не всегда. Ну а во главе колонны, на дистанции между генераторами пены и туалетом, туда-сюда с вёдрами носился курьер, постоянно меняющий воду. Всё стадо погонялось сержантами, а за этим блестяще организованным технологическим процессом наблюдали скучающие дневальные. В такие дни они, фактически, оставались без работы – их обязанности выполнял остальной личный состав. Для дневальных это было торжеством справедливости.

Воскресенье

Воскресенье в учебке, в принципе, не особенно отличалось от прочих дней. Та же многочасовая строевая подготовка перед присягой, те же физические упражнения до полуобморочного состояния и та же тупая приверженность железной армейской дисциплине.

Но всё же это был особенный день. Во-первых, по воскресеньям всё наше стадо вели в клуб, где показывали фильмы с простуженным переводом. Сама по себе возможность посидеть полтора часа в прохладном клубе, когда на улице плюс тридцать, была уже чрезвычайно привлекательна. А случалось, что и фильм оказывался интересным. Хотя мне редко удавалось его посмотреть, поскольку стоило мне оказаться в клубе, как мыслями я перемещался на гражданку и до конца показа оставался там. Поэтому при выходе из клуба ощущалась лёгкая грусть – словно я вернулся из городского увольнения.

Но главное было не это. Главное – что по воскресеньям к солдатам на КПП приезжали родители. А также друзья, родственники, любимые девушки, жёны, дети – словом, кто-то из другого мира. И праздником это было не только для встречающих гостей, но и для всей роты. Поскольку каждый притаскивал с КПП пакеты всяких вкусностей. И стоило в дальнем конце взлётки замаячить очередному объевшемуся солдату с мешком сладостей, как вся рота срывалась с места, бросалась в его направлении, накидывалась на принесённый пакет и буквально разрывала его (пакет) на части.

К вечеру все солдаты были сытыми и довольными. И даже сержанты по воскресеньям были настроены добродушно. Вместо физической подготовки после отбоя мы занимались подготовкой строевой. Причем, не вставая с кровати. Мы лёжа маршировали и делали повороты на месте. Особенное удовольствие сержантам доставляла подача команды «кругом», когда солдаты лежали на спине. Все дружно подскакивали в лежачем состоянии, в воздухе перекручивались – и падали мордами в подушку.

А после строевой подготовки мы обычно играли в зоопарк. По общей команде один кубрик начинал хрюкать, второй мычать, третий лаять, четвёртый мяукать, пятый кукарекать, шестой блеять – и так далее. Казарма наполнялась звуками природы. Сержанты ржали. Да и мы с трудом сдерживали смех. В особенности, когда Хабиби начал изображать овец.

– Ме-е-е! – говорил Хабиби, и все, кто это слышал, катились со смеху. Его просили исполнить свою партию на бис, сольно. И снова казарма наполнялась хохотом.

Тут сержанты решили, что это слишком и солдатам смеяться не положено. Поэтому всем было велено заткнуться. Но это было не так просто, и то тут, то там то и дело раздавались сдавленные смешки.

– Ме-е-е! – приглушённо раздалось по казарме.

Все захихикали.

Два сержанта стали наезжать на Хабиби за нарушение дисциплины после команды «отбой». Хабиби стал оправдываться.

– Это ты заржал, Хабиби? – грозно спрашивал сержант.

– Ньикак ньет, это нье я, товарщ сьержант!

– Бля, я слышал, нах, с твоей кровати, ёпт, голос доносился!

– Это нье я, товарщ сьержант! У мьеня вьще рот заньят был! Я конфьеты ейль!

– Что-о-о?! Рота, подъём!!!

И вот мы уже вновь выполняли физические упражнения. А Хабиби суетливо жевал конфеты. Потому что прекратить мы могли, только когда он съест весь пакет. А пакет был немаленький.

В конце концов, сержанты сжалились над нами и над Хабиби, приказали ему раздать своё лакомство товарищам и лечь всем спать. Выходные закончились.

Присяга

День этот все ждали с нетерпением. Нет, никто особенно не горел желанием присягнуть на верность отчизне. Просто следом за присягой маячило обещанное городское увольнение на все выходные. И все ждали этого увольнения, а присяга воспринималась как предшествующая ему формальность.

Всю неделю перед присягой велась практически непрерывная строевая подготовка. Руководил процессом лично майор Гой. На плац вытащили колонки и микрофон, в который Гой подавал команды. В теньке встали два барабанщика. Сзади поставили две канистры с водой – утолить жажду в перерыве. И вот сразу после завтрака и до самого обеда мы каждый день дружно репетировали проход по плацу торжественным маршем.

Наконец наступил этот знаменательный день. Подъём и завтрак перенесли на два часа раньше. Сразу после завтрака мы всем скопом отправились получать автоматы. А затем, вооружившиеся, выстроились перед плацем. А часть уже наполнялась гражданскими лицами. Толпы родственников в разноцветной одежде, которую немного странно было видеть после армейской «флоры», брели к плацу.

Вскоре и подготовленные к принятию присяги войска тоже проследовали на плац. Всё было готово. Солдаты на месте. Родственники на месте. Приглашённые гости на месте. На месте майор Гой, начальник штаба и офицеры, руководящие принятием присяги. Не хватало одного. Комбрига.

И вот на дорожке к плацу показалась шарообразная фигура.

– Бригада, равняйсь! – рявкнул начальник штаба. – Смирно! Равнение налево!

Солдаты бросили левую руку на цевьё автомата и повернули головы. Оркестр заиграл приветственный марш. Начальник штаба взял под козырёк, повернулся на девяносто градусов и походкой робокопа направился на доклад к комбригу.

В это время с левой стороны на плац вкатился живот. По мере приближения живота к рядам войск солдаты заметили, что снизу из него торчат ножки, а сверху выросла голова. А вся эта конструкция вместе была командиром части. Однако никто не удивился таким внешним данным комбрига. Потому что ему следовало оправдать свою фамилию. Если бы командир бригады полковник Толстый был худым, это могло вызвать у солдат когнитивный диссонанс. Когнитивный диссонанс, в свою очередь, мог включить солдатское мышление. А думать солдату не положено. Поэтому полковник Толстый толстый.

Начальник штаба доложился. Полковник Толстый нас поприветствовал и поздравил. Знамённая группа притащила боевое знамя части. И мы торжественным маршем отправились принимать присягу. Ну, приняли, конечно. Вернулись на свои места. И начали слушать поздравления.

Приоритетное право было у комбрига. Поэтому первым делом мы выслушали чудовищный по своей бессвязности поток слов, из которых интуитивно можно было составить речь. Затем к делу подключился отец Дмитрий – внештатный священник части и штатный – близлежащей церкви. Отец Дмитрий умел говорить складно и красиво. А ещё он умел говорить не переставая. Поэтому, зная по беседам в клубе эту его способность, мы собрались с силами и приготовились стоять ещё как минимум полчаса. Однако священник пожалел солдат и ограничился лишь общими поздравлениями, не вдаваясь в подробности. Далее свой вклад внесли представители местной администрации. Следом мы услышали произнесённый бесцветным голосом набор шаблонных фраз. Это в принудительном порядке выступил представитель отслуживших полгода срочников. Потом на сцену поднялась одна из солдатских матерей. И если офицерский состав желал нам отслужить честно и достойно, то она оказалась более искренней и пожелала отслужить нам поскорее. Затем слово, наконец, вновь взял Толстый. Он также бессвязно обрисовал родителям процедуру ухода их детей в городское увольнение, иные технические моменты и детали, после чего мы, наконец, услышали долгожданное:

– Разойдись!

И плац немедленно наполнился людьми. Родители кинулись со своих мест искать сыновей. Солдаты в поисках знакомых лиц отправились им навстречу. В сложившейся неразберихе я только через несколько минут сумел найти своих.

Толпы срочников и их родителей принялись бродить по территории части. Но недолго, поскольку вскоре началась выдача увольняшек. И не прошло и получаса, как мы уже, сдав автоматы, выходили за ворота КПП и садились на автобус – чтобы не возвращаться сюда до воскресенья.

Батальон смерти

Но городское увольнение было не единственной причиной, по которой все ожидали присяги с таким нетерпением. Дело ещё и в том, что для многих присяга была последним этапом жизни в учебке. И через день после возвращения из увольнения нас должны были распределить по батальонам.

Чего ждать от этого перевода, мы точно не знали. Однако сама по себе грядущая смена обстановки вызывала радостное предвкушение. Кроме того, ходили слухи, что в батальоне нет подъёмов за сорок пять секунд. Уже одно это заставляло мечтать о том, чтобы нас поскорее перевели.