Жаркие горы

– Было это на чарикарской «зеленке», – сказал Бурлак, обращаясь к Полудолину. – И сложилась обстановка, что с меня генерал Санин стал снимать стружку. Не грубо, а мастерски. Тоненько. Можно сказать, этак бархатно. Для шлифовки натуры. Стояли мы под раскидистым ореховым деревом. Вдруг как жахнет! Метрах в пятнадцати…

– Будет тебе пугать, – перебил генерал ворчливо. – Я себя убедил, что метрах в восемнадцати было. Теперь ты уже ближе кладешь.

– Виноват, – сказал Бурлак. – Жахнуло, как товарищ генерал говорит, метрах в восемнадцати. Сверху на меня листья ворохом посыпались. Но стою. Меня ведь строгают. С места сойти не имею права. Вдруг гляжу, генерала нет. Не успел сообразить, где он, слышу, вторая мина подвывает. Я как был, так с ходу и нырнул вниз головой. В арык. Сверху – жах! Поднимаю голову: товарищ генерал позицию рядом держит. Вид, я скажу…

– Ты не стесняйся, не стесняйся!

– Нет, товарищ генерал, я про себя. Это не так опасно. А ваш портрет, боюсь, испорчу. Короче, я был хорош. Арык неглубокий. Воды в нем воробью по колено, а грязи – лошади по пузо. Вот и влип в эту жижу по горло. Ползаю, а поверху мины лупят. Был бы один, а то рядом начальство. Можно сказать, товарищ генерал меня отшлифовал до блеска, а я на его глазах снова в грязь.

– Но-но, Бурлак, – строго заметил Санин, – не хами. Излагай только суть событий.

– Так вот, лежим мы, значит, рядом, а генерал вдруг говорит: «Вылезу из этой ямы, отмоюсь, штаны поглажу и сажусь писать в Верховный суд заявление». Я не сразу понял и спрашиваю: «На кого и по какому поводу?» «А на тех наглецов, – это генерал говорит, – которые сочинили песенку: “Как хорошо быть генералом”. Я их к ответу привлеку». Я говорю: «Уже поздно. Народ ее вовсю распевает». – «Ничего не поздно. Важно справедливость восстановить. Если не засудят, то хоть слова изменить заставят». «Как?» – спрашиваю. «А пусть поют: “Как нелегко быть генералом…”»

– Надо же! – смеясь, сказал Санин. – Говорили мне – не верил. Думал, присочиняет Бурлак. А он и в самом деле упомнил, как было. Ну-ну!

Санин помолчал, хитро поглядывая на комбата. Потом обратился к Полудолину:

– Слушай, замполит. Только по-честному. Не возникает ли у тебя мнение, что Бурлак немного завидует своему генералу? Впрочем, разве ты признаешься?

– Отчего же, – сказал Полудолин. – Думаю, в генералы он не прочь.

– Законное желание, Бурлак. Если без шуток – одобряю. И все же не рвись раньше времена. Выигрыш от этого невелик.

– Плохо верю, – сказал Бурлак скептически.

– Не веришь? Тогда покажу по пунктам. Во-первых, выигрыш. Получишь по сравнению с полковником двадцать рублей прибавки. Не больше, можешь поверить. Проигрыш – двухсотпроцентный рост расходов. Сам понимаешь, приходят гости к тебе – это одно. Придут к генералу Бурлаку – другое. Тут расстарайся, а себя покажи. Иначе скажут: генерал-то – скряга. Во-вторых, сколько у тебя племянников? Двое? Станешь генералом – появится еще пятеро. Как пить дать. Могут найтись и внебрачные дети. Нет таких? А я разве сказал, что есть? Говорю: могут найтись. Для молодых генералов это типично. Я сам два письма получил. Почти одинаковые: «Не вы ли мой отец?» Правда, аллах миловал. Оба претендента оказались чуть постарше меня. Пойдем дальше. Впрочем, не пойдем. Ты холостой, и тебя это не заинтересует.

– Я женат, – сказал Полудолин. – Так что уж, пожалуйста, удовлетворите любопытство.

– Дальше проигрыши по жене. Одно дело – полковница. Ну, кто-то может из вредности назвать подполковницей. Ерунда! А вот когда станет генеральшей!.. Моя супруга сразу разницу уловила. Говорит: раньше благозвучней было: райская птица, полковница, секретарица. А теперь – серая мыша, парикмахерша, маникюрша…

– Почему же секретарица? – спросил Полудолин. – Секретарша.

– Э нет. Секретарица – жена секретаря. А секретарь секретаря – секретарша.

– Ясно.

– Раз ясно, поговорим о деле… На подготовку вам два дня. Используйте их с толком. Дарбар – орешек крепкий. Там, судя по всему, какие-то страсти у «духов» разгораются. Надо их пресечь в корне.

– Сделаем, товарищ генерал, – сказал Бурлак. – Разве вас мотострелки подводили?

– На то и надежда. Ты у нас фигура заметная. Не возгордишься, если один факт доложу?

– Думаю, нет.

– В одном из душманских донесений о тебе писали: «Этот сипасалар только для маскировки носит знаки турэна».

– Турэн – капитан, знаю. А сипасалар?

– Это военачальник. Не командир, а именно военачальник. К примеру, меня они так еще не называли.

– Назовут. Все еще впереди.

– Смотри, какой добрый сипасалар! А может, мне хочется, чтобы назвали спасаларом?

– А это что? – спросил Полудолин.

– Это куда скромнее, просто – полководец.

Все трос засмеялись.

Потом комбат и замполит проводили генерала до машины. Уже садясь в нее, Санин пожал руку Бурлаку:

– Помни, майор, главное для тебя и твоих орлов – дожить до Дарбара.

– Постараемся, – ответил Бурлак и посуровел: – Нелегко это, но приказ есть приказ.

– Ну, ни пуха!.. – И генерал захлопнул дверцу.

– Он меня удивил, – сказал Полудолин, когда машина отъехала. – Это что, задача – дожить до Дарбара? Сказано, будто пионерам на уборке картофеля: убрать отсель досель, но не перетрудиться. Чтобы животики не заболели. Я так не привык. Мы воюем, и жертвы неизбежны.

– Оставь! – сказал Бурлак строго. – Сейчас об этом некогда. После всех дел поговорим.

Шайтан огня

Кишлак Уханлах.

Район действий банды Хайруллохана

Красивый гнедой жеребец, тяжело переступая стройными ногами, нес на себе мрачного седока в шелковой черной чалме.

Саркарда[4 - Саркарда – атаман (пушту).] Хайруллохан, главарь душманской группировки, был с утра зол и гневался на окружающих по пустякам.

Огромный, грузный, как деревянная колода, из которой у колодцев поят баранов, он сидел на коне, разопревший от съеденного час назад мяса, и сопел, ощущая, как бродят внутри его соки и газы.

Лицо у Хайруллохана корявое, будто вылепленное скульптором, который поленился доработать свое творение до конца – убрать грубые мазки, разгладить морщины. Густые брови охватывали подлобье широкой черной дорожкой, не оставляя привычного пробела на переносице.

Низкорослый, широкогрудый, он сидел на коне, раскорячив кривые ноги, непривычные к пешему ходу. Свои короткие пальцы саркарда украшал массивными перстнями с камнями-печатками. Он любил дышать на них, потом тер о полу одежды и, отставив руку, любовался игрой камней.

Кроме пристрастия к еде и дорогим камням, все меньше оставалось у Хайруллохана радостей в жизни. По ночам ему снились кошмары, и он вспоминал тех, чью кровь пролил, как воду, кого приказал зарезать, замучить, сжечь. Но чем чаще ему вспоминались жертвы, тем более жестоко он относился к другим, кто попадался ему в руки. Так новой кровью старался он смыть с рук запекшиеся пятна старой.

Не ладилось и со здоровьем: обжорство и излишества давали о себе знать. Без того не очень опрятный, жирный и перхотливый, он пропах острым запахом мочи и пота, и люди, с которыми ему приходилось иметь дело, только из страха не отходили от него подальше и не зажимали нос.

Сейчас, въезжая в родной кишлак, где его знали и помнили с детства, Хайруллохан принял вид царственный, надменный.

Он сидел на коне вольно, слегка избоченясь. Левой рукой небрежно держал повод, правой, с плетью, опирался о бедро. Слева и справа от него гарцевали верные подкопытники, готовые по первому знаку бить, убивать, казнить своих и чужих, правых и виноватых.

Из затхлого тупичка, зажатого между дувалами, на дорогу выкатилась шаром рыжая лохматая собачонка. Заливисто лая, она бросилась наперерез лошадям. Конь Хайруллохана дернулся, фыркнул. Личный телохранитель саркарды Хамид, ехавший справа, повел рукой.