Сахва

:«СКОРО!» – а потом завизжал так, что перепонки заныли. И скрылся в лесу.

Этот еж превратил меня в парализованное ничтожество. Произвел импульс, с помощью которого тот самый гомункул обрел всю свою мощь, и, обретя ее, откусывал по ломтю от моей души. Страх истязал. Чувство одиночества пожирало, потрошило. Демоны устроили шабаш и глумились, вращаясь вокруг меня. Больше всего на свете хотелось спрятаться, отгородиться от остального пространства, чернота которого давила, разбирала на части. Так ощущает себя тот, кто неприкаянно бродит в холодную ночь по улицам, понимая, что остальные мирно спят в тепле, уюте и любви. Не нищий без крова, а тот, кто оказался в таком положении впервые. Только это чувство усиливалось. Тьмой и излившейся вниз лунной мглой. Тишиной, в которой, казалось, спряталась опасность. Пониманием того, что вокруг нет людей и если закричать, то крик не будет услышан даже кафиром.

Не знаю, что было бы дальше, если бы я не увидел черную кляксу, высвеченную смартфоном. Кусочек пустоты. Дыра, заросшая ветками. Чернеющий провал не светлел даже от луча искусственного света. Вряд ли это можно назвать пещерой. Просто отверстие в скальном образовании, заросшее деревьями. Я ринулся туда.

В этом углублении, выточенном природой, места хватало как раз для одного. Я будто пребывал в лишенном пломбы огромном зубе, который принадлежал останкам великана. Сидеть здесь было удобно: отверстие было гладким. Сверху меня укрывало одеяло из грубых камней, потемневших под натиском ночи. Я сидел в позе сформированного эмбриона. Ветер не заходил сюда, ударяясь о камни, он продолжал свою беготню в других местах. Апрельский ночной холод тоже обходил пещеру стороной.

Здесь стало хорошо, спокойно. Казалось, мне удалось собрать себя воедино. Подобрать все куски своей личности, которые обронил на пути к этому моменту. Так мы и сидели, все вместе, то есть я цельный, обнятые горной породой. Не имея точки отсчета, трудно было предположить, сколько времени я там провел. Возможно, прошло пять минут, возможно, час. Но чувство покоя и целостности, спустя какое-то время, начали растворяться: состояние это было непривычным, и сомнение в том, что оно может продлиться долго, начало теснить его.

Я знал, что придется покинуть это место и продолжить поиски трассы, но сейчас не вышел бы отсюда, даже если бы в пещеру бросили гранату. Интересно, ребенок в матке знает, что скоро его изгонят оттуда? И если знает, хочет ли этого?..

Когда покой был истреблен своей противоположностью – тревогой, мерзкой, как пуля, задевшая кость, вернулись мысли, назойливые, как помехи в безупречном радиосигнале. Ничего не оставалось, как начать думать. И вспоминать.

Я думал об одном человеке. Нет, о двух людях. Хотя все же об одном. Дело в том, что я и сам не до конца мог здесь определиться: так быстро мысль металась от одного к другому, что фиксировать их, как обособленные объекты, уже не было возможности. Моя мать и Нулевой… Мысли о них разжигали боль, но долго без этой боли я обходиться не мог.

Нулевой. Он принял решение остаться там, в месте, которое станет эпицентром ядерного взрыва. Совершенный убийца, который, как казалось, ни за что по своей воле не расстанется с жизнью хотя бы потому, что лишится возможности наслаждаться убийством. Решение Нулевого поразило всех в Организации. Его хотели принудить не делать этого, но невозможно управлять человеком, решившим умереть.

Я узнал об этом случайно, застав рыдающего Первого стоящим на коленях перед Нулевым. Он умолял его чего-то не делать. Ни до, ни после я не видел Первого плачущим. Нулевой заперся в музее современного искусства, расположенном совсем рядом с заминированной АЭС, и ждал конца. Я не знал человека, которому были известны его мотивы, сам же Нулевой скупился даже на междометие, когда его просили прокомментировать свое решение. По этому поводу я услышал от агента Ноль одну единственную фразу, за которую хоть как-то можно было ухватиться, чтобы сделать подобие выводов… Но ничего конкретного.

Мать. Казалось, здесь, в этой каменной гробне, еще когда покой был моим другом, я ощутил едва уловимый аромат материнской любви. Нельзя было точно сказать, так ли это на самом деле: я никогда не ощущал этой самой любви. Но интуиция и что-то еще, заваленное грузными мыслями, говорили о том, что это была именно она.

Мать никогда не любила меня, ведь я был живым, постоянно мелькающим перед глазами напоминанием о ее позоре. Я появился на свет после того, как ее изнасиловали. Моим биологическим отцом, насколько известно, был маньяк, который (опять же – вроде бы) сгнил в тюрьме, попав туда за череду подобных выходок. Да уж, характером я точно был в папку! Разве что насилие в государстве нигилистов, в отличие от Хартленда, было делом нормальным. И насильники, и насилуемые относились к этому по-другому.

То есть я не только появился на свет под аккомпанемент страдания, а был и зачат таким же образом. Интересно, умру я быстро или опять же в страдании? Как после этого не согласиться с Шопенгауэром, который считал, что зло довлеет над добром. В итоге, я просто-напросто выбрал наиболее выгодную сторону, оказавшись с нигилистами.

Для своего отца, точнее отчима, я был живым напоминанием о его бесплодии. К тому же я родился с врожденным уродством. Параллельно с моим ростом в родителях разрастались чувства позора, неполноценности, все больше ненависти и отвращения исходило от них. Лучше бы меня отдали в интернат или бросили в пропасть, подобно спартанцам, бросающим «забракованных» младенцев в Апофеты.

Мысли снова бросились к матери. От матери к Нулевому. Они ненавидели меня. По-разному. С разной силой. По разным причинам. Мать за то, что я вообще родился, использовав ее как инкубатор. Нулевой – за цвет кожи, говоривший о том, что я не мог быть коренным жителем государства нигилистов: «Твоя душа разлагалась в обществе кафиров, когда мы восьми лет от роду уже имели честь стоять в первых шеренгах и видеть, как этим самым кафирам отрезают головы, как их сжигают и прибивают к крестам!»

Я начал выстраивать из мыслей шаткие конструкции, снова пытаясь оправдать этих двоих. Не было дня, чтобы я ни посвятил этому время. Несмотря ни на что, мать меня вырастила. Найти факты, чтобы оправдать Нулевого, было сложнее. Поэтому в миллионный раз пришлось вспоминать события в подводной лодке. Мысли снова носились от матери к Нулевому и обратно, пока не слились в однородную массу, в какое-то фиолетовое марево. И я не заметил, как без остатка провалился в воспоминания двухнедельной давности.

Мое пробуждение наступает раньше назначенного срока. Из-за этого все и пошло наперекосяк. Нужно было всего лишь очнуться вовремя! Но вышло то, что вышло. И я услышал то, что услышал, то, чего не должен был слышать, то, о чем предпочел бы не знать – разговор Первого с Нулевым. Они и сами упомянули, что их слова ни в коем случае не должны дотянуться до моих ушей.

Их тайна рушится на мой разум вопреки строгому запрету. К шоку от услышанного подключаются фобии, ибо постепенно приходит понимание, где я. Затем я вспоминаю и зачем здесь нахожусь. Нулевой и Первый уверены, что я все еще без сознания. И говорят, говорят, говорят, добавляя подробностей. А я силюсь снять наушники, но в то же время не могу себя заставить. И слушаю, слушаю, слушаю…

Я внутри подводной лодки, которая осуществляет процесс погружения. Вместе с Первым и Нулевым я кропотливо работал над этой операцией, досконально знал все, что должен был сделать, прибыв сюда. Готов был и к некоей дезориентации, которая должна была наступить после пробуждения, и знал, как ее преодолеть.

Почему лидеры Организации настояли на том, что нас нужно усыплять, чтобы переправить на исходные точки, оставалось большой загадкой как для меня, так и для Нулевого с Первым. У нас на троих был специальный канал связи. Первый оказался в подлодке Океании. Нулевой и я – в подлодке, принадлежащей Хартленду. Задачи каждого четко распределены. Задача Первого – атаковать нас торпедой.

Но знания о том, как преодолеть дезориентацию после пробуждения в подводной лодке, не пригодились: хватило воспоминания о том, что я уже приходил в сознание после усыпления, как раз перед тем, как оказаться в подлодке. Тот опыт пробуждения был менее удручающим, но точно не менее примечательным.

Тогда я очнулся и понял, что меня кто-то несет. Угадывался человеческий силуэт, но он был настолько твердым, что казалось, будто все его одеяние было сделано из стали. Невозможно было даже предположить, кто это, но проклятия в мой адрес исторгались, судя по голосу, пожилым мужчиной. Нес он меня так же, как и бранил – уверенно, не прерываясь, будто совсем без усилий, и такой легкости способствовали не мышцы, а некие трубчатые механические приборы, шедшие вдоль его рук и ног и имеющие источник питания на спине. От него исходило странное ощущение… иное чувство времени: сейчас оно ощущалось ни как однородная линейная текучесть, а являло всю сложность движения своих потоков, сложность, постижимую лишь до определенного предела… Так вот кто он такой…

Я успел осмотреться. Увидел небо, серо-голубой, неравномерно прокрашенной тушей нависшее над морем. Море же представляло вязкую безразмерность, вздыхающую спокойными волнами. Оно выкрасилось в цвета неба, будто желая быть на него похожим. На полпути к горизонту из воды выступал айсберг, похожий на съеденный наполовину брикет пломбира. Его и так восхищающая абсолютная белизна еще больше выделялась из-за голубых прожилок, порожденных игрой света с неровностями.

Мы передвигались по хребту подводной лодки. Здесь же расположился и ее экипаж, застыв по стойке смирно. Капитан судна замер сбоку, уткнув кончики пальцев в висок. Мой взгляд пополз вбок. На берегу – скопление кафиров, провожающих экипаж. Они все, все до единого, казались застывшими, абсолютно неподвижными… Я хотел снова взглянуть на подводников, но не успел.

Тот, кого звали Мрак, почувствовал пробуждение своей ноши и немедленно принял меры – резко откинул голову назад, одновременно увеличив громкость своих проклятий, к которым добавилось кряхтение. Его затылок, покрытый чем-то твердым, врезался мне в нос, который едва не был сломан. Я тут же свалился в забвение, забрав с собой кучу вопросов об увиденном.

Теперь, когда Первый и Нулевой наговорились, сами того не зная, сообщив мне больше, чем я готов был вынести, появилась возможность подумать о чем-то другом. Этим «чем-то» и стал Мрак, а точнее, тот эпизод… Кто он вообще такой? Даже нам, трем главным агентам Организации, практически ничего не было о нем известно. Мы лишь знали, что наше руководство привлекало его в самых сложных, а иногда и безвыходных ситуациях. И он всегда справлялся, делая чудеса. Как? Этого не знал никто. Но что за странное ощущение было рядом с ним?.. Будто я оказался вне времени и, одновременно, в нескольких временных точках.

Но долго поразмышлять об этом не удается: паника налипает на меня, заключает в тиски, когда я понимаю, как глубоко погрузилась подлодка. Я ощущаю увеличивающееся давление ревущей воды. Кислород становится токсичным. Все ниже и ниже! Воспоминания о разговоре Первого с Нулевым режут душу тупым ножом.

Стены подлодки кажутся слишком хрупкой защитой. Соленая жидкость, которой наглатываются балластные емкости, сдавливает судно с нарастающей силой. Металл прогибается, уступая давлению глубины, поет песню мученика, утробно, с надрывом. Чем глубже, тем громче его стон. К нему примешивается гудение ГГС и «щитов». Эта какофония становится невыносимой. Жидкость снаружи больше не кажется водой. Не может она вести себя столь агрессивно. Это исполинское морское чудовище пытается сожрать нас! Оно уже втиснуло субмарину себе в пасть с тысячью гигантских ножей вместо зубов и скоро перекусит ее надвое.

Начинается горячка: дефицит кислорода в мозге. Дышу глубже и чаще. Борюсь с паникой. Но дно все ближе! Первый и Нулевой вновь заговорили на ту же тему. Меня уносит куда-то, не знаю куда, но вон отсюда, поэтому не противлюсь этому. Продолжаю делать мощные вдохи и выдохи. Сознание отслаивается от меня. Просачивается сквозь стены внутреннего и внешнего корпусов подлодки. Границы между мной и водой стираются. Она обволакивает, дотрагивается до каждого миллиметра тела. Несколько секунд я был свободен от мыслей, а когда они вернулись, быстро понял, что погружен не в ледяную соленую воду. Нет, эта субстанция была тёплой и приятной… Амниотическая жидкость.

Что происходит? Назову это «регресс памяти». Сознание разворачивается, регрессирует, как если бы дерево начало врастать обратно в землю. Я зародыш в утробе. Понимание невозможности этого события отброшено. Чувство абсолютной защищенности. Покой в «ритмичном бездействии». Хочется остаться здесь на вечность. Прошлое продолжает засасывать. Я эмбрион.

Мои биологические часы отключаются. Голова уже не нацелена на влагалище, а принимает прежнее положение, в котором я пробыл внутри матки большую часть времени. Я стремительно уменьшаюсь. Перестаю слышать материнский голос. Пищеварительная система перестает работать. Остальные системы тоже. Попадаю в полную зависимость от плаценты. Конечности растворяются, принимая грубую форму некоей живой сырьевой заготовки. Мозг уже не контролирует тело. Я покрываюсь лакуной. Мой эмбрион уже не отличить от плода мыши или свиньи. Процесс моего рождения продолжает обращаться вспять. И вот я становлюсь эмбриональным шариком, по форме похожим на маленькую трубку. Как приятно было сбегать обратно во чрево! Но если все так пойдет и дальше, придется разлучиться с маткой…

Удается выбраться из восприятия, которое обрушилось так резко, и вспомнить, где на самом деле находится мое неподвижное, равномерно вздрагивающее от глубоких вдохов-выдохов, тело. Скорее всего, выходу из измененного состояния сознания поспособствовал гулкий, грозный удар подлодки о морское дно.

Я не просто перестал ощущать внутриутробное существование. Еще и вспомнил, зачем здесь оказался. Вспомнил свою миссию. Нужно добраться до электронных мозгов этого судна. Маршрут и план действий были выжжены на скользкой коре моего мозга. Необходимо добраться до той части интеллекта машины, которая отвечает за пожарную безопасность, и отключить ее. Для этого я начинаю двигаться в намеченном направлении.

Глубина моря, на дне которого я сходил с ума, нависла своей вседозволенностью. Звуки стенания прочнейших металлических стен, жужжащий в ушах гнет всесильной воды снова пригвоздили меня к месту. Далеко я не ушел. А ведь уже пора было действовать! Согласно плану, я должен был начать к моменту, когда субмарина ударится о дно. Но и пробудиться я должен был именно в тот момент…

Снова дышу глубоко и часто. Чувство, что я нахожусь в чреве матери, вернулось. Противостоять этому невозможно, пытаюсь хотя бы с этим смириться. Уменьшаюсь в размерах. Звуки внутри материнского организма уже не слышны, даже матка становится безмолвной. И дальше, дальше, как незаметный придаток, как хвост, о котором позабыл хозяин, меня несет к истокам, к Акту Творения. Я, то есть то, что от меня осталось, открепляюсь от стенок матки. Состою уже не более чем из шестнадцати клеток – бластомеров. Мне страшно, но почему-то я счастлив. Теперь я бластоциста. Моя плоть разрыхляется. Вот-вот я стану одноклеточным организмом. И едва я стал зиготой, меня будто разорвало надвое. Процесс неболезненный, но, почему-то, печальный. Распадаюсь на две клетки. На какой-то едва заметный миг пришло ощущение двойственности, когда можно было ощутить себя сразу обоими пронуклеусами, мужским и женским ядром внутри яйца. Но потом некая сила убедила меня, что я сперматозоид. При мыслях о судьбе женского ядра доносится еле различимый голос Нулевого…

Утрачена дуальная целостность, если можно так выразиться. Теперь я лишь нечто половинчатое. Я настолько мал, что боюсь об этом думать. Я одноклеточный ядерный организм. Сперматозоид! Слышу голос Первого из недр, из остатков восприятия того мира, в котором находилось мое тело. Вслушиваюсь. Радует хотя бы то, что Первый больше не секретничал с Нулевым, а говорил по делу. Он предупреждал, что запустит в нас торпеду через минуту. К этому времени я уже давно должен был справиться с системой пожарной безопасности. Но я не мог этого сделать из-за того, что «превратился» в сперматозоид. Не было возможности и предупредить об этом коллег: слова наотрез отказались мне служить.

Торпеда покажет свою пасть через двадцать секунд. Из матки я переместился в парные гонады – яички отца. Что это?.. Нагло слепит яркий, то ли лиловый, то ли фиолетовый свет. Во всем хаосе происходящего ярко сияла единственная уверенность – все это я уже переживал когда-то.

Старт. Начало животворящего паломничества. Я и еще около полумиллиарда сперматозоидов готовы отправиться в путь, к главному и единственному призу. Едва слышный голос Нулевого. Кажется, голос взволнованный. Похоже, они догадываются, что у меня что-то пошло не так. Нулевой говорит Первому, что нужно отложить пуск. Но поздно.

Торпеда летит к нам. Удается воспользоваться жалкими остатками человеческого сознания, чтобы понять – сейчас раздастся взрыв. Смерть, выпущенная Первым. Даже не видя летящего снаряда, я ощущаю в нем всю энергию агента Один. Удар! Взрывная волна топчет подлодку. Казалось, зубы потрескаются, а жилы прорвут кожу. Но не меньше девяноста процентов экипажа выживает: Первый знал, что делал, атака спланирована с фанатичной педантичностью. Голос агента Ноль. Напрасно он вытачивает из звуков, букв осмысленные фразы: толстая пелена помешательства позволяет распознать лишь бесформенный словесный сгусток. Это сигнал Яйца, поход к которому я начал вместе с сотнями миллионов собратьев! Призыв, звук которого ни с чем не спутать.

Теперь голос Нулевого – главный и единственный ориентир. Иду на него. Я – торпеда, пущенная Первым. Снова слышу, как вода тискает судно в своих могучих челюстях. Но сейчас ощущение всеобъемлющей влаги успокаивает: это семенная жидкость, потчующая фруктозой и глюкозой, защищающая меня от смертоносных кислот. Нет! Ошибка. Это смертоносная кислота на стенках влагалища, которая уничтожает больше половины моих собратьев. Некоторых из них я вижу, вот они бегут, стянутые огнем, плавятся и падают. Я слышу их страдания. На долю секунды вспоминаю, что никакие это не сперматозоиды, а подводники, гибнущие от пожара. Но эта вспышка тухнет быстро и неумолимо. Теперь мы, выжившие сперматозоиды, ждем События. Ждем, когда «врата в матку» разверзнутся. Пора конкурировать жестче: во что бы то ни стало нужно первым добраться до Нулевого, источающего прогестерон…

Едва мы оказались в матке, я начал убивать. Все сперматозоиды, что попадались на пути, сразу умирали, выбывали из игры, лишались возможности повстречаться с Яйцеклеткой. Я устроил настоящий геноцид. Следующий этап. Сейчас главное угадать, в какую из фаллопиевых труб вплыть. Ошибка – смерть. Угадал: продолжаю слышать голос Нулевого. Пространство сузилось, ограниченное размерами проходов в фаллопиевой трубе. Догоняю конкурентов и забираю их жизни. Один удар – одна жизнь. То же делаю с теми, кто пытается догнать или обогнать меня.

Сильный жар. Больно. Пробую боль на вкус, разбираю на части. Она напоминает о моем настоящем теле. Прихожу в себя и сразу отпрыгиваю от пламени, облизывающего туловище. Опускаюсь, падаю, касаюсь ладонями пола, ощущаю что-то теплое, липкое, жидкое. Упираюсь туда взглядом. Кровь. Кровь вытекает из тела. Из трупа подводника. Вокруг много крови, при тусклом освещении подлодки она кажется коричневой. Множество кровавых луж деформировалось, соединяясь в одно озеро. Пол завален трупами. Огненные ядовито-оранжевые лохмотья трясутся в агонии. Держусь за рукоятку ножа. Его лезвие спряталось в печени одного из подводников. Что в фаллопиевой трубе делают мертвые люди?! Но потом я окончательно прихожу в себя.

Что я натворил? Перерезал половину экипажа подлодки, думая, что они сперматозоиды, что они конкуренты. Громадный моряк бежит на меня, подняв над головой корявую железку весом не меньше пуда. Разит ей то место, где я стоял миг назад. Этот удар убил бы меня сразу. Мой нож действовал успешнее: уже дважды побывал в брюшной полости здоровяка. Но тот все отказывается падать и умирать. Голос Нулевого оживает в ухе. Он в гневе, тревоге, растерянности. Кричит в наушник. Мне ничего не остается, как сказать Нулевому и Первому правду.

– Умоляю, отложите упреки и истерику. Нам нужно импровизировать!

То, что я сделал – то есть не сделал – для операции имело роковое значение. Наша цель – похищение одной из ядерных боеголовок, которыми вооружено это подводное судно. Мы втроем должны были выманить ракету наружу. Именно для этого Первый пустил в нас противолодочную телеуправляемую торпеду. Атаковать нужно было так, чтобы лодка не была уничтожена. Нужно было только лишь устроить на ней пожар, сохранив ядерные боеголовки и наши с Нулевым жизни. При появлении огня на судне срабатывает система пожарной безопасности. Если же огонь подбирается к «ядерному отсеку», нагревая его до определенной температуры, то электроника, предотвращая взрыв оружия массового поражения в брюхе подлодки, осуществляет автоматический пуск ракет. По очереди. Сначала больше всего пострадавшие от пожара – самые опасные.

Поэтому мне было необходимо отключить систему пожарной безопасности, помочь огню выжить, чтобы он помог нам. Но я не справился. Шипящая белая жирная пена, напоминающая взбитые сливки, умертвила почти все кусочки огня.

Снова растворяются привычные обстановка и мироощущение, оставляя лишь еле заметный след, напоминающий о старой яви. Продолжаю резать подводников. Сражаюсь за победу в фаллопиевой трубе с другими сперматозоидами. Голос Нулевого все ближе. Скоро его можно будет услышать и без наушника. Мечтаю о нашей встрече. Вожделею оплодотворения. Яйцеклетка все ближе!

– Пробуем вручную? – предлагает Нулевой, главной задачей которого было обеспечение нам путей отхода. Он все понял и не задавал мне лишних вопросов. – Система… как она называется? В общем, система, позволяющая перемещаться из отсека в отсек, перешла под мой контроль.

– Конечно, пробуем, – отвечаю я.

– Первый?