След в след

В эти дни он даже умудрился забыть о войне, а между тем советские войска, после затяжного передыха, вновь готовились к наступлению. Что касается Николая, то за несколько суток до начала военных действий его группа приступила к сложной контрразведывательной операции. Работа шла денно и нощно: группа Мансуры разыскивала немецких диверсантов. Диверсанты каким-то образом прочувствовали, что близки к провалу, и попытались скрыться в горах. Контрразведчики имели данные, что диверсантами руководил всесторонне подготовленный к подрывной деятельности офицер русского происхождения. На него-то в основном и велась охота «смершевцами». Обстоятельства сложились так, что Мансура в одиночку преследовал их пять суток. Пять суток жизнь и смерть хороводила в дикой жестокой пляске.

Разведгруппе удалось уничтожить всех диверсантов, а немецкого офицера взять в плен. Те сведения, что плененный офицер поведал отделу контрразведки, и те документы, что оказались в его папке, имели важное значение для наступательных действий 1-го Украинского фронта по всему западному направлению. Мансура имел навыки выживания в лесу при любой погоде, умел ориентироваться в лесной и гористой местности, умел преследовать врага в труднопроходимых местах. Эти умения и спасли ему жизнь. Да ещё удачно складывающиеся обстоятельства. Хотя… Удача – вообще, хоть и капризная дама, но в рискованных делах не просто желанный попутчик, а обязательный. Подполковник Гудилин, непосредственный начальник Мансуры, верно заметил:

– Как ни крути, а удача в нашем деле играет не последнюю роль. Но за неё мы выпьем позже.

Правда, Мансура мог и погибнуть тогда в смертельной схватке с диверсантами. Тяжёлое ранение – две пули в грудь – для солдата в годы войны, чувствовавшего дыхание смерти чаще, чем дыхание девушки, скорее, благополучный исход. Могло ведь всё закончиться гораздо трагичнее. После долгого лечения Мансуру списали со строевой службы.

– В рубашке родился, – подытожил полковой хирург Белецкий, можно сказать, вернувший с того света Николая. Но это он скажет спустя почти месяц, а первые часы после операции Белецкий не торопился с обнадёживающими выводами.

Мансура трое суток не приходил в сознание. После того, как пришёл в себя, ещё продолжал плавать в сумеречном тумане, не совсем понимая, что с ним происходит и где находится. Звуки доходили, словно сквозь густую вату, фразы слышались обрывчатыми лоскутками, и, если посетители начинали говорить разом, всё перемешивалось в гулкий нарастающий шум, а все попытки заговорить самому отзывались неуютной болью в голове. Шли дни, недели. Постепенно мысли обретали связные формы, вскоре он мог следить за движениями посетителей, не испытывая головокружения и пульсирующих толчков в висках.

И так три месяца…

Он всё слышал, всё понимал, но говорить не мог, поэтому жестами выспрашивал врача – когда вернётся к нему речь. Врач обнадёживал: всё будет хорошо!

Спустя время, врач уже не скрывал симпатий к пациенту и не скрывал прямого участия, пусть в не столь быстром, как хотелось бы, но всё-таки возвращении тяжелораненого к жизни, который каких-то месяца три назад казался безнадёжным.

– Не переживай, Николай! Речевые функции скоро вернутся. Сейчас сердце восстанавливать надо. Это тебе, брат, не шутка, две пули над ним, -говорил Белецкий, явно довольный результатами проведённой операции.

Алёна, на тот момент будучи уже невестой Николая, внимательно слушала рекомендации Белецкого, при необходимости делала записи. Вне работы она проводила всё время в палате Мансуры. Белецкий только приветствовал присутствие красивой сиделки у изголовья больного, который тяжело шёл на поправку.

– Вы ему сейчас очень нужны. Вы для него сейчас прямо как фея. Ему забота, внимание, и он восстановится. Вот увидите.

Врач хоть и ненамного старше Мансуры – лет на пять, не больше, – но смотрит он на молодых родительскими добрыми глазами, смотрит с таким проникновенным участием и внимательностью, что не возникает сомнений.

Белецкий навидался на своём веку многого. Уверенность врача передалась пациенту. Зима уже сломалась к тому времени: солнце настырнее и увереннее пробивалось сквозь тяжёлые занавески.

Ночи словно истлевали от предчувствия скорых перемен, уже не так пугали снежным безмолвием и мрачной неподвижностью. В одну из таких ночей Николай заговорил. Алёна, услышав его голос, слабый и немощный, вздрогнула, не сразу поняв, откуда поступает звук.

Она дежурила всё это время у его постели и в ту ночь пристроилась удобнее у стола под высоким окном. Николай, увидев её встревоженное лицо над собой, при свете яркого месяца различил серебристые слезинки на её щеках. Она его поцеловала. Слезинки с её ресниц перекатились на его ресницы. Сердце наполнилось небывалой гулкой нежностью, и он чуть слышно простонал. Она испугалась, но тут же поняла: стон исходил, оказывается, не от боли, стон родился благодаря чувствам, наполнившим Николая. Алёна только и смогла что прижаться очень мягко, очень нежно к его ещё перебинтованной груди.

Со временем, идя на поправку, для Николая стало любимым занятием сидеть подле окна и наблюдать проступающие признаки весны. Признаться, во взрослой жизни – детские годы не в счёт – ему никогда не хватало времени заняться обычным делом: наблюдать, как после зимней спячки пробуждается земля. Как рождается в тусклом предрассветном мареве заливистая трель птиц, которых не видно, но их пение…

Своего спасителя, доктора Белецкого, Мансура запомнил на всю жизнь. После выписки из лазарета врачи вынесли вердикт – к строевой службе не годен. Да только Николай особо и не сопротивлялся, посчитав, что достаточно отслужил в контрразведке, где не раз приходилось рисковать жизнью, видеть смерть близких людей. Одним словом, навидался всякого. Спроси его: сколько раз бывал на мушке врагов и сколько раз целился сам во врагов – не ответит.

За несколько суток до выписки он вдруг отчётливо осознал непоколебимую решимость – забрать Алёну в жёны и стать семейным человеком. А может, это был зов предков, тот зов, который незримо, но неотступно преследует каждого человека и затевает в нём внутреннюю борьбу, закручивая все помыслы и чувства в инстинкты. Возможно, пришла зрелость, а вслед за ней и успокоенность. Николай задумался о будущем. Задумался по-настоящему. Благо, времени было предостаточно.

Осенью сорок пятого года, когда ещё не до конца отгремели победные салюты в Москве, свершилось главное событие в его жизни – они скромно расписались с Алёной. Это умножило его стремление вернуться к мирной профессии и посвятить себя тихому семейному счастью.

Ведь не зря же много лет назад, пытался поступить в лесной техникум. Впрочем, переквалифицироваться в столь короткие сроки, без мучительных и бюрократических проволочек, военному человеку не так-то просто. Тут, как-то очень некстати, вспомнил о нём генерал-майор Гладилин, срочно вызвал в Москву, в министерство: предложил работу, связанную с подготовкой диверсионных групп, умеющих ориентироваться в сложных таёжных условиях.

– С таким-то опытом и навыками, молодых учить надо, а ты на покой собрался. Всё-таки не торопись, Николай Васильевич, подумай несколько месяцев, подлечись, я сам позвоню, авось передумаешь, – боевой командир не скрывал горького сожаления по поводу решения капитана. Он и звонил пару раз, а во время недолгих разговоров, хоть и не очень настойчиво, а скорее, наоборот, с деловитой родительской теплотой старался Николаю объяснить поспешность его решения, отговорить. Однако Николай остался верен тому желанию, что так охватило его сразу после того, когда к нему вернулась речь. К тому же не по душе была Николаю кабинетная работа.

– Всю жизнь по тайге брожу, а теперь пыль что ли в кабинетах на старости лет глотать буду! – отговаривался Николай.

Наконец, поздней осенью сорок седьмого года его демобилизовали. А ещё через три месяца Николай и Алёна тряслись в набитом до отказа вагоне. Конечная остановка молодой семьи – Иркутск. Мансура был счастлив от всего, что происходило в его судьбе. Уговаривать Алёну не пришлось: достаточно было посмотреть в её глаза, чтобы понять – она за ним хоть на край света. Отрадное семейное счастье, о котором украдкой мечталось обоим, купельной песней растворялось в их сердцах.

Малая родина встретила блудного сына величавой необъятностью. Только сейчас, глядя на бесконечные заснеженные просторы, которые не только завораживали, но и пугали – Мансура понял, как скучал все эти годы по родным местам. Никогда ещё Николай от душевной успокоенности не погружался в такое блаженство. Неземное светлое чувство, наполненное сложными переливами, разраставшееся в нём, передалось и Алёне. В таком благостном расположении духа они подъезжали к деревне Уварово. Стоило только увидеть издали отчий дом – водитель громыхающей и почти разваливающейся полуторки подобрал их больше от скуки, чем из душевного участия, и болтал всю дорогу без умолку -Николай почувствовал под сердцем щемящую боль.

В последний раз отца Николай видел в тридцать восьмом году. Тогда он с трудом вырвался в отпуск, думал, на пару недель, но уже через несколько суток срочно вызвали в Иркутское управление НКВД и откомандировали в Бодайбо налаживать работу заградительных отрядов. На отца в те минуты было жалко смотреть. Контрабандный отток золота из Восточной Сибири не прекращался – на это указывали все сведения засекреченных источников. По большей части источники – это местные жители, поддерживавшие советскую власть. Там Мансуру и застала война. Потом, в сентябре сорок первого, когда стало понятно, что война закончится не скоро, его направили в Москву. Всё, что успел сообщить о себе Николай в коротком письме домой: «Не волнуйся, еду на фронт бить фрицев, жив, здоров, береги себя. Сын».

Василию Георгиевичу что на это, первое, письмо, что на последующие и отвечать-то было некуда: все письма приходили без обратного адреса. Так прокатились военные годы, которые Мансура вспоминать не любил. Слишком много крови, людских потерь. Слишком много незаживающих ран ещё бередилось в памяти. Куда больше его занимали долгожданные трудовые будни. Когда Мансуре, обрисовав всю картину происходящего без прикрас, предложили новое назначение с переводом в родные края, он согласился даже не раздумывая. Можно было получить назначение с перспективой руководителя – лесхозы и леспромхозы росли как на дрожжах, – но вот здесь Николай проявил характер: отказался от всяких должностей… «Начну с лесничего! Там видно будет!» – ведь всё, о чём мечталось Николаю с Алёной в те дни – об уединении и тишине.

Аргументы его показались более чем убедительными. У начальства не вызывало сомнений, что Мансура справится: орденоносец, в звании майора, здешние края знает, как свои пять пальцев. Его, вообще, можно смело причислять к династии охотоведов: когда-то дед, потом отец практически всю жизнь промышляли охотой. Николая сызмальства за собой в тайгу таскали. Оттого тайга для Николая – дом родной. Но были и голодные времена, Николай это помнил отчётливо, когда пушнину сбывать было некому и некуда, когда все медовые пасеки пришли в запустение, когда даже кедровый орех перестал пользоваться у горожан и коммерсантов спросом. Выход виделся в одном – перебираться в город.

Василий Георгиевич не имел рабочей профессии, писал и читал с трудом, в город поехал, веруя в удачу, природное упрямство и опять же природное трудолюбие. А ещё надеялся сразу прибиться к заводским или к ремесленным артелям.

– Шоб ручками больше было работы, чем головой, – не раз говаривал отец, подначивая жену, мать Николая, к переменам.

Однако вышло не по-отцовскому: жену в городе схоронил, сына оставил одного – заканчивать семилетку.

– Бейся, Колька, сам. Бейся всеми правдами и кривдами, а грамоту одолей, – напутствовал сына Василий Георгиевич.

Отец пуще всего хотел, чтобы Колька обучился грамоте. Через неё все радости в нелёгкой жизни можно увидеть. Уезжая в деревню, отец сильно сомневался, что Колька справится. Однако под присмотром знакомых селян он выдюжил в городе один, приладился к суетливому городскому быту.

А потом так и повелось: зиму учился в городе, а на лето с попутными обозами добирался до деревни. И первым делом, приехав к отцу на каникулы, сразу в тайгу. Здешние места он знал хорошо: мог дня три-четыре пропадать в лесной глуши. Без опаски уходил до самой Падунской пади, почти вёрст семьдесят от родного крова.

Василий Георгиевич свыкся с таёжными походами сына не сразу, на третий год ворчание улеглось вовсе. А улеглось после известного случая: Николай притащил в дом свежевыделанную шкуру медведя. Василий Георгиевич в тот вечер хлопотал во дворе, темнело; и вдруг увидел, как в открытую калитку втискивается что-то чёрное, мохнатое. А это Колька на плечах волок шкуру. «Ну и напугал, Николка, думал, леший во двор лезет», – только и успел упрекнуть сына отец.

Смотреть на семнадцатилетнего героя и на шкуру царя тайги сбежалась вся деревня. Проезжающие из соседних деревень по случаю тоже заглядывали посмотреть к ним во двор – Василия Георгиевича знали многие. К тому же слухи да сплетни – единственное богатство русской деревни: принял бесплатно и отдал за просто так. За сына он тогда сильно счастлив был, – «Вот матушка жалко не дожила. Сейчас не нарадовалась бы»

Колька – пока ещё Колька – украдкой, поглядывая на отца, видел, как тот едва сдерживает распирающую гордость за сына. Особенно отец гордился тем, что Колька исправно прошёл все классы ликбеза, и нынче забирают его, как очень одарённого, на ещё какие-то ликбезы. Колька, пряча улыбку с лица, уходил от людских расспросов. Как ни пытался он втолковать отцу о нововведениях в тех «ликбезах», что создавала советская власть, и что теперь они не «ликбезы» вовсе, а просто школы, отец всё равно ничего не понимал: проще выходило ничего не разъяснять. Теперь директор школы уговаривал Кольку доучиться и получить полное среднее образование. Скорее, не уговаривал, а настаивал. И ведь доучился, только уже в стенах другого заведения. Как всё это сейчас Николаю радостно и весело было вспоминать, пересекая верхом широкое заснеженное поле, залитое полуденным солнцем.

Николай, вообще, в свои тридцать шесть лет считал себя вполне счастливым человеком. Правда, иногда, чаще всего в минуты ночной бессонницы, он бередил себя вопросами, пытаясь докопаться до истины и понять: что же такое счастье? Здесь вроде бы для него всё было предельно ясно, как белый снег в нехоженой тайге. Как-то Колька спросил у родителей:

– Что же такое счастье?

Он не помнил точно, с чего вдруг задался этаким вопросом, но случилось это уже по приезду в город. И кажется, был канун Нового года. Мать растерялась, не зная, что ответить. Отец отложил тоненькую потрёпанную книгу, один из первых учебников школяра Николая: отец в ту пору самостоятельно силился постичь грамоту.

– Счастье, сынок, когда дома всё хорошо, все живы-здоровы, и у тебя есть будущее.

– А как счастье выглядит и есть ли у счастья дом? – не унимался Колька. Похоже, отец тут смутился не на шутку:

– Про дом и как выглядит, ничего не скажу. Не знаю. А может, наш дом когда-нибудь станет для нас счастьем, – здесь Василий Георгиевич замолчал.

Кольке на всю жизнь запомнился тогдашний задумчивый взгляд отца.

Съёмная комнатушка, узкое окно напротив двери, печь, слева от неё перегородка, за которой кровать Николая, – это сырое и полутёмное помещение явно никак не соответствовало представлениям о счастье. Тот дом, который они оставили в Уварово, больше подходил для счастливой жизни. Вот тогда Колька запомнил главное – счастье, это когда всё дома хорошо и все живы. И эта успокоенная обыденность, пускай немного блёклая и не столь праздничная, и есть счастье, о котором мечталось особенно в последние годы Николаю. А ещё счастье испытывал от того, что наконец-то после многолетних мытарств вернулся в родные края. Неужели все трудности позади?

А сколько пережито всего?! И погони по глухим таёжным дебрям за лихими отрядами, что переправляли контрабандное золото через Маньчжурию в Китай. И фронтовая разведка в годы войны. И схватка в Закарпатье с диверсантами, – противостояние с одним из них для Николая закончилось чуть ли не гибелью. С тех пор Мансуру часто преследовал один и тот же сон: что-то отдалённо напоминающее человеческое существо коршуном несётся к нему и кричит, кричит, не то угрожая, не то перекрикивая другой отдалённый шум. И в этой сонной кутерьме Николай чувствует, что в него целятся и целятся именно в грудь. Откуда такое ощущение приходило, и сам объяснить потом не мог, но это ощущение опасности настолько было огромно, что Николай, ещё находясь в плену сна, начинал теряться: сон ли это? Может, всё происходящее явь? И чтобы проверить себя, свои сомнения, он начинал кричать, дёргать руками, ведь надо успеть опередить выстрел хотя бы на секунду, всего на одну секунду! И крик жутким мычанием вырывался из горла… Николай всегда так и просыпался: в ушах стоял грохот раздавшегося выстрела. Именно после таких сновидений Николай весь день ходил, как чумной, вызывая сочувственные взгляды жены.

С погодой Мансура подгадал. В равнинной местности снежный покров весь в проплешинах: снег уже подделся коростой, почернел. Кое-где намечались ранние ручьи, на взгорках земля совсем оголилась и прела. Там, где образовались бесформенные проталины, земля от влаги превратилась в тяжёлую липкую грязь. В таких случаях Николай отпускал вожжи, не мешая Лорду перетаптываясь нащупать твёрдую почву под копытами.

Весеннее тепло радовало уставшую от зимы живность. От кедрачей отлипал пряный устойчивый запах, ветви царского дерева, освободившись от снежного покрова, распушились, налились свежей зеленью. Редкие берёзки, бесконечно скучные в зимнюю пору, загадочно притаились, какими-то незаметными бликами выдавая заневестившееся напряжение в стволах и ветвях. В воздухе уже плыла весенняя хмель, перемежаясь с теми ароматами, острыми, неуловимыми, непонятными, которые бывают только от прихода весны.

Лорд выбрался на долгожданный тракт. Мансура спешился, давая коню передохнуть. Отсюда до райцентра вёрст семь осталось. Пешком идти в тулупе и тяжело, и жарко: скинул, так в форме без знаков отличия и шёл, придерживая коня под уздцы.

От основного тракта разбегались торённые санями дороги: поселений в здешних краях за последние десятилетия поприбавилось. Раскисший тракт пугал осевой чернотой посередине, но странное дело, все грузовики, проносящиеся мимо, не вязли в жидкой бахроме. Вдалеке Мансура разглядел возницу: путь держали уже из райцентра, и чем ближе к райцентру добирался, тем больше таких возниц он примечал на дорогах.