Гном. Часть 2

– Да, товарищ Сталин?

– Я нэ хочу скрывать, что, одновременно, мы будем действовать и через иные каналы.

– Нисколько не сомневался. Поступить иначе было бы ошибкой. Но на каждом направлении все должно быть сделано безукоризненно.

– Если вы не возражаете, не будем зажигать свет. Посумерничаем.

– С кем имею честь?

– Думаю, вы отлично это знаете, но, если на то пошло, лучше называйте меня «Советник». А я буду называть вас «герр Левински». По воинскому званию я пока примерно равен вам.

– Почему «пока»?

– Потому что, – с явным удовольствием пояснил Советник, – офицерское звание несуществующей армии носит несколько… условный характер. Становится словом, за которым ничего не стоит, и употребляемым только из вежливости… Герр Левински? Не согласились бы вы продолжить беседу по-французски? Вы не знаете русского, а я, боюсь, не смогу достаточно точно донести свою мысль по-немецки. Недостаточно практики в разговоре.

– Как вам будет угодно. – Он сделал паузу, вглядываясь в плохо различимое лицо собеседника. – И какую же мысль вы хотели бы донести до меня по-французски?

– Для начала – техническую. Если вас не затруднит, – прекратите попытки упражняться в остроумии. Не стоит забывать, что мы находимся в несопоставимо разном положении. Теперь о деле. Я согласился на встречу, чтобы выяснить, действительно ли вы можете, так или иначе, ускорить капитуляцию Германии, или же за вами не стоит никаких реальных сил. Это все. Больше меня, в конечном счете, ничего не интересует. Остальные темы или варианты можете даже не поднимать.

– А не слишком ли много вы на себя берете? Та армия, которую вы списали, еще существует и борется. Вопросы такого рода…

– Герр Левински, вопрос тут только один. Останутся живы ваши солдаты, сложив оружие, или нам придется их убить? В последних столкновениях мы несем потери один к двадцати. Скоро станет один к пятидесяти. Это уже не война, а бойня, добивание лежачего. Уцелевшие после атаки нибелунги трясутся, пускают слюни, мочатся в штаны и ничего не соображают. Мы уже не знаем, куда девать бесконечные полчища психов арийского происхождения…

– Вы не все еще знаете!

– Уверяю вас, – все, что мне нужно. Не только вы начали проявлять благоразумие. Другие успели предложить свои услуги несколько раньше. Никакое чудо вам не поможет, потому что весь впечатляющий запас отведенного вам везения вы истратили к декабрю сорок первого. Нет у вас никакого чудо-оружия. Ни один ваш самолет не пролетит больше пятидесяти километров, а эта ваша фосфорная отрава никакой не аргумент, а просто еще одна опасная игрушка. У тех мужиков, которые служат сейчас в Красной Армии, и без того слишком мало причин для милосердия. Нам, надо признаться, все труднее сдерживать их вполне справедливое желание отплатить немцам той же монетой. Так что лучше не будите лихо. Но это все лирика. Так ДА – или НЕТ?

– Вы не хуже меня понимаете: пока фюрер жив, ни о какой капитуляции не может идти и речи.

– Прискорбная беспомощность, – Советник пожал плечами, – если царь вел страну к краху, русское дворянство в былые времена проявляло, знаете ли, куда большую решительность. А вы, кажется, готовы погубить Германию, сдохнуть сами и лишить будущего своих детей, лишь бы только ничего не делать. Не пойму, – это трусость, фатализм или безумие? Все вместе? Впрочем да: со свойственным культурным европейцам лицемерием вы эту очаровательную смесь именуете «преданностью». Или «верностью присяге»… Левински, вы же его сами терпеть не можете. И предпочитаете считать его виноватым во всех бедах. И не уважаете больше. И, главное, рады-радешеньки будете свалить на покойничка разом все свои самые душистые деяния.

– Я не могу. Все равно это предательство.

– Понимаю. Жаль потерянного времени. – Советник, кряхтя, начал подниматься и вдруг хихикнул, а собеседник его даже вздрогнул, настолько зловещим в исполнении Бориса Михайловича Шапошникова, маршала и ближайшего советника Сталина показался ему этот неуместный звук. – Я это к чему: вдруг поймал себя на мысли: не знаю, что сказать перед расстованием! Желать добра, удачи, радостного скорого свидания, – мы ведь это делаем привычно, даже не думая, что говорим – было бы уж слишком большим лицемерием. Вы бездарно растранжирили свой шанс и безответственно распорядились шансом миллионов немцев. Поэтому и вас, и ваш народ, ждет будущее весьма печальное, но уж зато предельно впечатляющее. Это будет действо, подобного которому мир не видел со времен падения Рима. Не на сотни, на тысячи лет запомнится.

– Хорошо, – у немца вдруг сел голос, – может быть, у вас есть вариант, как помочь мне?

Его собеседник, помолчав около секунды, несколько раз лениво, по-барски хлопнул в ладоши.

– Браво, Левински. Это как с потерей девственности. Трудно только начать, дальше будет гораздо легче. Я уполномочен успокоить вашу чуткую совесть. По крайней мере отчасти. Вам почти ничего не придется делать. Позаботьтесь, чтобы фюрер остался в бункере еще пару суток. Расскажите, к примеру, ему одну из этих ваших сказок, на которые вы такой мастер. Что-нибудь о победоносных войсках Венка, Кребса, Нибелунгов или атлантов, которые, – уже вот-вот! – сотрут с лица Земли орды унтерменшей. Вам лучше знать, – что именно. Если удастся, прикажете непрерывно передавать в эфир вот эту группу цифр. Она ничего не значит и поэтому не может быть расшифрована. Остальное мы берем на себя, и о вашей роли никто, никогда, ничего не узнает.

– Советник?

– Что еще, – в голосе русского прозвучало тяжелое недовольство, – какие-то еще сомнения?

– Нет, дело прошлое. Не вы ли автор тех двух текстов на мое имя? Радиопередача и пластинка?

– Впервые слышу. Лет пятнадцать не писал речей никому, кроме себя. А почему вы решили?

– В стиле есть, – проговорил немец, включая патефон, – что-то общее.

– Интересно, – слегка кивнул Советник, прослушав запись, – надо будет узнать, кто автор. Очень бойкое перо. Но знаете, что? Очень может быть, что никакого такого отдельно взятого человека и вообще нет. Поверьте мне, на свете существуют вещи, которые никто, вроде бы, не делал. Они просто есть – и все. Что-нибудь еще?

– Почему «Левински»? Это никого не может даже ввести в заблуждение.

– Чтобы вы начали отвыкать от себя и привыкать к жизни под другими именами. Видите ли, вступив в сделку с совестью и поступая вопреки всякой справедливости, мы дали вам твердые гарантии на известных условиях. Не будем их повторять. Но я вовсе не уверен, захотят ли наши украинцы признавать гарантии, данные без их согласия Эриху фон Манштейну. После известного приказа о «политике выжженной земли» за подписью этого военоначальника. Это не наш брат великоросс. Народ тяжелый, памятливый и упорный, с большой диаспорой, и вы не скрылись бы, пожалуй, нигде. Ваше счастье, что вы почти ничего не успели с этой откровенно гнусной затеей, а то мы все-таки не стали бы с вами договариваться. Невзирая даже ни на какие выгоды…

Больше запись проиграть не удалось ни разу: была пластинка, были вовсе неповрежденные с виду дорожки, и были записанные на них около четырех минут равномерного высокочастотного шума.

– Слушаю тебя, сынок, – обергруппенфюрер сидел на стуле несколько развалившись, грубое лицо казалось добродушным, – что такого срочного тебе поручили комиссары передать старому Дитриху? Чем именно они собираются его подкупить или напугать?

Всеми своими манерами, громоздкостью фигуры, неторопливостью манер, мнимой расслабленностью, он напоминал Судоплатову сытого, мохнатого медведя-мишку. Добродушного-добродушного гризли трехметрового роста.

– Командование Красной Армии и лично Верховный Главнокомандующий вооруженными силами СССР товарищ Сталин имеют сообщить и предлагают руководству СС следующее. Наша сторона не будет возражать, если фюрер Германского народа Адольф Гитлер будет вывезен в любую страну мира по его выбору или по выбору лиц, принявших это предложение. Условием этого соглашения является во-первых, его полная конфиденциальность. Во-вторых отход герра Гитлера от активной политической карьеры и сохранение им инкогнито на протяжении оставшейся жизни. Третьим и главным условием является безоговорочная капитуляция всех германских вооруженных сил.

– Всего-навсего. Простое и ясное дело. В самый раз для того, чтобы решить его за кружкой пива. Этак, к примеру, между второй и третьей. Заметь, сынок, я ни капли не сомневаюсь, что ты говоришь правду, и тот, за кого себя выдаешь. И обладаешь нужными полномочиями. Тут вообще всего только одна ма-аленькая неувязочка: я присягал Фюреру, как ты выразился, германского народа. А не герру Гитлеру с неопределенным статусом и, тем более, не безымянному господину, хранящему инкогнито в Ираке или Аргентине. Поэтому на мой неискушенный взгляд предлагаемое вами деяние очень мало отличается от физического устранения. Кстати, – а как вы предлагаете поступить, если Фюрер – не согласится? Применить силу? А что? Перебить полсотни парней из «Охраны Фюрера», большинство из которых я знаю и люблю, заткнуть рот кляпом, сунуть в мешок и утащить на борт подводной лодки. А он при этом будет так потешно брыкаться своими коротенькими ножками в галифе. Вот только зачем он после этого нужен, и, тем самым – к чему такие хлопоты? Для того, чтобы спасти жизнь какого-то безымянного господина? – Дитрих отхлебнул из стакана. – Застрелить и проще, и гуманней, и полезней для дела Германии. Вот только я и этого делать не буду.

– Подумайте. Каждый час войны – это две с половиной тысячи убитых или искалеченных немцев. Шестьдесят тысяч в сутки, господин генерал-полковник. Без малого два миллиона в месяц. Два месяца – и население Берлина. Уже довольно давно Красная Армия несет несопоставимо меньшие потери. По сравнению с тем, что было, их вообще можно считать номинальными. Продолжение войны есть прямое и бессмысленное убийство германского народа.

– Что-то я не пойму, – недоуменно нахмурился эсэсовец, – а вас-то тут что смущает? Что вам не нравится в смерти каких-то там немцев, которые, к тому же, так славно потоптались по вашей России-матушке?

– Любому человеку отвратительно бессмысленное истребление людей. И даже не только людей, но и любых существ с теплой кровью.

В этот момент Павел Судоплатов, хладнокровный и убежденный убийца, давным-давно при очередном исполнении не испытывавший ни малейших эмоций, говорил, в общем, довольно искренне. Удивляясь собственным словам, понимая, что немец над ним издевается, но да, искренне.

– О-о-о, это так похоже на одного кремлевского гуманиста с усами, моего, кстати, тезку*! Насколько мне не изменяет память, его очень мало смущало истребление даже собственного народа… Послушай-ка… Как тебя, Пауль? Так вот, я тебе скажу по-простому, по-солдатски: капитулировать в данных условиях то же самое, что сдаваться, когда твердо знаешь, что тебя следом же отправят в пыточную камеру… Не перебивай! Я верю, что вы не собираетесь истреблять немцев поголовно. Даже в то, что вы не планируете поработить и загнать их всех в рудники и шахты. Германия просто-напросто попадет на стол к кремлевскому вивисектору, который начнет перекраивать ее по своему вкусу. Как водится – наживую. Результатом неизбежно будет жуткий урод, калека, которому лучше бы и вовсе не жить. На мой вкус смерть куда лучше. И я не имею ни малейшего желания облегчать вашу совесть, которая вдруг стала такой чувствительной: убивайте дальше. Или уйдите, если нервы не выдерживают.

– Вы решаете за миллионы людей, многие из которых хотят жить.

– Я. Не решаю. Ни за кого. Кто хочет – пусть сдается. Кстати, я был против идеи наказывать родственников дезертиров, пораженцев и даже перебежчиков. Теперь в этом нет никакого смысла. Кстати, Пауль, – а почему тебя вывели именно на меня? Не на рейхсфюрера, не на толстого Германа? Не на Бормана, наконец? Зачем вам понадобился старый танкист, который терпеть не может интриг?

– Названные вами лица ненадежны. В обоих смыслах. В нашем руководстве существует понимание истинного положения вещей в руководстве СС и того влияния, которым реально обладают там отдельные лица. Например, относительно вас известно, что на вас ни разу не осмелился поднять голос даже ваш вождь. Который нимало не стесняется устраивать разносы и рейхсфюреру, и рейхсмаршалу, и всем прочим, без исключения.

Иозеф Дитрих с интересом поглядел на него, а потом негромко, чуть хрипловато рассмеялся:

– А ведь это вы верно подметили, молодцы. А я как-то и внимания не обращал…

После этого он словно бы забыл о собеседнике, как бы давая понять, что аудиенция закончена, и снова отхлебнул из стакана некую прозрачную жидкость, и Судоплатов понял, что генерал пьет уже давно, скорее всего – не первый день, но состояние духа его таково, что алкоголь не оказывает на него обычного действия. Не может ни успокоить, ни дать забвение, ни хотя бы оглушить. А еще он понял, что провалил задание и, понятно, виноват. Но виноваты и те, кто послал на эту встречу его: абсолютно не его весовая категория.

* Обергруппенфюрера (и, по совместительству, генерал-полковника танковых войск, у высшего командного состава ваффен-СС были и те, и другие звания) Дитриха звали Иозефом.

Иные мелочи влекут за собой важные следствия. События масштабные дробятся массой следствий вроде бы незначительных, исчезающе тонких. А те, в свою очередь, имеют шанс повлечь за собой много всякого. Важного, смотря как поглядеть, смотря для кого, – или просто странного. Просто невозможного ни при каких других условиях. Следствием всей службы, всей системы Тяжелых Разведчиков, как она есть, с интригами, ночными машинами первого поколения, турбонаддувом, тактикой на первом, втором и последующих этапах, стали экипажи. Никто как-то не придал надлежащего значения тому, во что превратились экипажи этих машин. Никогда и нигде не складывалось таких условий, и поэтому результатом стало совершенно особое сообщество бойцов. Отдаленным подобием, пожалуй, можно было бы счесть экипажи «Каталин», наматывавших тысячи миль над морями и океанами, но это аналогия того сорта, которая, скорее, могла бы только запутать дело. Это были люди, жившие относительно долго при самой интенсивной и разнообразной боевой работе, какую только можно представить. Отбор шел не по стандартному и, казалось бы, единственному для войны признаку выживания, а по эффективности выполняемой работы. Война, будучи ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ орудием увеличения хаоса и нарастания энтропии, – это, соответственно, и прежде всего неизбежный и колоссальный беспорядок, нестыковки, непонятки, несогласованность и постоянные ошибки лиц, принимающих решения. При таком уровне беспорядка, вообще говоря, был бы совершенно невозможен никакой иной вид деятельности. Этот же контингент, имевший более-менее постоянный, – только растущий, – состав на протяжении девяти месяцев, за это время приобрел умение делать свою работу на уровне средних ремесленников. То есть попросту невероятно высокое по меркам войны.

Они уверенно владели всей бывшей в их распоряжении техникой, никогда не блуждали, при любых погодных условиях, твердо зная свое положение в пространстве: кое-что было слизано и украдено у англичан, но уникальная автоматическая система навигации по звездам была своей. А еще имели место множество мелких усовершенствований и каждодневный опыт сотен часов, проведенных в герметической кабине на огромной высоте, который и не опишешь и не оценишь, но именно он делал эффективным все прочее.

Служба обросла инфраструктурой, сложнейшей системой связей, и некоторые, вроде бы рядовые, летчики в не слишком высоких званиях на самом деле пользовались очень солидным влиянием.

Их не могла обмануть никакая маскировка, да они и не позволяли что-нибудь всерьез замаскировать, вовремя замечая сами попытки такого рода. Они ошибались не чаще, чем какой-нибудь хирург фронтовой госпитальной базы по пятому-шестому году общей практики, когда на фронте стоит относительное затишье, и промахивались не чаще опытного снайпера средней руки. Классическое высказывание о том, что ни один план не выдерживает столкновения с противником, к ним, практически, не относилось. Они выполняли, в общем, любые задания, если только они не носили мнимого характера, и неписанным девизом их было: «У нас не бывает неожиданностей. У нас бывают только варианты». И вот среди этой-то своеобразной элиты Красной Армии и было приказано выбрать десять экипажей для прохождения особой подготовки.