Экология русского языка

По-видимому, проблема устаревших слов – своего рода «черная дыра» лингвистической теории и практики, а ссылки на демократизацию речи, звучащие всякий раз, когда обнаруживаются языковые утраты или массовые нарушения литературной нормы, не более чем эвфемизм, прикрывающий снижение речевой культуры социума.

Таким образом, мы наблюдаем процесс вымывания из языкового сознания значительной части нации нужных для полноценного общения и когниции слов, оборотов и соответствующих смыслов, а это уже травма не только речи, но и языка, так как происходит омертвение его существенной части. Чем это грозит, объясняет также философия. Цитирую фрагмент работы Н. С. Трубецкого «Европа и человечество»: «Культура в каждый данный момент представляет из себя сумму получивших признание открытий современного и предшествующих поколений данного народа. <…> Этот общий запас культурных ценностей, иначе говоря, инвентарь культуры, для успешного дальнейшего развития должен передаваться путем традиции, то есть всякое молодое поколение должно усваивать, путем подражания старшим, культуру, в которой выросло предшествующее поколение и которую это поколение, в свою очередь, получило от своих предшественников. Для каждого поколения полученная таким путем традиции культура является исходной точкой дальнейших открытий, и это обстоятельство является одним из непременных условий непрерывности и органичности развития культуры» [Трубецкой 2003: 706–707].

Удивительно и поучительно, как эти утверждения философа совпадают с мыслями о русском языке выдающегося русского поэта Осипа Мандельштама: «Столь высоко организованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. “Онемение” двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории (выделено мной. – А. С.). Поэтому совершенно верно, что русская история идет по краешку, по бережку, над обрывом и готова каждую минуту сорваться в нигилизм, то есть в отлучение от слова» [Мандельштам 1994: 396].

2.5. О значении богослужебного языка Русской православной церкви для русского литературного языка и культуры

Все вышесказанное наводит на мысль, что одной из причин лексико-фразеологического оскудения речи молодого поколения является неудовлетворительный уровень преподавания русского языка и русской литературы в средней и высшей школе (как в количественном, так и в качественном смысле) и многолетнее исключение из учебного процесса великой книги человечества – Библии, и прежде всего Евангелия, что приводит к тому, что в языковом сознании людей отсутствует большой пласт языковых единиц русского языка, не восполняемый и в практике семейного речевого общения. И не видно, чтобы в образовательной сфере что-то изменилось к лучшему, хотя сетования по этому поводу раздаются уже со времени так называемой перестройки: «Слушать его (о. Антония) было одно наслаждение. Чтобы владеть таким колоритом русской речи, надо с детства прикоснуться к его корням, знать язык прародителей. Когда-то в русской гимназии дети изучали старославянский язык, в храмах Божьих они слышали великолепную церковнославянскую речь. А что они слышат теперь? Дети Франции, Италии, Испании изучают латинский язык, который является прародителем их языков. Наши дети оторваны от этого. Оторваны от языковых корней» (ЛР. 21.12.1990).

Дело усугубляется тем, что либеральная общественность и либерально настроенное духовенство призывает заменить церковнославянский язык как богослужебный язык Русской православной церкви современным русским языком (дискуссию по этому вопросу см., напр., в URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav9.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/Karelin1.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/Alex_pust.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav8.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav7.shtml (дата обращения – 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav6.shtml (дата обращения – 13.05.2016) и др. статьи на сайтах Православие.ру (http://www.pravoslavie.ru) и Богослов.ру (http://www.bogoslov.ru)). Поэтому есть смысл посмотреть, к каким результатам для церкви и русской культуры привела бы такая операция. Обратимся по этому поводу к суждениям авторитетных иерархов Русской православной церкви и ученых-филологов, высказываемым на протяжении всего XX века. Н. Покровский (1906 г.): «Богослужебный язык возвышенный и поэтический. <…> Молитва церковная не есть обыденное житейское занятие, она переносит нашу мысль и чувства из мира прозы и житейской суеты в область возвышенного, идеального, в горний мир» [Богослужебный язык… 1999: 83–84]. В. Певницкий (1908 г.): «Священный язык, входящий во все богослужебные чины, – это один из камней в фундаменте живого здания Церкви, неразрывно связанный с другими. Будете вынимать этот камень и заменять его другим, можете поколебать утвердившийся строй Церкви, и, вместо мнимой пользы, принесете большой вред. <…> В самом деле, не было ли бы странным для благочестивого слуха и неудобоприемлемым для благоговейного чувства глубоковерующих, если бы церковные молитвы и песнопения, лишив облачений церковного языка, облекли одеждою простых речений нынешнего разговорного языка? Помирится ли благочестивое чувство, если, например, вместо слов: отверзу уста моя, будет сказано: открою рот свой, вместо слова жезл поставим слово палка, вместо слова чело – лоб, вместо слов ланиты – щеки, вместо рамена – плечи, вместо перст Божий – палец Божий и т. п.? Как вы по-русски передадите “всяк мужеский пол ложесна разверзаяй”? Без славянщины вы не обойдетесь при передаче самых простых молитвенных обращений» [Там же 1999: 89–93]. Епископ Андроник (Никольский) (1917 г.): «Было бы странно говорить с Богом на языке обычном, если и в беседе с людьми высшими себя, естественно, мы пользуемся и языком не обыденным, а возвышенным. В частности, для нас, русских, было бы более чем странно сказать или услышать: “возьмите и ешьте, это ведь Тело Мое” или “будьте покойны” вместо “мир вам”. И прочее подобное. Или как, например, перевести по-русски: “Чрево Твое пространнее небес содела”? По-русски это будет, конечно, понятно, но для набожного слуха и сердца это будет совершенно неприемлемо» [Там же: 129]. Академик Д. С. Лихачев (1998 г.): «Преодоление препятствия со стороны постижения языка – несложно (это не латинский язык в католическом богослужении). “Непонятность” лишь усилится, если языком его станет разговорный (обыденный, обывательский) язык, не имеющий всех богословских нюансов в своем словаре, лишенный традиционных фразеологизмов. И это тогда, когда существует близкий язык, но обладающий тысячелетним опытом молитвенного, богослужебного, богословского употребления. “Господи, помилуй” и “Господи, прости” – различны по своему значению. <…> Если мы откажемся от языка, который великолепно знали и вводили в свои сочинения Ломоносов, Державин, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Достоевский, Лесков, Толстой, Бунин и многие-многие другие, – утраты в нашем понимании русской культуры будут невосполнимы. <…> Это язык, который предполагает определенный уровень нравственной культуры. Церковнославянский язык, таким образом, имеет значение не только для понимания русской духовной культуры, но и большое образовательное и воспитательное значение. Отказ от употребления его в Церкви, изучения в школе приведет к дальнейшему падению культуры в России» [Там же 1999: 276–279]. Сейчас мы наблюдаем, что упорное нежелание нашего образовательного ведомства ввести изучение в школе основ церковнославянского языка в том или ином виде уже привело к падению речевой культуры нескольких поколений.

Здесь уместно сказать, что, как мне представляется, если в школьный курс русского языка и литературы в ближайшее время не будет введено хотя бы элементарное знакомство с основами церковнославянского языка (а это потребует совсем немного усилий и времени), да к тому же сторонники перевода Евангелия и литургических текстов на современный русский язык добьются своего, то русский литературный язык потеряет одну из основных опор, и можно будет поставить крест не только на преподавании русской литературной классики (кстати, и классического изобразительного искусства тоже), но и на полноценном понимании качественных публицистических текстов (см. выше результаты пилотажных экспериментов). «Если не признавались такие источники поэзии, как сакральные тексты, молитва, – пишет Вячеслав Куприянов, – то ясна причина непонимания верлибра в русской литературе ХХ века» [Куприянов 2003]. Но дело не только в верлибре. Многие тексты нашей классики не могут быть полноценно восприняты без знания текста Евангелия. Приведу несколько примеров (два примера взяты из [Дунаев 1996]). Так, стихотворение А. С. Пушкина «Странник», в котором есть такие строки: «Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света; / Пусть будет он тебе единственная мета, / Пока ты тесных врат спасенья не достиг…» (здесь и далее выделено мной. – А. С.). Глубинный смысл этих строк можно понять только в том случае, если вам знакомо евангельское «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие к погибели, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф., 7, 13–14). Невозможно понять религиозное содержание стихотворения А. С. Пушкина «Отцы пустынники…» без знания семантики использованных в нем церковнославянизмов и текста молитвы Ефрема Сирина «Господи владыко живота моего…», вдохновившей Пушкина. А религиозно-философский пафос пушкинского шедевра «Пророк» не может быть интеллектуально и эмоционально воспринят без понимания значения и ощущения стилистической роли церковнославянской лексики, составляющей основу этого стихотворения.

Или возьмем творчество Ф. И. Тютчева, например, его стихотворение «При посылке Нового Завета», последние две строфы: «Но этой веры для немногих / Лишь тем доступна благодать, / Кто в искушеньях жизни строгих, / Как вы, умел, любя, страдать, / Чужие врачевать недуги / Своим страданием умел, / Кто душу положил за други / И до конца все претерпел». Полнота восприятия здесь возможна при адекватном тексту понимании семантики таких слов, как благодать, искушенья, страдать и знании соответствующих фрагментов Евангелия, получивших статус интертекстуальности, в данном случае представленных парафразами высказываний Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих» (Ин., 15, 13) и «И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется» (Мф., 10, 22). Кстати, православно-нравственное значение слов страдать, страдание можно понять только в контексте Евангелия и ориентированного на него поэтического дискурса. Ср. у Пушкина в стихотворении «Элегия»: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…». «Неожиданный, парадоксальный исход, – замечает по поводу этих строк М. М. Дунаев. – Так может сказать только истинный христианин. И мужественный духом верующий. Обычно люди бегут от страданий. Пушкиным же очищающие душу страдания не отвергаются, но мыслятся как одна из важнейших жизненных ценностей. Давняя пушкинская дихотомия является в прикровенном облике: ум («чтоб мыслить») и сердце, душа («чтоб страдать») [Дунаев 1996: 220]. Разве можно без знания церковнославянской сюжетной основы, лексики и фразеологии полноценно воспринять мысль и чувство таких произведений русской словесности, как стихотворение Сергея Есенина «Иорданская голубица», где, кроме самого названия, встречаются такие слова, имена, образы и аллюзии: «С дудкой пастушеской в нивах / Бродит апостол Андрей»; «Мати Пречистая Дева»; «Все мы, все когда-нибудь / В тех благих селеньях будем»; «Кто сегодня был любимец – / Завтра нищий человек»; «Дождиком в нивы златые / Нас посетил Авраам»; «Буду тебе я молиться, / Славить свою Иордань». Как стихотворение Осипа Мандельштама, начинающееся так: «Отравлен хлеб и воздух выпит. / Как трудно раны врачевать! / Иосиф, проданный в Египет, / Не мог сильнее тосковать!». Как такие строки стихотворения Бориса Пастернака «Гамлет»: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси. / Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси». Как такие строки стихотворения Ивана Бунина «Люцифер»: «Великий сфинкс, исполненный печали, / Лежал в песках. Израиль, чуждый всем, / Сбирал, рыдая, ржавые скрижали. / Христос покинул жадный Вифлеем». Как библейская сюжетная основа стихотворений Владимира Ходасевича «Путем зерна» и «Слезы Рахили» и стихотворений Анны Ахматовой «Рахиль», «Лотова жена», «Мелхола». И т. д. и т. п.

То же можно сказать и о прозаических произведениях. Невозможно постигнуть глубину содержания и художественное обаяние таких текстов художественной прозы, в которых описываются православные традиции и поступки православных людей, например «Лето Господне», «Неупиваемая чаша» Ивана Шмелева; «Афон», «Валаам», «Преподобный Сергий Радонежский» Бориса Зайцева; «Анафема» Александра Куприна; «Однодум», «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник» Николая Лескова и др. Перечень произведений русской поэтической и прозаической классики, так или иначе связанной с сюжетами, образами и языком Библии и текстов отцов Церкви, можно продолжать и продолжать.

Аргументом в пользу церковнославянского языка как языка богослужебного, а также сохранения живой связи с ним русского литературного языка служат его высокие эстетические качества. Это можно иллюстрировать простым сравнением текстов Евангелия на церковнославянском языке и текстов Евангелия на современном бытовом русском языке. Ср., например: Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся (церковнославянский вариант) и Счастливы те, кто жаждет праведности – они будут удовлетворены (вариант на современном русском взят из протестантской «Книги жизни», изданной обществами «Библия для всех» и «Лайф Паблишер» в сотрудничестве с христианскими церквями в СССР (1990)). Церковнославянский текст – развернутая метафора, современный русский текст лишен этой образности. Кроме того, содержание концепта «правда» значительно шире содержания концепта «праведность» (недаром последний не рассматривается в таком капитальном труде, как «Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования» Ю. С. Степанова [Степанов 1997]). В современном русском языке «праведность», образуемая от «праведный», значит «1. Благочестивый, безгрешный, соответствующий религиозным правилам. Праведная жизнь. 2. Основанный на правде (во 2 знач.), справедливый (устар.) П. суд. П. судья [Толковый словарь… 2011: 714]. Правда же в словаре Ю. С. Степанова (с опорой на словарь В. И. Даля) связывается с понятиями истины и справедливости, которые органично соединяются в понятии «правда» (православный императив – «жить по Божьей правде») [Степанов 1997: 318–320]. Именно такое значение имеет слово «правда» в вышеприведенной заповеди блаженства.

Эстетическая неполноценность переводов (особенно западноевропейских) Евангелия на современный русский язык хорошо подмечена писателем Михаилом Елизаровым: «С Евангелием Цыбашеву не повезло. Ему бесплатно достался какой-то западный перевод, распространявшийся протестантскими миссионерами. Там попадались строки типа: “И сказал он им: – Это мой бизнес, а не ваш бизнес”. Такое нельзя было читать, и он куда-то забросил эту “гуманитарную помощь”» (М. Елизаров, Pasternak). Еще пример. В сводном тексте четырех Евангелий Библии, изданном обществами «Библия для всех» и «Лайф Паблишер», текст молитвы «Отче наш» передается на русском языке так: «Наш небесный Отец, пусть же прославится имя Твое! / Пусть наступит царство Твое и свершится воля Твоя / как на небе, так и на земле. / Дай нам сегодня хлеб на пропитание. / Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. / Удержи нас от искушений и избавь нас от зла. / Тебе принадлежит царство, сила и слава навеки. Аминь».

Сравните этот текст с русифицированным церковнославянским текстом в Евангелии, изданном по благословению Святейшего Правительствующего Синода в Санкт-Петербурге в 1912 году, и тождественным ему текстом Евангелия в русском переводе 1991 года:

«9. Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; / 10. да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя на земле, как на небе; / 11. хлеб наш насущный дай нам на сей день; / 12. и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; / 13. и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь» [От Матфея святое… 1991: 309].

Стилистически эти тексты существенно отличаются. Сопоставим попарно соответствующие слова и обороты: пусть прославится – да святится; пусть наступит и свершится – да приидет, да будет; хлеб на пропитание – хлеб наш насущный; сегодня – на сей день; удержи нас от искушений – не введи нас в искушение; избавь нас от зла – избавь нас от лукавого; Тебе принадлежит царство – ибо Твое есть Царство. Нетрудно заметить, что некоторая архаизация, достигаемая во втором тексте за счет сохранения церковнославянских слов и оборотов, вместе с инверсией (ср.: наш небесный Отец и Отче наш, сущий на небесах; дай нам сегодня хлеб и хлеб наш насущный дай) способствуют высоте стиля, молитвенному пафосу, чего нет в первом тексте. Причем второй текст не менее понятен, чем первый, но в первом тексте утрачен фразеологизм «от лукавого», широко используемый в современном русском литературном языке. Стилистическое и семантическое различие этих текстов хорошо прослеживается в сопоставлении выражений и оборотов: «пусть же прославится имя Твое» (в первом тексте) и «да святится имя Твое» (во втором). Профессор А. Козаржевский по этому поводу замечает: «Помилуйте, “Да святится” – это одно, “Да прославится” – совсем другое. “Святится” – это проявление нашей любви. Вообще, “Отче наш” – это средоточие всех добродетелей. “Иже еси на небесех” – вера, “Да святится имя Твое” – любовь, “Да приидет царствие Твое” – надежда, “Да будет воля твоя” – премудрость, “Хлеб наш насущный даждь нам днесь” – воздержание, “Не введи нас во искушение” – твердость» [Богослужебный язык… 1999: 235– 236]. Обратим внимание на то, что профессор А. Козаржевский цитирует Евангелие на церковнославянском языке, текст которого, данный в русской транскрипции, в целом совершенно понятен русскому человеку.

Еще ярче высокая эстетика церковнославянского языка прослеживается в сопоставлении молитвы Ефрема Сирина и поэтической парафразы этой молитвы у А. С. Пушкина:

А. С. Пушкин. «Отцы пустынники…»: Молитва Ефрема Сирина:

<…> Господи и Владыко живота моего,

Владыко дней моих! дух праздности дух праздности, уныния, любонача-

унылой, лия и празднословия не даждь ми.

Любоначалия, змеи сокрытой сей, Дух же целомудрия, смиренномуд-

И празднословия не дай душе моей. рия, терпения и любве даруй ми, ра-

Но дай мне зреть мои, о Боже, пре- бу Твоему.

грешенья, Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети

Да брат мой от меня не примет осуж- моя прегрешения и не осуждати бра-

денья, та моего, яко благословен еси во ве-

И дух смирения, терпения, любви ки веков. Аминь

И целомудрия мне в сердце оживи.

Конечно, сопоставляя эти тексты с точки зрения эстетического воздействия, мы вступаем в область субъективных оценок. Поэтому предлагаю читателям самим решить вопрос об их эстетической конгениальности. Прелесть церковнославянского языка хорошо чувствуют поэты: Влечет меня старинный слог. / Есть обаянье в древней речи. / Она бывает наших слов / И современнее, и резче (Белла Ахмадулина).

Кстати говоря, текст молитвы Ефрема Сирина, как и текст молитвы «Отче наш», может служить доказательством того, что для овладения лексическими и грамматическими особенностями церковнославянского языка нужно совсем немного усилий, и, таким образом, у сторонников перевода богослужебных текстов на современный русский язык основной аргумент оказывается несостоятельным. Убедительные аргументы в пользу сохранения церковнославянского языка как богослужебного приводит в своей книге дьякон Андрей Кураев, в том числе в таком пассаже: «Церковная же речь предполагает приобретение человеком такого опыта, которого у него не было прежде. В этом смысле церковная речь эзотерична. Профан же требует, чтобы ему “сделали понятно” еще до того, как он прошел инициацию. У Церкви нет никаких секретов. Просто у нее есть такой опыт, который рождается и поддерживается в душах церковных людей. <…> Не понимать Евангелия – стыдно. Если душа бежит от “непонятной” православной службы – значит, душа нездорова. “Непонятно” – это приговор, выносимый Евангелием современной цивилизации, а не констатация “болезни” и “отсталости” Церкви» [Дьякон Андрей Ку-раев 2006: 122].

Деградация языковой личности нашего среднестатистического современника особенно заметна в сфере этических понятий и соответствующей лексики, генетически часто восходящей к церковнославянскому языку, его моделям и элементам. Так, в пилотажном эксперименте с 40 студентами 1 курса был предложен следующий список из 60 книжных слов-существительных, обозначающих моральные качества человека, для выявления степени их употребительности: аморальность, благоговение, благодать, благо, благодарность, беспристрастность, благородство, бездуховность, бескорыстие, верность, воздержание, взаимопомощь, воспитанность, грех, греховность, грехопадение, добродетель, достоинство, духовность, добросовестность, застенчивость, искренность, искупление, кротость, моральность, миролюбие, мировоззрение, милосердие, незлобивость, нестяжание, нравственность, ответственность, откровенность, покаяние, почитание, почтительность, праведность, преображение, правдолюбие, правдивость, раскаяние, святость, сердечность, скромность, служение (не служба!), смирение, совестливость, созерцание, созидание, сострадание, сопереживание, справедливость, самоотречение, самосовершенствование, целомудрие, человечность, человеколюбие, чистосердечность, честность.

В результате оказалось, что наибольшее затруднение для испытуемых (треть и более информантов) составили слова, выражающие абстрактные этические понятия и в большинстве своем восходящие к церковно-религиозным текстам: бездуховность, воздержание, греховность, грехопадение, добродетель, духовность, искупление, кротость, моральность, миролюбие, незлобивость, нестяжание, покаяние, праведность, святость, сердечность, служение, совестливость, созидание, самоотречение, целомудрие.

То, что слова церковнославянского происхождения бывают стилистически незаменимы в контекстах интеллектуальной прозы, научной и публицистической, можно экспериментально проверить на таком примере. Вот отрывок из статьи доктора философских наук А. Водолагина «“Вечное возвращение” Андрея Белого»: «На подъеме “медитативного творчества” Андрей Белый чувствовал себя переживающим себя шаром, “многоочитым и обращенным в себя”, способным ненадолго покидать свое “физическое тело”, прорываясь в надприродную, метафизическую реальность, выходя “из истории в надысторическое”» (ЛГ. 2016. № 32–33). В этом тексте А. Водолагин процитировал фрагмент текста А. Белого, в котором использовано церковнославянское слово «многоочитый» (см. [Полный церковнославянский… 1993: 311].). А вот фрагмент текста А. Белого, в котором употреблено это слово: «…я – скиф; в мир созвучий родился я только что; ощущаю себя в этом новом, открывшемся мире – переживающим шаром, многоочитым и обращенным в себя; этот шар, этот мир есть мой рот, звуки носятся в нем…» [Белый 2010: 29]. Если в этих текстах, при всех их индивидуальных различиях относящихся к интеллектуальной прозе, заменить слово «многоочитый» на его русскую окказиональную кальку «многоглазый» или на описательный оборот «имеющий много глаз», оба текста понесут существенный ущерб именно как тексты элитарной интеллектуальной прозы высокого книжного стиля.

2.6. О так называемом языковом расширении

Проблема лексико-фразеологических утрат актуализирует идею «языкового расширения», сформулированную А. И. Солженицыным в «Русском словаре языкового расширения» [Солженицын 1990], в том числе путем лексико-фразеологической «реанимации», то есть восстановления в качестве функционирующих единиц слов и фразеологизмов, действительно вышедших из употребления даже носителей элитарной речевой культуры. А. И. Солженицын, полагая, что «лучший способ обогащения языка – это восстановление прежде накопленных, а потом утерянных богатств», считает, что это позволит «восполнить иссушительное обеднение русского языка и всеобщее падение чутья к нему» [Там же: 3].

Не отвлекаясь на критику этой концепции и самого словаря, в котором по разным причинам многое не может быть принято лингвистом, скажу, что хотя «реанимация» слов и оборотов, вышедших из употребления, не является единственным и наиболее продуктивным способом пополнения лексико-фразеологического состава общелитературного языка, сама идея «языкового расширения» заслуживает внимания. Представляется, что при определенных собственно языковых и социальных условиях (заполнение семантической лакуны, соответствие грамматической системе языка, стилистической и этической норме, эстетическая приемлемость; а также полноценное преподавание русского языка и литературы в начальной, средней и высшей школах; широко и грамотно организованная пропаганда лингвоэкологических идей и культуры русской речи в СМИ; выпуск научно-популярной литературы лингво-экологического содержания в достаточных объемах, доведенных до массового потребителя) ряд предлагаемых А. И. Солженицыным слов, отсутствующих в толковых словарях современного русского языка (например, в [Большой толковый… 1998; Толковый словарь… 2011]), мог бы заинтересовать лексикографов, не говоря уже о писателях, журналистах и других профессиональных коммуникаторах и просто людях, придающих большое значение культуре речевого общения. Приведем несколько таких слов из словаря А. И. Солженицына, сопровождая некоторые из них своими краткими комментариями.

Авосничать и авосник (при наличии в толковых словарях слов «авось» и «авоська»). Думается, что это вполне приемлемое с точки зрения указанных условий пополнение лексического арсенала русского разговорного языка.

Ангелонравный (при наличии в толковых словарях существительного «ангел» и прилагательного «ангельский»). В высоком стиле это слово могло бы лаконично передавать смысл словосочетания «обладающий ангельским характером (нравом)».

Ахинейный (при наличии в толковых словарях «ахинея»). Пополнит ряд таких общелитературных слов, как бессмысленный, вздорный, нелепый, бредовый, – разговорным и оценочным синонимом.

Баюкаться с кем-либо (при наличии в толковых словарях «баюкать»), с учетом его яркой образности, пополнит синонимический ряд таких глаголов, как возиться с кем/чем, миндальничать с кем, нянчиться с кем/чем, цацкаться с кем/чем.

Бедовать (как стилистический синоним к «бедствовать») и его однокоренные слова – избедоваться (в смысле «известись, бедуя»), отбедовать (в смысле «закончить бедствовать»), бедоносный (в смысле «приносящий беду»).

Безбожничать (при наличии в толковых словарях «безбожие», «безбожник» и «безбожный») – закрывает семантическую лакуну: «проявлять себя безбожником».

Безгласие (при наличии в толковых словарях «безгласный») – как существительное-коррелят прилагательного безгласный (в значении «слишком робкий, не выражающий своего мнения»).

Этот ряд мотивированных коммуникативной целесообразностью заимствований из «Русского словаря языкового расширения» А. И. Солженицына можно продолжить.

В контексте идеи языкового расширения интересно сопоставить словообразовательные гнезда одного и того же слова в толковом словаре современного русского языка (напр. [Толковый словарь… 2011]) и в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля [Даль 1955]. Возьмем слово «дом». В словаре В. И. Даля находим, к примеру, кроме других, такие производные от «дом», как домашник (домашнее платье), домашничанье (домашние занятия), домиться (селиться, обустраиваться домом), домоблюстительство (смотрение за домом), домоблюститель, – ница (смотритель, управитель, домохранитель), домовод (хозяин, домострой, т. е. хороший управитель), доможил (нанимающий дом), доморачительство (забота о порядочном хозяйстве), доморачитель, -ница [Даль 1955: 465–467]. Этих слов в толковых словарях современного русского языка нет, по-видимому, как устаревших. Но ведь эти слова, если учесть их семантику, могли бы пригодиться и сейчас, если бы не оскудело русское социальное бытие, а за ним и его отражение в русской национальной ментальности и слове. Поскольку традиционная семья у нас почти разрушена, дом как ее обиталище потерял свою многогранную значимость. А ведь дом и семья – это краеугольные камни того сакрального понятия, которое обозначается словом Отечество. Это нетрудно заметить, обратившись хотя бы к таким текстам: «Что можно противопоставить уничтожению основ нашего существования? Вспомним про дом. Дом – самая прозаичная и самая поэтическая вещь на свете. <…> Дом – образ обжитого и упорядоченного мира, ограниченного стенами от безбрежного пространства хаоса» (Киселев А. Пути России // Москва. 1991. № 5. С. 166); «Дом – колыбель культуры, цивилизации, краеугольный камень государства. <…> В доме исток кровных человеческих связей. Основа семьи. То заветное, чем жив человек. Пока стоит дом, нетленно искусство, нерушимы государства, не осиротели дети, а взрослые не превратились в зверей. Если прорваны все рубежи, если враг на улице и смерть за углом – ничего еще не потеряно. Люди Дома, люди Долга выйдут на улицы и отбросят врага. Восстановят стены. Возродят страну. Сегодня мы лишены всего. Великой державы, внушающей миру почтительный трепет. Социальной и правовой защиты. Лишены сострадания и понимания “просвещенного человечества”. Лишены наших собственных иллюзий и надежд. Одного отнять не смогли – Дома. И поэтому всего важнее понять, какой ценностью мы обладаем, какой силой наделяет человека это древнее как мир слово: Дом» (Казинцев А. Дом и дорога // Наш современник. 1992. № 1. С. 181).

Отдельного рассмотрения заслуживает возможность реанимации в качестве функционирующих единиц слов и фразеологизмов церковнославянского языка, особенно в сфере этических понятий. Значительные возможности для заполнения лексических лакун, в том числе и прежде всего этического порядка (этико-речевой компетенции), может предоставить, например, «Полный церковно-славянский словарь» Григория Дьяченко (М., 1993). Возьмем, например, такие слова: «Благолюбивый – любящий добро»; «грехолюбивый – поползновенный ко грехам»; «грехоочистительный – очищающий от грехов»; «душеводец – духовный вождь, руководитель ко спасению»; «душе-губительный – погубляющий душу»; «душепитательный – питающий душу»; «душерастлитель – растлевающий душу, соблазнитель»; «лжебрат – тот, который по наружности кажется друг, а внутри ненавистник»; «мечтанный – являющийся в мечтах»; «смысловидец – податель смысла, разума»; «тайновидец – открывающий тайны»; «терпеливомудрый – сопровождаемый мудрым терпением», «здравоносный – подающий, восстанавливающий здоровье», «злотворный – наносящий зло, причиняющий неприятности» и др. Как правило, в словарях современного русского языка такого рода словам либо нет заменителей, либо есть близкие по значению слова (в том числе синонимы), от которых церковнославянские слова отличаются каким-либо оттенком значения или стилистической коннотацией. Например: «христоподобный – подобный жизнью или подвигами Иисусу Христу», «цветный – имеющий яркий цвет», «саморучно – собственной рукой» (руками), «равноименованный – нарицающийся одним именем с другим»; «достоподражаемый – достойный подражания»; «самочинник – тот, который поступает по своевольству» (при наличии в словарях современного русского языка слов «самочинный», «самочинность», «самочинствовать», «самочинство»); «прекословный – любящий возражать» (при наличии в словарях глагола «прекословить»); «женонравный – имеющий женский нрав» (не равноценно слову «женоподобный», которое характеризует не нрав, а внешность); «ратоборец – ратник, подвижник» (по сравнению со словом «ратник» ратоборец – слово высокого стиля с семантическим оттенком героизма); «хитрословесный – искусно говорящий, красноречивый» (для современного языкового сознания будет иметь семантический оттенок лукавства); «запинательный – служащий препятствием, помехой» (по сравнению с такими словами, как «мешающий», «препятствующий», обладает качеством образности, изобразительности); «чревобесие – объядение, обжорство», как и «ядоглаголивый – злоречивый», пополняют соответствующие градационно-синонимические ряды компонентами, обладающими большей интенсивностью отрицательно-оценочной коннотации. Словом, достаточно очевидно, что приведенные слова способны обогатить семантически и/или стилистически лексический состав современного русского языка.

Большой список таких слов, словосочетаний и фразеологизмов, вошедших в русский литературный язык под влиянием славянского «Апостола» и «Откровения» Иоанна Богослова, дан в [Верещагин 2000: 170–173]. Читателю нетрудно будет убедиться в том, что значительная часть представленных в этой книге слов вышла из активного употребления, по крайней мере, молодой части российского социума. А между тем многие из этих слов и стоящих за ними понятий представляют собой большую смысловую, и прежде всего этическую, ценность, например: добродетель, воздержание, благочестие, братолюбие, плодоносный, радение, ревнитель, сердцеведение, дерзновение, единодушие, искупление, попечение, послушание, суесловие, таинство, тленный, тщета, упование и многие другие.

В значении евангельских текстов для лексико-фразеологического обогащения русского литературного языка можно убедиться, обратившись к тем высказываниям, словосочетаниям и именам, которые стали интертекстуальными. Только в одном Евангелии от Матфея мы находим: глас вопиющего в пустыне; ловцы человеков; нищие духом; алчущие и жаждущие правды; отверзать уста; чистые сердцем; нечистый дух; труждающиеся и обремененные; порождения ехидны; горчичное зерно; бремена тяжелые и неудобоносимые; мерзость запустения; великая скорбь; скрыть (зарыть, закопать) талант свой; тридцать сребреников; отделять овец от козлов; блаженны миротворцы; радуйтесь и веселитесь; соль земли; свет мира; ни одна йота; геенна огненная; от лукавого; примирись с братом твоим; будьте совершенны; как власть имеющий; плачь и скрежет зубов; гробы повапленные (окрашенные – А.С.); умыть руки; близко, при дверех; слепые вожди слепых; предоставьте мертвым погребать своих мертвецов; не вливают вина молодого в мехи ветхие <…>, но вино молодое вливают в новые мехи; по вере вашей да будет вам; овцы, не имеющие пастыря; жатвы много, а делателей мало; мир дому сему; отрясти прах от ног своих; будьте мудры, как змии, и просты, как голуби; ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего; нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано; не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; не мир, но меч; блажен, кто не соблазнится; кто имеет уши слышать, да слышит; всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит; кто не со Мною, тот против Меня; кто не собирает, тот расточает; дерево познается по плоду; от избытка сердца говорят уста; видя не видят, и слыша не слышат; собирают плевелы и огнем сжигают; нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам; врата ада не одолеют; берегитесь закваски фарисейской; какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?; воздастся каждому по делам его; много званых, но мало избранных; кесарево кесарю, а Божие Богу; кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится; оставляется вам дом ваш пуст; не останется здесь камня на камне; восстанет народ на народ и царство на царство; во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасется; жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; дух бодр, плоть же немощна; все, взявшие мечь, мечем погибнут; Ирод; Иуда; Голгофа.

Все эти обороты, хотя и нечасто, встречаются в современных качественных публицистических текстах, в том числе и в трансформированном виде. Но среднестатистический читатель по незнанию своему их не замечает и, естественно, не употребляет в своей речи. Только представим себе, какой ущерб нанесен речевой культуре и языковому сознанию нашего народа, если из этого сознания выпала хотя бы половина выявленных прецедентных текстов, в чем вряд ли можно сомневаться. И как важно реанимировать в сознании носителей русского языка это языковое богатство.

Тезис о языковой реанимации утраченных слов и фразеологизмов, сохраняющих актуальность для нашего времени, находит косвенную, опосредованную религиозной идеей труда воскрешения, поддержку в философии Н. Ф. Федорова, который христианство понимает «как религию дела, призывающую не только к духовной, нравственной, социальной, но и к онтологической активности (выделено мной. – А. С.). Научное знание и преобразовательное действие включаются в «работу спасения», служа преодолению смерти…» [Новицкая 2015]. Н. Ф. Федоров, понимая воскрешение как «обращение прошедшего в настоящее, в действительное» [Федоров 1994: 58], писал: «Природа в нас начинает не только сознавать себя, но и управлять собою; в нас она достигает совершенства или такого состояния, достигнув которого она уже ничего разрушать не будет, а все в эпоху слепоты разрушенное восстановит, воскресит. <…> Задача сынов человеческих – восстановление жизни, а не одно устранение смерти» (курсив Федорова. – А. С.) [Там же: 272]. Опору нашим рассуждениям находим также у немецкого философа О. Розенштока-Хюсси: «Названные некогда имена – это та часть нашего будущего, на которую указали наши предшественники. Наше прошлое является наполовину прахом, а наполовину оно – уже созданная часть нашего будущего» [Розеншток-Хюсси 1997: 17].

Мне могут возразить, что реанимация слов невозможна, так как язык развивается по своим собственным имманентным законам. Думаю, что мысль о независимости языка от социума – его носителя и творца – является укоренившимся преувеличением. Мне представляется более адекватной метафора В. Г. Костомарова, согласно которой «по теории взаимодействий – это “союз всадника и коня”, в котором язык – средство общения людей, а люди – средство развития языка. Оба одинаково важны, пока люди не сознают первичность своей роли: конь все-таки поскачет, куда велит всадник, хотя и упрямится остаться в стойле. <…> Сомневаться в возможностях людей нельзя, если вспомнить воздействие на язык изобретенных ими письменности, книги, печати, которые революционно изменили коммуникативную жизнь общества и устройство самого языка» [Костомаров 2012: 13?14]. Добавим к этому в качестве поддерживающего аргумента замечательный исторический факт возрождения древнееврейского классического языка – иврита.