Между волком и собакой

Но есть надежда в нас.
Найдя у смерти брод,
не сдался, не погас —
творит себя народ.
Он любит жизнь, и вот —
живёт!

Версия

Когда захочет ушедший гений
найти дорогу из мира тени
для строк, которых не довершил,

то некий автор, живущий ныне,
наивно верит в своей гордыне,
что это – перлы его души.

Но в этот раз он простой спирит,
пускай и послано это свыше,
пустой тростник в камышовой крыше,
и ветра прихотью он творит.

Любимец муз и певец харит,
он ловит шёпот, дыханья тише,
и мысли тех, кто уже не дышит,
но кто пером его говорит.

* * *

«Осенний крик ястреба»

    И. Бродский

1. «…Наряду с другими – и нашего брата…»

…Наряду с другими – и нашего брата —
поэта смущающий странностью голоса,
он когда-то был persona non grata,
но, возможно, был и посланцем Логоса.
Из статьи о нём (для многих – кумире),
написанной до того, как его похоронят:
«Противостояние человека жёсткому миру
осмыслено в духе романтической иронии».
Уникальность этого эстетического факта
обусловлена неповторимостью автора.
Уберём же предвзятости катаракту
и оценим факт из ближайшего «завтра».
Он звучит привычному вопреки,
игнорируя нормы во многих случаях,
и порезаться можно на сколе строки,
и висят абордажные рифмы-крючья.
Он внедряется в память – и раной саднит,
он какой-то жестокий секрет постиг,
оставаясь при этом только одним
из бесчисленных срезов реальности.

2. «…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего…»

…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,
и от прерий, затканных ковылём,
где в избытке снега – но только снега,
где скребёт о мели паковый лёд,
где и летом не щедро солнце к природе,
а зимой – лишь складчатые миражи,
иногда отрешённым сознанием бродит
тот, который с бродяжьей фамилией жил;
той же нации, но не из тех людей,
что опять покупают в Намибии копи:
препаратор фразы, поэт-иудей,
безразличный к попыткам офсетных копий
со стилистики нобелевского лауреата,
равнодушный к всемирному «гран-мерси».

…Голубой бриллиант в девятьсот каратов
на канадском чёрном небе висит.
Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,
сыплет с Млечной Тропы молоко сухое
в эту тьму, где неровно мерцает душа,
не нашедшая в жизни себе покоя.
И молчания песня – как долгий вой
над волнистым пространством сухого снега,
под луной, ледяным бессмертьем больной…
И алмазный шип – безумная Вега
умножается в блеске сионских звёзд,
в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть.

Длятся тени, упавшие в полный рост,
длятся скалы, лиственницы и пихты,
из прорехи времени выпавший цент, —
длится миг между «будет» и «только что спето»,
и почти не заметен рашен-акцент
у равнин, облитых алмазным светом,
но отсюда ближе к цепочке дюн.

Там такой же снег с таким же альбедо,
там он был – и был беззащитно-юн,
там живет не забытая им обида —
только память, без доли телесного брутто —
неостывшим, давним, усталым горем…
Ястребиный пух из Коннектикута