Знаменосец

Тысячелетие

Кулик сказал:

– Еще эти барашки в океане, стоит в травке растянуться, голову задрать. Ляг и лакомись. Небо. Вечное путешествие. Тысячелетие. Быстро пролетит.

Птички Божьи

Кулик сказал:

– Птички Божьи не трудятся. Ибо манна небесная.

Звезды

Кулик сказал:

– Не составит труда заметить на небе звезды, но нет возможности дать им всем имена и объяснить. Не хватит ни имен, ни фантазии.

И снова Кальвин

Кулик сказал:

– А теперь, Александр Юрьевич, открою вам секрет. «Трактат» не случайно оказался моей первой книжкой. Я, с позволения сказать, прямой наследник того известного или неизвестного вам Кальвина. Ивана или Жана. Это как вам больше нравится. По мне, так Иван. Да мы и внешне похожи, будь он неладен. Не находите? Как родные братья. Единственно не могу понять, кто из нас старше… Навсегда встревожен его убеждениями. Притом сомневаюсь безмерно… Сомнения, сомнения. Все проверять нужно. Порой собственной судьбой. Знаете, сколько аферистов и провокаторов, лжепророков и престидижитаторов? Не знаете. Никто не знает. Положить жизнь на сомнения – непростое дело. Но без этого не спастись. И не спасти… Кого? Всех. Весь народ. Как сам он не раз в трудную годину спасал наших родителей и прародителей. А первый этап – сомнения, отрицание, разрушение, пламень. Всегда. Вы это в голове теперь держите, раз уж мы с вами встретились… В чем-то, не скрою, пошел дальше Кальвина. Если будем дружить, сможете в этом убедиться. У меня свой концепт и своя революция… О пламенных революционерах что-нибудь слышали? Вот те были настоящими знаменосцами. Какие костры жгли! Преимущественно мерзавцами, конечно, были, но из песни слов не выкинешь… А как народ умен, обратили внимание? До неприличия. В особенности когда ступают, шествуют. На загляденье… Если без лукавства, все что было и чего не было – все народ… Любите народ, Нелюбов?.. Надобно любить. Всем сердцем. Как я. И народ всех любит. И вас любит. Вы можете об этом даже не догадываться, а оно так. И осудит, конечно, не без этого, но и пожалеет, когда надо. Впрочем, если есть возможность, на улицу лучше не выходить. Житейская мудрость. Но я так не думаю. Все равно придут и припечатают: поставят перед выбором. Ха-ха… А мы с вами их любовью встретим. Любовь обезоруживает… Немного не к месту, хочу признаться: я желтую краску люблю. Памятуя о вашей профессии – без намеков и аналогий. И когда штукатурка немножечко облупилась, люблю. Штукатурка немножечко облупилась, а оттуда Святые выглядывают. Видите как?.. Это как раз в революцию в храмах склады да застенки устраивали. Штукатурка, бывало, немножечко облупится, а оттуда Святые выглядывают. Пленникам утешение, надежда. Сам не бывал в застенках тех, но отлично помню… У вас наверняка есть дом?

– Уже не знаю.

– То-то и оно. Многие сейчас в вашем положении. Взвесь. Я про себя происходящее взвесью называю. И спасения от этой субстанции, кажется, нет. Но в осознании сего факта и заложено спасение. Уроборос. Помните?.. Спорьте, спорьте со мной. Разрешаю отныне. Мне нравится, когда спорят. Не в поисках истины – просто так. Чего истину искать, когда она на поверхности? Спор – одна из немногих уцелевших примет жизни. Согласны?.. А ведь как-то уцелел.

– Кто?

– Кальвин. Сервета обезглавили, а Кальвин уцелел. Ибо так угодно было. Богу угодно было… «Наконец, Бог неисповедимой уздой Своего провидения отвратил меня с моего пути в иную сторону… Внезапным обращением в покорность усмирил. Он разум мой, чрезмерно неподатливый в мои лета». [1 - Кальвин]Видите как?.. Мне бы тоже остепениться, но боюсь, меня уже не остановить. Если будем дружить, сможете в этом убедиться. Сервета первоначально к сожжению заживо приговорили, но Кальвин в известной степени спас его, душу сохранил – предложил сожжение заменить обезглавливанием… Как сейчас дело повернулось бы – не знаю. Сейчас бы на них обоих внимания не обратили… Где-то они теперь бродят?

– Кто?

– Сервет с Кальвином. Быть может, ребятишками бродят, кораблики пускают. С высоты птичьего полета – как семечки арбузные. Когда представлю себе их таким-то образом – сердце замирает. Родня!.. Был бы Нестеровым – тотчас бы петлю сделал. Я в душе – летчик. Не исключено, хорошим летчиком мог бы стать. И ребятишек люблю – от них молоком пахнет. Еще запах полыни обожаю. Многие не переносят. Как вам полынь?.. Не звезда – трава?

– Не задумывался.

– Теперь вам о многом задуматься придется.

Так не спеша беседуем с Куликом. Идем, беседуем.

А тем временем, трепеща и чертыхаясь, простуженный четверг волочит намокшее белье вдоль ставен. Чернильные облака, пряча во чреве дневные звезды, зевая, плывут на запад. Скользит, выныривая из себя лунный экспресс с размазанными по стеклу рожицами. Пейзаж спешит, кувыркаясь на ходу, опережая собственную тень. Совушками ухая, по-медвежьи косолапя хоронятся в сопатых рукавах домов закуты и чуланы. Литой священник, сверкающий медом и молоком, сзывает птенцов крылышками рясы. Опасно гуляют золотые мошки в саже тополей. Вторя им, мятные пузыри, хохоча и подпрыгивая в ручейках, дразнят сорок бесстыдной своей гурьбой. Медный трамвайчик в бенгальских огнях и поворотах трещит, тает в дымке непогод. Кондукторша, сума с атласной подкладкой, оглушает пунцовым граем притихших ездоков. Похмельный сторож-грач, упершись обугленным клювом в землю, грезит громом и сухарями. Восточный человек, сам азбука Маштоца, балагурит с абрикосами и хурмой. В тряпичном цирке нешуточный слон горным эхом валится набок. Сердобольная калитка рыдает в крапиве. Забор дрожит, разбрызгивая черемуху, заштопывает прохудившиеся сумерки. Улыбчивые котики, мурлыча и перемигиваясь, бредут поодаль, как в бреду. Потухшие волны, осатанев от качки, вылизывают мертвый пляж. Рыжий птицелов, запутавшись в силках и петлях, плачет ночной птицей. Младший лейтенант Экзюпери в летней панаме залпом выпивает стакан холодного чая и уходит, сам не знает, куда. Онемевший кончик языка нащупывает треснувший зуб. В потемневшем доме покойника люди и ходики на цыпочках – боятся спугнуть. Творожный увалень, сопя и разваливаясь на глазах, трудится над уснувшей женой. Эльза-умница, белые носочки, теряя зрение и сердце, вслед за дождем бесконечной лестницей спускается в омут погреба. Узловатые руки на глазах у мышат возят по полу дремучей ветошью. Беззубые детки тянут безвольный подол мускусной няни. Паучок-водомер, только что нарезавший годичные кольца бессмертной луже, прячется под крыльцом. Почтальон-костыль приставными шагами мерит жирную грязь, поспешает. Мутные пьяницы медленными пальцами благословляют оконные переплеты. Гулкие псы, приоткрыв один глаз, сравнивают сон и явь. Грудастый мясник, сочась от мяс, сам мясо, тяжело вонзает тупой стук. Сказочный Матюша, состарившийся и желтый от табака, скачет на табурете, ни трезв, ни пьян. Ржавые солдатики, топча туман, влачат согбенно валяную дорогу. Каменная черепаха точно тяжеловес перед штангой сосредоточенно и натужно погружается в себя. Свист сам себе и провод, и воздушный змей, рыщет, рыщет. Нерон, исчерпанный и нежный, наблюдает полет дирижабля. Рябой Фаон с лицом смертника нянчит кифару хозяина. Смелый запах грозы, ластясь и играя, потрескивает в львиных кронах. Волоокие волы, пережевывая себя, хвостами отгоняя перламутровых слепней, переходят Стикс. Косматый мячик, обгоняя щенка, мчит по хмурому коридору. Дождь, горбясь и озираясь, нашептывает на ушко прохожему: «поспешай».

Поспешай, играй водица.

Лента-жизнь, лента-смерть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Безыменская площадь

Кулик сказал:

– Ни звезды, ни предметы учету не подлежат. И люди учету не подлежат. Единственно уместное определение им – множество.

К тому времени, когда мы добрались до раскисшей от дождя Безыменской площади, торговые ряды уже опустели. Несколько кряжистых теток, да пара мужиков-тяжеловозов, покашливая и переругиваясь, набивали баулы и мешки.

Несмотря на очевидное уныние обстановки, моему знаменосцу вздумалось обратиться к присутствующим с пламенной речью. Уж не знаю, что послужило поводом. Возможно, страстная речь была заключительным аккордом некоего внутреннего монолога, обращенного, скорее всего, не к этим копошащимся бедолагам, а вообще ко всем, кто торгует и покупает, когда—либо торговал и покупал, словом, ко всем смертным, обремененным ношей, именуемой прозой жизни.

Кулик был столь яростен, что, казалось, был способен согреть своим пылом и коченеющую площадь, и ее продрогших обитателей:

– А послушайте-ка теперь, что я вам скажу, торговцы и торгующиеся, маклаки и лабазники, мытари и воры, простой люд и праздный люд, уж сколько столетий прошло, а вы все здесь! И я теперь здесь. С вами. Себя не отделяю и не выделяю, ибо вы меня помните и знаете. А кто не помнит и не знает – узнает и примет тотчас… Уж сколько столетий прошло – те же позы, те же хлопоты. Тянем – потянем, как ту репу. Будто бы вертимся в колесе, и сами – колесо… Вот прибыл напоминанием и в уповании, как говорится. Нежданным, но долгожданным прибыл… С чего вдруг? Что случилось, переменилось? спросите вы. Отчего долго не приходил, а тут взял и явился? Непраздный вопрос. Потому отвечу. Покуда перемен не наблюдается, но перемены не за горами… Окончательные перемены ждут нас, друзья!.. Все переменится, и все переменимся вскоре. Самым решительным образом… Или же все останется, как было. Нам решать. Хотя от нас ничего не зависит… Вот пришел объявить и упредить… Кроме того, обувь моя прохудилась, и, пусть я бос по призванию, но годы берут свое, так что мочи терпеть уже не хватает… Но только ли эта мелкая нужда, плевать на нее, побудила меня к пришествию, воззванию и увещеванию? Нет, конечно. Всеобщий упадок, растерянность, и, как следствие, горькая жизнь, живой иллюстрацией которой вы предстали в очередной раз, вопиет и требует… Конечно, вы можете сказать, что привыкли, приспособились, что человек, равно как и его скотина, ко всему привыкает, и будете правы. Но скажите по совести, разве не жаждете вы солнышка? Негоже, когда ливень сутки напролет! Жаждете. Несомненно. А оно все льет и льет. Уж не потоп ли? В прямом и переносном смысле… Иносказание, как вы понимаете. Но и факт… А, может быть, и призыв… Сложно понять, о чем толкую? Что же? Не без того. Прежде чем меня понять – подумать нужно. Да уж вы про меня знаете. И вообще, пора пораскинуть мозгами. Настал тот самый день и час… Таким как я к вам никто не придет! Сердце вынул и на блюдо положил. Как приснопамятный Данко. И одновременно Икар. Но об этом позже. Каждого их них вспомните и сопоставьте… Может сложиться впечатление, что я обличать вас явился! Вот и товарищ со мной. Спутник и единомышленник. Возможно, с тем и явился. Мало ли во мне мотивов и наитий? Возможно. Да только наказ не судить никто не отменял. И я его всецело разделяю. И не сужу. Есть Судья, и это не я. Не я ваш учитель, но уберечь и остановить на краю нахожу своим долгом и миссией. Ибо знамя несу, кто не знает. Развернуть и утешить. Но об этом позже… Все узнаете и познаете. Но нескоро, судя по всему. Хотя, как знать?.. Но отчаиваться не след. О радости не забывайте. В любых обстоятельствах. Дождик намочит, но не смоет, не думайте. Пока, по крайней мере… Может быть, и напрасно… Но я бесконечно добрый человек. Пожалуй, таких добрых людей больше и нет, но сейчас, не обессудьте, правду-матку резать буду. Не обессудьте и не гоните, ибо слова мои – яд, но спасение… Хорошо ли меня слышно, други?

Судя по реакции торговцев, точнее, по ее отсутствию, обращение знаменосца не привлекло внимания. Тогда Кулик забрался на вросшую в землю замшелую телегу и продолжил. Теперь восклицания его напоминали раскаты грома. По крайней мере, мне так казалось:

– Ларечники! И рыжих от обжорств толстых толстосумов, и медленных от голода сельских учителей, и вас торгующих снедью и каблуками, и вас, клюющих туши и крошки язвительный полог рынка накрыл горячечным своим дыханием и, вонзившись, потрошит, похрустывая неспешно до ореховой скорлупы и лимонных корочек!.. И зимой и летом, и в радости и печали!.. Прежде вы входили в рынок как в море – окунуться и немедленно домой в песочек белый. Где же теперь ваш дом, когда песок почернел, и рынок повсюду? Рынок поглотил всех и всё!.. Разуйте глаза! Что видите? Барахольщиков, в собственном брюхе кочующих!.. Пустотой объевшихся жен безжизненных!.. Свиные головы, урчащие напевно!.. Блажащих святотатцев!.. Поводырей с их бельмами!.. Петушков без гребешков; петушков на ходулях!.. Катал игривых; каракатиц кичливых; душегубов в тумане, душегубов в фартучках; плакальщиц вприсядку, губы в лихорадке!.. Масляных харчевников; злых кочевников; пальчики барыг; язычки да фиги!.. Плаху во мху; мокриц в строю, вертухай в труху!.. Чинуш червивых; оракулов глумливых; отпрысков прыщавых; вышибал безбровых; вдовушек гадливых!.. Лежников и дежников; гремников и перчики, все были пионерчики!.. Сыромят и вазелят!.. Сужило и мятное; лужево и плакс!.. Кровяное пойло, трусливый холодец!.. Плясунов на свадьбе; черта под кроватью!.. Мышек да наушников; куколок да буркалы!.. Карликов в слюнявчиках; петрушек без штанов!.. Бабочек синюшных; бардов в колтунах; теноров сивушных; гривенничек в луже!.. Облиз да жаловней; пяточки в жаровне!.. Колченогих в юбках; потроха из утки!.. Сажу в зеркалах; уголовников в углах; рыла да брыли, плыли – приплыли!.. Младенца под кустом, однажды все умрем!.. Чапчиков да чепчики; корыта да колядки, цып, цып, цып, мои козлятки!.. Галявок да болявки; хрущей да воркунов!.. Першней и шершней, прости меня, грешного!.. Видите как? Не видите? А что видите?.. Эх, распутица! Ничего не путаю?.. Так ли? Знамо, так!.. А почто так?! Почто егозите беспробудно, мороке угождая? Почто губите себя, очи долу?.. Вы и сами теперь распутица! И нет меж вами, обреченными на съедение разницы!.. Напрасны были труды вековые, напрасна тысячелетняя жатва!.. Сколько полегло за вас просто так? И сколькие еще полягут просто так?.. Благо – пух и покой. Царствие Небесное!.. Тонете, вижу! Напрасно упреждал я вас: очаруетесь бренным, слюна мироздания тотчас спеленает вас, точно паутина зеленых мошек и черных мошек! Уж вы не в силах задуматься о первопричинах и начертать карту будущего! Ваши лампы пылятся во чреве сарая! И детки ваши брошены вами на берегу! Прощайте, Ванечки и Манечки в розовых панамочках! Нет у вас никого боле!.. На луну не надейтесь. Луна – сама по себе и безжалостна…

Свой речитатив знаменосец сопровождал присвистыванием и приплясыванием, а по завершении монолога застыл в строгости и величии.

Застыл и я.

В ожидании побоев.

По счастью, эпохальное воззвание знаменосца было принято торговцами за очередной приступ сумасшествия знакомца, и должного впечатления не произвело. По всей видимости, им не раз приходилось наблюдать подобные сцены.

Кровельщики и пожарные

Кулик сказал:

– Я по природе собран и сосредоточен. Никогда не позволял себе болтаться без дела и пустозвонить. Всегда в ожидании и напряжении, что оправдано и целесообразно. Но, как вы знаете, даже китайские лампочки сгорают. Потому стал себя отпускать. Иногда. Нечасто. Научился этому у кровельщиков и пожарных. Вы к ним тоже присмотритесь. Нужно уметь себя отпускать.

Лизонька

Кулик сказал:

– Хочется прямой дороги. Прямой и яркой. Как луч солнца.

После того как новые «непременно со шнурками» ботинки все же были приобретены, мы с Куликом отправились к башмачнику.

– Теперь нужно старые башмаки устроить надлежащим образом, – объявил Кулик. – То есть место на крестцовой яблоньке найти. Засвидетельствовать, отметиться. Сакральный учет. Хотелось бы, в соответствии с моим статусом, разместиться повыше, разумеется, но, как знать, в каком настроении сегодня башмачник. Башмачник – ментальный кондуктор. Проводник. Ему до статуса дела нет. Ему все равны. В этом он прав, конечно. Но распределяет по настроению. А вот здесь он не прав. Ритуал, согласитесь, не может зависеть от настроения кондуктора… У вас, как у человека непосвященного, церемония может вызвать недоумение. И вызовет наверняка. Но что с того проку?.. Это, знаете, можно, конечно, и не смотреться в зеркало, коль скоро выпало вернуться. Но лучше не рисковать… Смотритесь в зеркало, когда случается вернуться?

– Иногда.

– Вот это хорошо. Выходит, не совсем пропащий… Крапива, не человек этот башмачник. Да он и не человек уже. Вредоносный, зараза. Но куда деваться? Назначен… Так-то он Архип, но мы его между собой башмачником зовем. Блюститель. Подключен. Один такой. Все к нему на поклон ходим. Вынуждены слушаться. А как иначе? От него все зависит. Не все, но многое. Непростой, зараза. С характером. Каждую неделю килограмма по два живого веса набирает. Утрирую немного, но от истины недалеко ушел. Ест вроде бы мало. В основном яблоками питается. Откуда что берется? От вредности, не иначе. Лопнет однажды, боюсь. А вот когда лопнет, дела у него Лизонька примет. Лизонька – совсем другое дело. Почти что ангел! Обожает меня. Всех обожает. Породистая сиротка. Конек-Горбунок. Только девочка. Это я придумал. Не обидно. Горбунок – конек славный. А башмачник ее приютил. От богадельни прячет. Созрела уже, а разум детский остался. Думаю, тоже подключена. А так, зачем бы он с ней возился? С другой стороны, он же одинок. Его же никто не любит. А девочка прикипела. Лизонька. Почти что ангел! Редкость. Умишком своим небогатым способна до самых глубин дойти. Булавочки собирает. На речку не ходит – стесняется… Что будет, когда она дела примет?.. Одна может не справиться. Сакральный учет – непростое дело. А как не справится, тогда что? Все прахом?.. Ее бы выгодно замуж выдать за духовного человека. За кого-нибудь из наших. Вдвоем с духовным таким человеком, пожалуй, справились бы. Но пока Архип жив, тому не бывать. Не отпустит… А вы к ней, все одно, присмотритесь.

– На какой предмет?

– Вам тоже надобно как-то жизнь перезапускать.