Одинокий. Рассказы

Священник остановился, гнев как рукой сняло с него.

– Бедные, бедные вы, опустошённые души… Кто ж вас спасёт-то?

Перекрестился и пошёл к себе. Когда ярость душит, гневом душа переполнена, лучше средства нет, чем работа тяжелая. А работы в церковном дворе: начать – не кончить.

На что похож двор у реставрируемого храма? На стройплощадку, склад, на всё, что угодно, только не на то, что было в далекую дореволюционную пору. Хотя и тогда иные священники концы с концами свести не могли. А уж сказки о толстом и жадном попе, что от Пушкина Александра Сергеевича, так это – сказки дворян для детей дворян. Иное смотри у Чехова или Лескова.

Отец Иоанн плотничал. В старых джинсах, рваной майке он обтёсывал бревно. Работал сосредоточено, не столько для дела, а так, чтобы отвлечься, пар, что ли, выпустить. «Не сдержался, в гневе был, плохо это. Людишки – дрянь, в крови по локоть руки у них небось, а всё равно – не дело».

В распахнутые ворота зашёл местный бухгалтер. Даже не зашёл, а явился. «Вот нечистая сила его принесла», – подумал отец Иоанн. Не то, чтобы он его недолюбливал, просто хотелось побыть одному.

– Вечер добрый, батюшка.

– Добрый.

– Вот смотрю, ворота нараспашку. Дай, думаю, зайду. Не случилось ли чего?

– Что со мной может случиться? А и случится, все под Богом ходим…

– Не говорите, сколько вокруг событий… Столько всего… Про деревню нашу. Вон, что творится.

– А что творится?

– Бандиты человека убили…

– Слышал. Нелюди…

Отец Иоанн промахнулся по бревну, топор вылетел из рук и упал в кусты. Он молча пошёл за ним, ничего не отвечая.

– Помните, в баньке на озере парнишка приблудный, его ещё Слишкомжарко звать стали, смешная такая кличка. И говорят, он ещё, вроде, из семьи банных, ну, вроде лешего… Сказки, конечно, всё это. Болтают люди, от скуки. Вы согласны, батюшка?

– От скуки, точно. От скуки всё делается. Людей убивают, воруют, грабят…

– У меня вот… собачонку мою застрелили бандиты приезжие. Так просто, лаяла, говорят, сильно на них. Застрелили… А ведь это я им про парнишку рассказ…

– Ты? Ты-ы? Да зачем, для чего же ты сделал это?

– Они – звери, звери. Собачонку мою просто застрелили. Шуточки такие. Им всё равно: что человека, что собачонку.

– Он ведь – не игрушка, он человеком становился. Ты это понимаешь, окаянная твоя душа?

– Понимаю, потому и пришёл. Прости меня, батюшка, прости… Отмстить хотел, сейчас жалею, сильно жалею. Один я остался, совсем один. В голове помутилось.

Батюшка замахнулся топором, так что бухгалтер поднял руку, инстинктивно закрываясь. Лезвие топора глубоко вошло в бревно.

– Уходи, не до тебя… Потом. Потом поговорим.

– Да, потом, потом…

Он повернулся и быстро пошёл со двора.

– Потом… А что, что – потом? Пусть они, пусть убираются… И я не жалею, не жалею. Пусть они пожалеют!

V

События, как нитки на катушку, стали наматываться, одно на другое, одно на другое, начало уже не найти, и конца не видно. Прошло дней пять, наверное, после всего. В милицию, понятно, никто не обращался. Родных у Слишкомжарко нет, документов у него нет. А свидетелей убийства тоже, кроме как бухгалтера, не было, да и тот, как убивали парнишку, не видел. Только слухи.

Дело к обеду шло, магазин как раз закрывался, и покупатели расходится начали. Выходят на крыльцо, разговоры, ничего особенного: кто с кем, кто у кого. Деревенские новости.

Глядят, а по улице, магазин на центральной улице стоял, идёт кто-то. Ну, идёт себе и идёт, мало ли что. Ближе, когда он подходить-то стал, парнишку в нём узнали: тяжело опираясь на посох, чуть припадая на левую ногу, и даже как будто бочком шёл он. Люди, глядя на него, стали креститься, женщины платки к глазам подносили, вздыхали: жалко, ведь ничего плохого от него не видели. Он прошёл мимо, не замечая никого и не сбавляя шаг.

– Наверное, к церкви, отца Иоанна ищет…, к нему идёт, – перешёптывались в толпе, а потом… Дети двинулись за ним, из любопытства, а за ними – несколько женщин, тоже как бы по-смотреть, но идущих становилось всё больше, и шли, не спрашивая друг у друга: зачем? Из села к храму шла уже целая процессия.

Храм стоял чуть на въезде в село, на пригорке, с которого все красоты, как на ладони: и озеро, и лесочки, и река. Когда-то его окружала ажурная ограда из чугунного литья, которая крепилась на каменные столбы с навершиями из железа. Ограду эту поставили на деньги матери купца первой гильдии Катасонова. Купец-то сгинул в Сибири, поехал с товаром и сгинул. Вот мать его и подарила церкви ограду. Революцию, войну отечественную выстояла ограда, а перед гайдаром-чубайсом не устояла: в 90-е понесли её, и свои, и чужие, на пункты приёма металла. Рвали ограду, что называется, «с мясом» – цепляли тросом к трактору и выдёргивали.

Ко времени передачи храма церкви многое успели: ограду почти всю увезли, кое-где и столбы развалили. В храме ворота выломали. Там ведь во времена колхозные дизельную электростанцию затащили, американскую. Прямо в алтаре поставили. В алтаре дизель с генератором стояли, а в основной части храма и в пределах склады разместили для удобрений. Над храмом знамя красное вместо креста развивалось. Кресты-то – ранее, в 1920-х годах поспиливали. Работала местная электростанция долго, а потом стали электричество тянуть, столбы ставить, нужда в ней пропала. Забросили её, простояла она до известных лет, и её сдали на металл. Меди там было: и проволока, и пластины на генераторе. Когда тащили агрегат, проём дверной расширили кувалдами.

У деревенских церквей свои дворянские истории: тайные венчания, ночные отпевания. Храмы, понятно, всё чаще помещики да купцы закладывали и строили на свои деньги, а чтили больше в народе. Потому что не было другого места, где общество деревенское собиралось бы и в горе, и в радости.

Но главное, здание это с куполами синими или золочёными, с крестами да колоколенками вырастало будто само по себе, как деревце, травка, и без него не представлялось уже понятие Родины, как без протекающей речки, растущих берёзок, полей. Оно становилось частью окружающего мира, более того, частью жизни людей: от рождения до погоста.

Есть люди, которые предчувствуют события. Как будто приёмник в них встроен, и постоянно они в потоке информации: вдруг сердце защемит, или как-то не по себе станет, тревожно, и вот уж ожидаешь событие, и чувства тебя не обманывают. Хорошо это или плохо? В неведении спокойнее: живёшь и не знаешь, а придёт – разгребаешь.

Отец Иоанн чувствовал, что не закончились события для ставшего родным ему села. Как-то тревожно было на сердце, и помимо воли в голову стали проникать мысли, которые сбивали его, он не мог сосредоточиться, пока, наконец, не вышел с алтаря и не направился к дверям.

Распахнув церковные двери, он остановился на высоком крыльце и вгляделся вдаль: со стороны села по направлению к церкви шла странная процессия: возглавлял её некто в лохмотьях с посохом, сильно хромавший, а уж за ним, чуть отставая, плелись деревенские: дети, мужчины, женщины и даже дачники. Люди шли торжественно, как на Крестном ходе.

Нет, лучше, естественнее, что-ли, без праздничной показухи, когда идут, поддерживая некую традицию, но не повелению сердца. Шедшие что-то тихо пели. Нужно было петь, но, наверное, они не умели, не помнили, поэтому пение было как бы без слов, но петь хотелось. А когда уж подходили к храму, звонкий женский голос зазвенел: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!», и все идущие подхватили эти простые слова: «Святый Боже, святый бессмертный, помилуй нас!».

Глаза священника наполнились слезами. Он утирал их ладонями, а издали казалось, что он накладывает крест на идущих, и, воодушевлённые, они повторяли ещё и ещё молитву. «Боже мой, – думал поп, – я двадцать лет пытался достучаться до их сердец… Двадцать лет… А он, маленький, непонятно какого роду-племени, возбудил в людях такие высокие чувства… Чудо? Какая разница. Я пробился таки к сердцу его, а через него ко многим сердцам. Пути Господни неисповедимы, вот уж точно. А могло этого и не случится. Так бы никогда и не испытал радости такой. Радости неизмеримой, безграничной».

Худой, измученный, в страшных лохмотьях, будто юродивый с картин художников XIX века, Слишкомжарко подошёл к ограде и, подняв глаза на колокольню, замер: здесь он стал счастлив… А потом… Потом, как подкошенный, осел на колени и лёг лицом на землю.

И все пришедшие тоже опустились на колени, крестясь то ли на храм, то ли на нового юродивого. Они не знали толком, как надо, как правильно, но это было не важно. В этот миг будто мостики от предков далеких к ним сегодняшним, беспамятным и блуждающим во мраке безверия, переброшены были.

Отец Иоанн замер на крыльце, слишком необычайным и до слез трогательным было зрелище это. А потом, очнувшись будто, сбежал с крыльца и встал на колени, как и все, позади парнишки. И слёзы потекли по щекам его, и народ плакал. Все. Мужчины, женщины, дети зарыдали.

Вдруг ударил колокол. Сам. А потом загудел-запел, да так красиво, как никогда не пел. Все, как зачарованные, смотрели на храм, на колокольню, наслаждаясь звоном, а когда он прекратился внезапно, парнишка исчез, как в воздухе растаял. Но чудо не исчезло. Осталось в сердцах людей.

VI

Эти часы глава районной администрации А-ского района с трудом выносил. Каждую неделю по понедельникам вечером ровно на два часа в его кабинет вползали, вталкивались, протискивались те, кого и людьми-то назвать язык не поворачивается – электорат. Вот они уж мажут своими одеждами стулья в приемной, пропитывают её запахами, после которых на всю ночь будет открыто окно, а утром секретарша побрызгает каким нибудь дезодорантом.

– Анатолий Дмитриевич, приглашать?

– Подожди ещё немного, я с силами соберусь.

– Ха-ха-ха, – улыбается Верочка, ей тоже невмоготу сидеть там в приемной и слушать стоны-ахи, жалобы, просьбы.