Тьма веков

Вдруг раздался низкий, басовитый, звонок телефонного аппарата, висевшего на стене в кабинете.

– Пан Кацизне, слава Богу, вы не уехали! Это Мацей Берут! – выпалил взволнованный голос на том конце провода, когда отец Арье взял трубку.

– Простите, пан комиссар, тут ужасный инцидент на Йоселевича, в доме, рядом с будкой хромого сапожника Друцкого. Убийство. Семью молодую с грудным ребенком, будто звери порвали. В точности, как тех двух ребят накануне. И знак такой же, кровью, на стене, рядом с останками. И там, понимаете, ситуация с местными… Без вас никак.

– Боже мой… – произнес папа и вздрогнул, – Сержант, опечатайте место преступления и никого не подпускайте к нему!

– Слушаюсь, пан комиссар. Но вы бы подкрепление запросили в городском управлении. Тут толпа собралась…

– Без паники, я уже выезжаю.

По лицу отца Арье понял, что поездка на автомобиле сегодня откладывается, но не стал обижаться, а смиренно, как и подобает хорошему любящему сыну, произнес:

– Все нормально, папочка? Я, пожалуй, не буду тебя отвлекать и пешком дойду, как обычно.

– Что? – переспросил ошеломленный папа, оборачиваясь. Смерив сына настороженным взглядом, он покачал головой.

– Сиди дома, и чтобы носа на улицу не показывал. Ципи! Закрой, пожалуйста, за мной дверь на все засовы! Даже разносчикам не открывай!

– Конечно, папочка, – закивал мальчик, понимая, что происходит что-то из ряда вон выходящее. И принялся раздеваться под взволнованные оханья тетушки.

Полчаса тряски по узким улочками еврейского квартала, и полицейский «фиат» уперся в разношерстную толпу, перегородившую дорогу. В основном здесь были пожилые граждане, которые, несмотря на возбужденный вид, не представляли никакой угрозы правопорядку. Когда комиссар выскочил из машины, то не услышал никаких гневных криков или призывов к волнениям. Напротив, стояла гнетущая тишина, еще более усиливающаяся из-за перешептывания столпившихся здесь людей. При виде начальника полиции по толпе прокатился приглушенный ропот, затихший где-то за углом.

На вопросы Кацизне все только отворачивались в сторону, и ему пришлось пробираться сквозь гущу людей, которые провожали его презрительным молчанием. У трехэтажного, покрытого трещинами, кирпичного дома с закопченными печными трубами, толпа была особенно плотной, обступив полукругом вход в него. Дверь в подъезд загораживали двое полицейских из местного участка, которые держали наизготовку винтовки и неуверенным тоном безуспешно требовали зевак разойтись.

– О, выкрест ублюдочный пришел, – раздался скрипучий голос из ближайших к входу рядов.

Кацизне обернулся, метнув гневный взгляд в толпу, но понять, кто именно сказал эти обидные слова, не представлялось возможным. Перекинувшись парой слов с усталыми постовыми, стоявшими у входа на часах, комиссар вошел в старый дом. Продираясь сквозь плотный, пропитанный холодной сыростью и смрадом неисправной канализации, воздух, он поднялся на третий этаж по прогнившей лестнице и очутился у выломанной двери, сразу за которой начиналась кровавая баня.

– Не слишком похоже на случай с мальчуганами с Богуславского переулка, – заметил красноглазый, не спавший уже больше суток, криминалист, комично выглядевший с кисточкой и лупой на фоне комнаты, в которой стены, пол и потолок были обильно залиты кровью. Криминалист, осторожно ступив на порог квартиры, с инфантильным выражением лица рассматривал картину, от которой даже у комиссара пробегал мороз по коже.

– Здесь явно поработало какое-то дикое животное, как и в случае с мальчиками, – задумчивым тоном добавил эксперт, решительно пряча свои инструменты обратно в карман шинели, – Но, если мальчиков оно просто убило, то в данном случае животное питалось. Внутренности вывернуты наизнанку, но не съедены. Мышечные ткани, на первый взгляд, тоже на месте. Хотя, тут такой бардак. Точнее сказать может только патологоанатом.

– Вы очень помогли, пан Залевский, – сказал Кацизне скорее из вежливости, и указал на загадочный символ, глубоко высеченный на стене у окна и щедро залитый кровью для большей яркости, – Что скажете по этому поводу?

– Та же метка была нарисована на мосту, под которым нашли мальчиков. Вероятно, в Кракове завелся таинственный потрошитель, владеющий диким животным. Тигром или медведем, – не задумываясь, ответил криминалист и, хитро прищурившись, посмотрел на комиссара, – Мне кажется, неспроста всё это произошло в Казимеже. И символ на каббалистический похож. Или розенкрейцеры какие-нибудь, что, суть, одно и то же. Немало среди евреев любителей мистики, знаете ли.

– Мне следует радоваться, пан Залевский, что я старше вас по званию и ваши тонкие намеки меня, вроде как, не касаются? – нахмурился Кацизне, понимая, к чему ведет поляк.

– Вы – не из этого народа, пан комиссар. Да я и не обвиняю всех местных жителей. Но всем известно, что оккультные практики до добра не доводят. Мы же с вами, пан комиссар, рационалисты и придерживаемся научного мировоззрения. А человек, ведущий беседы с невидимым существом, не застрахован от того, что однажды невидимое существо начнет разговаривать с ним. И не важно, бородатый мужик на облаке это или император Наполеон Бонапарт. История знает немало примеров мистического опыта, переживаемого серийными убийцами, насильниками и прочими злодеями. Потому советую поспрашивать у старейшин, не были ли связаны жильцы квартиры с какой-нибудь оккультной чертовщиной. И про этот символ тоже. Очень уж он зловеще выглядит.

Однако, комиссар Кацизне никого из старейшин звать в квартиру не стал. Проследив за тем, чтобы место преступления старательно изучили и опечатали, он отправился в комиссариат Казимежа. Старый раввин, поджидавший его у выхода, обратился было с призывом убрать от дома полицию и предоставить евреям самим решать, что им делать со своим несчастьем, но комиссар только сердито бросил в ответ: «Я – еврей, и я уже решаю».

– Папа, правда, что Ойзер и Кшиштоф умерли? – спросил дрожащим голосом Арье за ужином. Тетушка Ципи шикнула на мальчика, но папа властным жестом остановил её и с серьезным видом ответил:

– Да, Ари. К сожалению, кто-то убил их вчера вечером.

– Они были плохими, папа, – сказал Арье рассудительным тоном, стараясь успокоить отца, – Я думаю, их наказал Бог за то, что они издевались над другими детьми. И надо мной.

– Что ты, что ты, Ари?! – всплеснула руками тетушка, – Как можно?!

– Это правда, тетя! – горячо возразил Арье, – Они обзывали меня и отбирали игрушки, и обед, который ты мне с собой заворачивала!

– Это не дает тебе права радоваться их смерти, Ари! – воскликнула тетушка, – Это – великий грех!

– Говори, Ари, – неожиданно потребовал папа, зыркнув на тетю так, что та сразу же испуганно замолчала.

– Папа, они говорили, что евреи едят… Дерьмо из туалета. И что я родился не у тебя с мамой, а у свиньи, на которой ты женился. И я очень на них вчера разозлился, папа.

– И что потом?

– Не знаю. Они хотели меня побить, но я убежал…

Вдруг Арье запнулся и уставился в центр стола расфокусированным взглядом. Он напряженно пытался вспомнить, чем же закончилась его стычка с двумя хулиганами, но всё было, как в тумане. Он помнил, как пришел в школу. И в его ранце, как обычно, не было обеда, который отобрали проклятые Кшиштоф и Ойзер. Но чувства его были какими-то другими. Не было обиды или злости. Да, точно, подумал Арье, вспоминая вчерашний день. Уроки прошли просто великолепно. Он лучше всех отвечал на уроках литературы и географии. На пении он прекрасно исполнил рождественский гимн про «крохотного Иисуса», а на гимнастике умудрился побить рекорд одиннадцатилетнего Лехи на целых три подтягивания, чем удостоился аплодисментов от учителя. Несомненно, решил Арье, такие необычные достижения просто так с неба не сваливаются. К тому же, после встречи с хулиганами, у него не осталось ни одного синяка. А теперь они еще и мертвы. Ну не удача ли?

Когда тетушка на сон грядущий рассказала Арье сказку про Горемыку и Черного лешего, подоткнула со всех сторон одеяло и поцеловала его в лоб, мальчик и не думал засыпать, хотя мысли в голове были уже налиты свинцом и кое-как ползали туда-сюда. Арье представлял себе удивленные и напуганные лица своих обидчиков, которых внезапно настигла кара за все их злодеяния. Конечно, пусть тетушка не одобряет его радости. Она-то не получала каждый день пинки в живот и не голодала до самого ужина. Но, всё-таки, мог ли Арье стать причиной смерти задиристых негодяев?

– Дедушка, неужели это ты мне помог? – прошептал Арье, нащупав пальцами на плече рубцы от старого ожога, из-за которого его папа когда-то чуть не убил и так умиравшего дедушку. И, с пожеланиями доброго сна витающей где-то на облачке дедушкиной душе, мальчик уснул.

Прошло почти три года с того момента, как Кшиштоф и Ойзер с Богуславского переулка перестали досаждать Арье. Мальчику исполнилось тринадцать лет, и он уже сам был грозой всех хулиганов в квартале. Нередко его звали драться за родной квартал с задаваками из Дыбников или с картавыми задирами из Казимежа. Само собой, никто уже не смел обзываться на Арье так, как обычно обзывали детей из еврейского квартала.

Но, несмотря на высокий чин отца, доросшего до младшего инспектора и сменившего старый «фиат» на роскошную «берлину», и хорошие оценки, Арье ожидал серьезный удар. Старый директор гимназии почил, а новый, прибывший из Варшавы, с начала учебного года принялся наводить свои порядки, касавшиеся, в основном, положения детей из Казимежа. В некоторых учебных заведениях Кракова уже давно выделили отдельные парты только для евреев, которые шутливо прозвали «лавковое гетто». Однако в классе, где учился Арье, еврей, о происхождении которого всем было известно, был только один, так что обособлять его посчитали глупым. Да и старый директор не слишком страдал предрассудками.

Однако, первое, что заметил Арье при переходе в следующий – третий класс гимназии – это отсутствие того самого еврейского ученика, Лёвы Гейзера, мальчика из богатой казимежской семьи, с которым Арье не слишком дружил, но и вражды к нему не питал. Лёва с гордостью носил свои тонкие черные пейсы и богато украшенную ермолку, и не раз, по этой причине, вступал в противостояние с насмехавшимися над ним старшеклассниками. Хотя, порой, сам нарывался на конфликт ввиду своего высокомерия к «гоям». Дело никогда не доходило до чего-то серьезного, и уж точно не тянуло на то, чтобы Лёву исключили из гимназии.

Как оказалось, именно это и произошло. Об этом объявил сам новый директор на уроке истории польского государства, преподавателем которой он являлся, сходу начав расписывать все те бедствия, которые обрушились на Речь Посполитую с момента трагической ошибки Казимира Великого, приютившего иудейский народ. В ходе своей, возмутительной для Арье, лекции пан Турович – так звали директора – упомянул и про судьбу Лёвы, а также еще двух десятков еврейских учеников из разных классов, исключенных из гимназии по его решению.

– А что же меня не исключили? Побоялись трогать? – глядя исподлобья на директора, спросил Арье, в котором внезапно взыграло чувство вселенской справедливости. Поскольку он сидел, как один из лучших учеников, за партой во втором ряду, проигнорировать его дерзкий вопрос пан Турович не мог. Он весь побледнел, острые скулы заходили из стороны в сторону, а выпученные круглые глаза налились кровью. За спиной Арье послышались приглушенные смешки. В первое свое столкновение юноша чувствовал себя победителем, пусть и был удален до конца урока за несоблюдение дисциплины.

Однако теперь директор уже не оставлял его в покое. И, пусть, из-за высокого положения отца Арье, просто исключить его из гимназии не мог, но всячески старался ему насолить в пределах своей компетенции. Тут юноше нечего было противопоставить директору, каким бы прилежным учеником он ни был. Учеба стала просто невыносимой, потому, что Арье отныне строго спрашивали на каждом уроке. По своему предмету, ясное дело, директор без труда ставил юноше самые плохие оценки, «заваливая» его при любом удобном случае и изгоняя из кабинета за малейший неровный взгляд. Также, нередко, директор заставлял оставаться весь класс после уроков «из-за вопиющего поведения сами знаете кого». Так, против Арье, постепенно, оказались настроены и его одноклассники. Чаще стали случаться драки. Чаще юноша являлся домой с синяками, но непобежденный и уверенный, что всё это временные трудности.

Наконец, был вызван и отчитан «за ужасное воспитание отпрыска» пан Кацизне, который сразу понял, что собой представляет Турович. Но, поскольку гимназия была лучшей в городе, и протекцию директору составляли высокие чины в Варшаве, ничего поделать он не мог и, в беседе с сыном, предложил ему перевестись в гимназию попроще. Упрямый Арье ответил отказом.

Однажды директор потребовал мальчика явиться к нему в кабинет прямо с урока алгебры. Ничего хорошего от такого приглашения ждать не приходилось. Так и вышло. На столе перед директором лежал желтый лист бумаги с машинописным текстом и какими-то штампами и печатями.

– Что это такое? – поинтересовался Арье, поскольку в полумраке кабинета, слегка разгоняемом тусклым светом настольной лампы, прочесть бумагу он не мог.

– Приказ о вашем переводе, юноша, – скрипучим, слегка насмешливым тоном, ответил директор.

– Это еще почему?

– Вы в каком тоне разговариваете с директором, юноша?! – привычно повысил голос Турович, но взял себя в руки и сказал уже более спокойно, – Вы же взрослый человек, Арье, и осознаете всю сложность вашего положения. Я не допущу того, чтобы вы и дальше здесь обучались и подрывали мой авторитет. У меня есть свидетельства о неоднократном грубом нарушении дисциплины с вашей стороны. Вы нападаете на других учеников, избиваете их, наносите увечья. Всего этого было достаточно, чтобы попечительский совет гимназии исключил вас. И вам некуда будет податься, кроме вашей вшивой ешивы.

Арье смутно представлял, что такое ешива, и почему она вшивая. Также, он не слишком-то переживал за честь еврейского народа, чтобы переживать из-за того, что кто-то не любит жителей Казимежа. В сущности, ему просто не понравилась бредовая фанатичность, с которой на самом первом уроке начал выступать директор, потому он и ляпнул тогда своё дерзкое замечание, не предполагая, что последствия могут оказаться для него столь тяжелыми. Сейчас же, глядя в торжествующие черные глаза пана Туровича, Арье вспоминал все те трудности, с которыми ему пришлось столкнуться за последние три месяца по вине директора, и ему срочно захотелось сделать этому гадкому и мерзкому человечишке что-то очень болезненное.

Как по волшебству, пан Турович замер с перекошенным в злорадной улыбке лицом.

– Давай убьем его, – ясно прозвучал веселый голос, исходивший, будто бы, со всех сторон.