Искусство малых шагов. Рассказы и хроники из жизни священника

Я показал ему на его прокуренные пальцы и сказал:

– Вот, изо дня в день самого себя добровольно травить табаком – это грех. А просфоры – это не грех. Наоборот, за это тебе спасибо.

Прошло еще, может, с полгода или даже год, звонит мне одна наша верующая и просит прийти домой к одному тяжело болящему человеку.

– Батюшка, он совсем уже похудел, его бы успеть причастить да пособоровать. Верующий он, батюшка, правда, как-то по-своему, а человек очень хороший. Говорил, вы его знаете, умилялся и рассказывал, как вы его с кем-то перепутали.

Я согласился прийти домой и причастить больного. Мы договорились о дне, когда я смогу это сделать. Потом мне снова звонили, несколько раз, корректируя время, человека этого то и дело увозили в больницу. Короче, встретились мы с ним спустя месяц после того звонка моей знакомой.

Поднимаюсь на пятый этаж, подхожу к нужной мне двери. Она чуть приоткрыта. Звонить не стал, дверь сам открыл и увидел «старика Йоханссона». Он действительно сильно сдал, осунулся и похудел. Но глаза смотрели по-прежнему, слегка прищурившись. Еще на его пальцах совсем не осталось следов никотина.

Он увидел, что я смотрю на его пальцы, и сказал:

– Я сколько себя помню, столько лет и курю. Ты сказал, что это грех, и я перестал курить. Видишь, совсем очистились.

Я огляделся. Прихожая без обоев. Хозяин посетовал: собирался делать ремонт, старые обои сорвал, а чтобы новые поклеить, на это сил уже не хватило.

Он провел меня в комнату. Мы помолились. Я его соборовал, потом исповедал и причастил.

– Последние несколько лет я собирал пустые баночки и сдавал их в металлолом. На жизнь мне и без этого хватало, получаю пенсию и дети помогают, а я все равно собирал. Сперва жалко было, это же металл, его еще добыть надо. В него труда сколько вложено, а он пропадает. Собирал, а как скопится, ездил сдавал в приемный пункт. Получал деньги и шел в церковь. Она там неподалеку. Покупал большие свечи и ставил на все подсвечники. Чтобы каждому святому по свече. Оставшиеся деньги опускал в кружку для бедных и радовался, что могу кому-то помочь. Пойдем на кухню, там моя территория, покажу, сколько у меня святых.

На кухне один из ее углов и стена, что напротив мойки с газовой плитой, сверху и аккурат до уровня обеденного стола целиком увешаны иконами. Были там и старинные в киотах, но больше всего маленьких самого разного калибра, от совсем крошечных до размера тетрадного листа.

– Вот здесь я и молюсь. Как молюсь? Бывает, что и по молитвослову, но больше так, своими словами со святыми разговариваю. Это вот мне еще от родителей достались, другие сам купил, а еще те, что на помойке нашел. Люди выбрасывают иконы. Не нужны они им. Ты бы знал, сколько я их еще к себе в гараж отнес. Я молюсь о тех, кто выбрасывает иконы, и прошу святых, чтобы они на них не обижались. По глупости всё это, по недомыслию. Живут, словно дети малые, не ведают, что творят. А мне их жалко.

Последние дни одну только мысль думаю: умру скоро. Кто теперь вместо меня будет исправлять их ошибки?

Он замолчал. Потом снял с полочки небольшую иконку с изображением какого-то святого монаха. Какого, непонятно. Время стерло на иконе надпись.

– Вот, посмотри, какая. Старинная. Печать по серебряному напылению. Свет вечером включаю, она вся так и играет. Валялась рядом с контейнером. Солнышко ее высветило, я и увидел. Самая любимая. Возьми от меня на память. И еще, – он открывает шкаф и подает мне бутылку кагора. – В храме купил. Давно уже. Как умру, отслужи на нем обедню.

Мне уже уходить, а старик опустился на стульчик рядом с входной дверью, в комочек сжался и сидит.

Я вспомнил и говорю ему:

– Икона твоя, Спасителя, которую ты в часовню приносил, теперь у меня в алтаре висит. Так что, пока живу, буду тебя помнить.

– Снова ты мне об этой иконе. Не приносил я в храм никаких икон.

– У тебя что, есть брат-близнец? Если не ты, тогда кто нам ее подарил?

Он улыбается, превозмогая боль:

– Не знаю. Наверно, это был ангел.

Тяжело опираясь на палку, он встает со стульчика:

– Извини, в неподходящий момент скрутило.

Я благословил его и вышел на улицу. Уже смеркалось. В электрическом свете уличных фонарей кружились крохотные снежинки. Шел и слушал, как скрипит у меня под ногами снег. Шел, ощущая нарастающее чувство сиротства.

Йоханссон, все эти годы мы были рядом, ты и я. Всякий раз, видя тебя копающимся в отбросах, я тебя жалел, думая, что тебе не хватает на выпивку. Прости меня, я так и не научился разбираться в людях.

Как правильно ты сказал: люди, даже взрослые, остаются детьми. Словно ученики младших классов, они не слушаются, бегают и шумят. Когда им хорошо, они смеются. Когда плохо, приходят в храм и плачут. Они разные, в то же время – очень похожие друг на друга, будто нарисованные под копирку. Порой, как малые дети, они играют в опасные игры. Заигрываются и сами не замечают, как подбираются к самому краю пропасти. Их жалко, они не видят, как опасно ходят, срываются и падают вниз. Тебе никто ничего не объяснял, Йоханссон, ты сам всё понял и встал преградой на самом краю. День за днем, всё это время я говорю им о грозящей опасности. А ты, жалея, шел и исправлял их ошибки.

Фонари заканчиваются, гаснет свет. Я уже не вижу снежинок, лишь чувствую, как они летят мне в лицо, тают и стекают каплями по щекам. Чем дольше я продолжаю идти, тем большее ощущение сиротства. Не умирай, добрый ангел Йоханссон, нам без тебя будет трудно.

Старик

«Этот дед тот еще был дед». Отец Филипп, настоятель храма в честь Архангела Михаила в селе Угрюмиха, частенько его вспоминает. Маленький, шустрый, быстрый в движениях и страстный любитель поговорить. Жил он одиноко, жена давно умерла, дочка выросла, вышла замуж и проживала отдельно. Футболом дед не интересовался, потому телевизор простаивал у него без дела. Одна отрада только и оставалась старику, что выйти из дому да зацепиться языками с кем-нибудь из знакомых. Но собеседники тоже просто так на дороге не валяются. Потому как они по ней ходят. Вот, чтоб не пропустить потенциального собеседника, дед в качестве наблюдательного пункта вкопал на тропинке рядом с калиткой старую покрышку от грузовика и использовал ее как лавочку. С самого утра его можно было видеть сидящим на шине в телогрейке и с неизменной папироской в зубах. «А, Петровна! Здорово-здорово, трам-та-та-там. Чего-то прохладно сегодня, прямо-таки с самого утра, трам-та-та-там!»

Нужно сказать, матерился дед Сашка постоянно, расцвечивая свою речь множеством виртуознейших оборотов. Потому никто из знавших его соседок общаться с дедом не соглашался, а если и выходили с ним на контакт, так только по необходимости, поскольку дед Сашка вполне себе неплохо разбирался в электрике и был способен наладить практически любую проводку. А мужики деда принимали. Не сказать, чтобы любили, но пообщаться останавливались охотно и зависали с ним в разговорах надолго. Оправдываясь тем, что «с нашим дедом никаких новостей не надо смотреть, всё знает и обо всем расскажет. А что не знает, о том домыслит».

И домысливая, старик частенько попадал в самую точку. Сегодня таких людей называют аналитиками. Телевизор старик особо не жаловал, а вот в удовольствии почитать умную книжку он себе не отказывал. Даже зимой деду некогда было скучать, а уж в остальное время года пространство вокруг врытой им в землю покрышки превращалось в деревенский информационно-аналитический центр.

Любил дед Сашка поговорить и на отвлеченные философские темы, не исключая и область божественного. Потому, пересекаясь со своего колеса с мимо идущим батюшкой, он немедленно начинал интересоваться датами начала грядущего или окончания текущего многодневного поста, гастрономическими особенностями его проведения или просил растолковать значение очередного церковного праздника. Но больше всего дед интересовался временем прихода антихриста – не пора ли уже начать запасаться мылом, спичками и тушенкой.

Теоретически с дедом можно было обсудить любую тему, в том числе тушенку, если бы не его пристрастие к матерщине. Правда, сам он не считал, что сквернословит, просто на этом языке разговаривает. Потому для батюшки никаких поблажек в общении с дедом не предвиделось, по этой причине и дружбы у них с отцом Филиппом не получилось.

«Помню, однажды, – рассказывал батюшка, – возвращаюсь я из храма. Иду к себе домой и решаю пойти по дороге через деревню. Подхожу к дому деда Сашки, колесная покрышка, обычное его место обитания пустует. Думаю, вот и хорошо, не придется вступать в ненужные разговоры. И вижу, как идет он мне навстречу и толкает перед собой ручную тележку, до верха наполненную книгами. Зрелище для меня, честно сказать, неожиданное.

– Откуда книги, дядя Саша, неужто в библиотеку записался?

– В библиотеку? – передразнил он укоризненно. – С помойки везу.

Он хватает лежащий сверху том из собрания сочинений Пушкина и сует мне его чуть ли не в самый нос.

– Видал?! Дожились! Пушкина на помойку свезли! А это видал?! Шекспира! Самого Шекспира не пожалели. Небось молодые, у старика рука не подымется, классиков – и на помойку!

Возмущался дед Сашка искренне, ругаясь при этом больше обычного, что соответствовало драматизму события.

– Дядя Саша, с книгами-то что будешь делать? Куда тебе их столько? Избу-читальню организуешь?

– Ага, избу-читальню, разбежался. Я их сейчас в порядок приведу и в Москву по частям переправлю. У меня в столице братан бизнесом занимается. На Новом Арбате возле книжного магазина с земли старыми книжками торгует. Картонку прям на асфальт кладет и товар на нее выкладывает.

– И покупают?

– А чего нет? Стал бы я тогда с этими книжками корячиться. Берут, на хлеб ему хватает. Народ тянется к знаниям, а эти, – он погрозил неизвестным «им» кулаком, – книги на помойку выкидывают.

И дальше в присущей ему манере он высказал всё, что о них думает.

Одно плохо: не было у деда внуков. Может, потому нереализованная дедова любовь к подрастающему поколению и выливалась у него в пустые посиделки на колесе.

Дочь дедова Нинка в свое время, как и положено, вышла замуж, родила было дочку. Старики в ней души не чаяли. Считай, они внучку и вырастили. Девочка подросла, превратилась в девушку и сама уже готовилась стать матерью, но вот ведь беда какая, погибла во время родов. В наше-то время – и не спасли, ни мать, ни дитя.

Нинка тогда уже жила одна, мужика своего она выгнала, совсем он у нее спился. А поскольку женщиной она была видной и далеко себе не глупой, то, почувствовав свободу от обязанностей, налагаемых семейными обстоятельствами, жила так, как считала для себя возможным. Потеряв любимую дочку, а вместе с ней и долгожданного внука, женщина свою боль гасила, заводя всё новые и новые знакомства с мужчинами, как сказали бы сегодня, в режиме нон-стоп.

Понятно, что дед Сашка, сам уже став вдовцом, жалел свою несчастную дочку, как мог ее утешал, но заполнить своей любовью горем опустошенную Нинкину душу не мог. Потому злился на нее и, порой не сдерживаясь в выражениях, осуждал словесно. Нинке, понятно, об этом доносили, а рассказывая, еще и приукрашивали, потому отношения между отцом и дочерью, мягко говоря, становились всё более напряженными».