Нацисты в белых халатах

В следующей камере сидел чернявый паренек лет пятнадцати. Столик откинут, на нем пустая миска, «безопасная» алюминиевая ложка. Паренек был неподвижен. И тоже никаких признаков прогрессирующего заболевания.

В четвертой же камере тиф процветал! Снова женщина, худая, длинноногая, возможно, молодая. Она металась в бреду на нарах. Почти все ее тело обросло фиолетовой сыпью. К завтраку подопытная не прикасалась, миски стояли в стальном коробе. Она расчесывала себя до крови. Все нары и стены были измазаны ею. В подобном состоянии человек не думает даже о спасительном самоубийстве, которое провернуть в этих стенах проблематично.

Впрочем, не так давно одному удалось. Он ухитрился разбить затылок о бетонную стену.

Дальше доктор не задерживался, припадал к глазку и шел по коридору. Заболевших подопытных в блоке не прибавилось. Те же шестеро. Отработанный материал.

Он вернулся к выходу, по боковому коридору перешел в четвертый блок. Нетерпение подгоняло его, но он сдерживался.

Учтиво поздоровался с шефом нескладный Отто Крузе, бывший лаборант, ответственный за порядок в четвертом блоке. Он убедился в том, что доктор прибыл не по его душу, и растворился в чреве коридоров.

Те же двадцать узких боксов, слепящий свет. Данную публику инфицировали две недели назад, улучшенной вакциной, которую Штеллер изготовил лично, отказавшись от услуг помощников и прочих лаборантов. Он не спал две ночи, ломая голову над совершенствованием суспензии возбудителей болезни, которой заражал вшей. Не отходил от бинокулярного микроскопа с тридцатикратным увеличением, впрыскивал ее через капилляр в кишечник насекомого.

Неужели попал? Или рано об этом говорить? Две недели – оптимальный срок, но бывали случаи, когда инкубационный период длился дольше. Он чувствовал волнение, но держал себя в руках. Помощник Эрдман наступал ему на пятки.

Пожилой мужчина в первой камере скорчился в три погибели и спал. Следом девочка-подросток. Она тоже свернулась на нарах и тихо всхлипывала. Двое мужчин, женщина, ребенок…

Возбуждение доктора нарастало. Симптомов болезни не было ни у кого!

В восьмой по счету камере лежал мертвец. У старого еврея не выдержало сердце. Пальцы скрючены, лицо, обросшее клочковатой бородой, свела судорога. Умер недавно – персонал проводил осмотр ежечасно, – но, слава богу, не от тифа.

В следующих камерах тоже все в порядке. Кто-то спал, кто-то лениво доедал завтрак – калорийную ячменную кашу, немного сдобренную свиными потрохами. Чего не сделаешь ради науки? В питье подопытным тоже не отказывали. В каждой камере стояла канистра из пластика, наполненная кипяченой водой.

За условиями содержания материала Штеллер следил и строго спрашивал с подчиненных. Заключенных не били, не истязали работой, продукты и воду тщательно обеззараживали. Дополнительные инфекции центру были ни к чему.

Штеллер внимательно всматривался в глазки. Многие люди в этом блоке плохо себя чувствовали, проваливались в какой-то анабиоз, но ни одного симптома болезни! Кожа была чистая, повышенной температурой никто не страдал.

В последней камере в позе роденовского мыслителя сидел молодой человек с полностью высушенной кожей и угрюмо смотрел в противоположную стену. Когда брякнула крышка, закрывающая глазок с обратной стороны, он резко вскинул голову и с ненавистью уставился на мутную гладь из толстого стекла. Было что-то пугающее в этом немигающем взгляде.

Но доктор Штеллер был приучен ко всему. Его это не впечатлило. Не верил он в мистику и проникающие взоры. Альфред отстранился от глазка, смерил взглядом улыбающегося помощника.

– Даже скучно, да? – пошутил тот. – Все живы, все здоровы.

– Выждем несколько дней, – задумчиво сказал Штеллер. – Если симптомы не проявятся, то можно будет сделать предварительные выводы. Возможно, мы столкнулись с увеличением инкубационного периода. Вакцина может сдерживать распространение риккетсий. Нельзя с достоверностью утверждать, что все они погибают. Распорядитесь, Клаус!.. К четвертому блоку должно быть приковано повышенное внимание.

– Хорошо, шеф, – сказал помощник. – Неясное чувство мне подсказывает, что вы переплюнули наших друзей из Дахау и Бухенвальда.

– Утечка информации недопустима! – заявил Штеллер. – Позаботьтесь об этом. Ограничьте доступ к телефонным линиям, просматривайте письма, запретите выезд персонала за пределы центра. Отмените увольнительные охранникам. Они отдохнут после победы. Опытную партию новой вакцины мы сможем изготовить уже завтра. Она будет небольшой, я планирую еще поработать над ней.

– Эту формулу нам следует держать в секрете, – пробормотал Эрдман.

– Неужели? – Штеллер усмехнулся. – Формула здесь. – Он выразительно коснулся угловатого черепа. – И больше нигде. Так что следует усилить меры безопасности. Переговорите с управлением СС в Орше. Пусть пришлют взвод подготовленных солдат. Я собираюсь провести завтра утром еще одну вакцинацию. Мне понадобится первый блок. Пусть в нем проведут повторную дезинфекцию.

– Я понял вас, Альфред. Разумеется, мы все сделаем… – Эрдман как-то смутился.

– Договаривайте, Клаус, договаривайте! – заявил Штеллер.

– Я имею в виду русских, Альфред. – Эрдман справился со смущением. – Наши войска отступают из Смоленщины. Есть опасения, что скоро наши враги вторгнутся в Белоруссию, и мы просто не сможем их сдержать. Новая серия опытов – это как минимум три недели работы. Мы можем не успеть. Хотите знать мое откровенное мнение, Альфред? Мы проделали львиную долю работу. Эффективная вакцина у нас… у вас в кармане. Следует сворачивать работу в Белоруссии, вывозить документацию, персонал, ценное оборудование, перебазироваться хотя бы в Польшу.

– Вы это серьезно, Клаус? – осведомился Штеллер. – Разуверились в силе германского оружия? Считаете, что мы отступаем? Бросьте, Клаус. Все это временные трудности, не имеющие отношения к конечному результату нашей военной кампании. Мы не отступаем, а выравниваем линию фронта, чтобы нанести большевикам новые сокрушительные удары. Вы всерьез полагаете, что они придут сюда?

– Альфред, вы оторвались от реальности с этой вашей бессонной работой. Мне не хотелось бы настаивать…

– Вот и не настаивайте, – сказал Штеллер. – Вы будете делать это в другом месте и при иных обстоятельствах. Я пока еще руковожу этой лабораторией, и будьте добры исполнять мои указания. Прикажите подготовить новую партию заключенных, провести дополнительную дезинфекцию в первом блоке и очистить третий. С этим экспериментом мне все ясно. Мне хотелось бы побеседовать с парой испытуемых из третьего блока, которые не подверглись заражению.

– Вы бы лучше отдохнули, Альфред, – проворчал Эрдман. – У вас неважный вид. Вас когда-нибудь добьют эти бессонные ночи. Хотя кому я все это говорю? Хорошо, Альфред, все ваши пожелания будут выполнены. Надеюсь, вечером вы найдете время, чтобы перекинуться в покер?

Штеллер тоже испытывал сомнения в непобедимости германской армии, но старательно их скрывал. Он не понимал, почему немецкая армия вдруг стала отступать, проиграла битвы под Москвой, Сталинградом и Курском. Он не был военным специалистом, хотя формально носил звание оберштурмбаннфюрера и даже соответствующую форму.

Доктор Штеллер считал, что каждый истинный патриот Третьего рейха должен заниматься своим делом и поменьше лезть в чужие. Бросить лабораторию в Буровичском районе – это смерти подобно! Да, он это сделает, но только в крайнем случае, когда положение на фронтах окончательно испортится.

Специальная команда в защитных костюмах освобождала третий блок. Людей прогоняли через шлюзы. Неспособных идти вытаскивали баграми и специальными приспособлениями с крюками. Двоих поместили в зону принудительной стерилизации, где надсмотрщики обрабатывали их напором воды со специальным раствором. Остальных на тележках отправляли по шахте вниз.

Подземная печь работала исправно. В нее попадали даже здоровые подопытные. Повторные опыты над теми же людьми Штеллер никогда не проводил. Отработанный материал просто уничтожался. Дефицита человеческой плоти нацистские медики не испытывали.

Труба крематория находилась в овраге, на краю исследовательского центра. Печи приводились в действие только при благоприятном направлении ветра. Сегодня он был западный, самый подходящий.

Захлопнулись створы печи, жадно вспыхнули газовые горелки. В адском пламени все исчезало за минуты. Люди не успевали даже вскрикнуть. Труба коптила, ветер гнал зловонный дым на восток. То, что оставалось от людей, утрамбовывалось в специальную шахту.

Из-за толстого стекла на Штеллера смотрела женщина лет тридцати, уже не обнаженная, на нее накинули серую мешковину. Сутулая, совсем седая, она казалась глубокой старухой. Пустые глаза смотрели сквозь доктора. До нее не доходило, где она находится и что происходит.

Рядом с женщиной сидел мужчина средних лет, кудрявый, с горбатым носом. Он еще не потерял надежду, жалобно смотрел на доктора, облизывал губы.

Эти люди выглядели здоровыми. Не считая, конечно, последствий долгого заточения.

– Здравствуйте, господа, – вкрадчиво проговорил Штеллер, приготовив блокнот и ручку. – Мы можем с вами побеседовать? Как вы себя чувствуете?

Все это звучало издевательски, но доктор был в своем амплуа. В общении с подопытными он всегда проявлял учтивость и не повышал голоса. Это были не просто евреи. Они вносили вклад в торжество германской науки. Он мог себе позволить быть вежливым. Рядом сидел переводчик с немецкого на русский и прилежно пересказывал все, что слышал.

– Кто вы? – прошептала одними губами женщина.

Двусторонний микрофон, прикрепленный к стеклу, усиливал звук.

– Я ваш доктор. Меня зовут Альфред Штеллер, а вас?

– Мы больные, – пробормотала женщина, и в ее глазах появилось что-то похожее на лучик жизни.

– Будем считать, что кризис уже миновал и вы идете на поправку, – туманно проговорил доктор. – Да, господа, вы могли бы заболеть, не примени мы в профилактических целях современное эффективное средство. Итак, я вас слушаю.

– Эстеркин Борис Соломонович, – с готовностью начал мужчина. – До войны работал в ювелирной скупке, оценивал произведения искусства, так сказать. Послушайте, господин офицер, я не понимаю. Три недели сидел в клетке, перед этим мне два раза делали инъекции, но ничего не произошло. Скажите, нас всех расстреляют?

– Кто вам сказал такую глупость? – Штеллер удивленно поднял брови. – Вы внесли большой вклад в нашу науку, за это германские власти даруют вам жизнь и свободу. Вы будете восстановлены в правах, вас вернут в Оршу. Кем, вы говорите, были до войны? Оценивали предметы искусства?

Мужчина заволновался. За ним со снисходительной усмешкой наблюдал переводчик.

– Нас вернут обратно в гетто?

– Если хотите, возвращайтесь в гетто. – Штеллер пожал плечами. – Или к себе. Все ваши товарищи, участвовавшие в эксперименте, уже возвращены в бараки наверху, готовятся к отправке домой.