Пастухи счастья

Пастухи счастья
Александр Тихорецкий

Алексей Снегирев, самый обычный человек, житель современного города, в один прекрасный день вдруг оказывается в далеком будущем, в мире виртуальной реальности. Некто Брун, одиозная и таинственная личность, поселился в нем, поглотил и подчинил его сознание, вверг в самую гущу ужасных и драматических событий, заговор планетарного масштаба. И Алексей мечется, разрывается между собой прежним и нынешним, долгом и любовью, ностальгией по дому и счастьем, – что же он предпочтет? Какой выбор сделает?

Пастухи счастья

Александр Тихорецкий

Дизайнер обложки Ольга Doff

© Александр Тихорецкий, 2022

© Ольга Doff, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0059-3657-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пастухи счастья

Предисловие

Привет, читатель! – простите, ради Бога, если покоробил чрезмерной фамильярностью, панибратством – я так и не удосужился определить параметры своей аудитории (если честно, даже и не пытался, просто не представляю – как), вот и приходится оперировать такими вот оборотцами, прятать в развязности фобии и ресентименты. В свое оправдание могу признаться (честность – лучшая политика), что писатель я начинающий, мягко говоря, неопытный, неумелый. Можно сказать, так себе писатель, неизвестный. А неизвестный, потому что неиздаваемый, хотя, неизвестный и неиздаваемый – все-таки разные категории (хотя и звенья одной цепи), – разумеется, я предпочел бы не принадлежать ни к первой, ни ко второй, но так уж получилось, что принадлежу, причем к обеим сразу; только и остается утешаться надеждами и афоризмами. О тернистом пути, тщете усилий, о горькой и трудной, но правде.

И все же, книга эта у Вас перед глазами, Вы читаете ее, а значит, как минимум, сделали выбор, остановили взгляд. Не знаю, на чем, впрочем, существуют только два варианта – обложка и название. Но обложка в настоящий момент еще не готова, даже и не в проекте еще, поэтому остается название, – что ж, давайте поговорим хотя бы о нем. Раз уж Вы здесь; а я попробую хоть как-то отработать свой нечаянный аванс.

Итак, название; как назовешь корабль… Что ж, тогда добро пожаловать в прошлое! В самое что ни на есть, настоящее, старинное, пятизвездочное. Подернутое патиной и окутанное дымкой, – заглянем лет этак на четыреста назад, век этак в семнадцатый. В самое сердце Европы, город Париж. Э-э, скажете Вы – и он туда же! Семнадцатый век, Париж! Да об этом писано-переписано! Не спорю, не смею и не претендую, все описано, и не раз, и описано авторами куда как более известными (уж куда как!) и в куда как более известных и давным-давно уже ставших классикой произведениях. Но так уж вышло, – то ли и впрямь эпоха эта какая-то особенная, притягательная, то ли так проще, спокойнее – по следам великих-то, но попался и я на эту удочку; хотя, повторяюсь – неопытный, начинающий. Впрочем, прошу прощения – выклянчивание симпатий подобным (да любым!) образом пошло и недопустимо, постараюсь больше не злоупотреблять.

Так вот, прошлое, год одна тысяча шестьсот сороковой. Франция, город Париж. И жили в нем в ту пору три человека – нет, безусловно, жило гораздо больше, но интересующих нас – только трое. Итак, имена. И вот здесь я, все-таки, хоть немного, но соригинальничал; я прямо-таки горжусь собой! Потому, что в компанию к вполне прогнозируемым уже Людовику XIV и кардиналу Ришелье вместо мушкетеров, или плетущих бесконечные интриги вельмож, или на худой конец (никаких двусмысленностей!) фавориток, добавил некоего Николя Пуссена, художника. Первые двое не требуют, разумеется, особого представления, но вот третий. Кто такой? Ну Николя, ну Пуссен. Ну художник, допустим, даже знаменитый художник, дальше-то что? Что связывает его с первыми двумя? К услугам любознательных – всезнающая Википедия, набираем, читаем. Ага, вот. Николя Пуссен. 1594-й год, городок Лез-Андель, в нескольких километрах от Жизора. Так, детство, юность; ага, вот, творчество. Трудно отнести к какому-либо единому направлению, всю жизнь находился в поиске, пробуя себя в классицизме, барокко, мифологии и пейзажах. В какой-то момент оседает в Риме, покидая его только в самых редких случаях. Как, например, в тысяча шестьсот сороковом (том самом!) году, призванный кардиналом Ришелье для выполнения некоей важной миссии. Стоп. Что за миссия? Чего ради дергать человека с насиженного места? Та-ак, во-от – ага, по личному заказу Ришелье пишет знаменитый пасторальный пейзаж «Пастухи Аркадии». После смерти последнего выкупленный «королем-солнце» и провисевший в его личных апартаментах более двадцати лет. Демонстрируемый лишь изредка и лишь избранным. Та-ак, ага, первое пересечение, пастухи, и там и тут. Только там – Аркадия, а здесь – счастье. Это что – синонимы? Что ж за Аркадия такая? И что за картина, что в ней особенного? Так, опять набираем, находим, смотрим. Трое мужчин и женщина, разглядывают надгробие. Один из них внимательно вчитывается в надпись, другой, задумавшись, склонил голову, третий, показывая на каменное надгробие, вопросительно и тревожно смотрит на свою спутницу, – ее фигура вызывает ощущение душевного равновесия, она спокойна и величественна. На надгробии надпись: «Et in Arcadia ego» (И в Аркадии я собственной персоной). И? И что это все значит? Что тут к чему? Еще больше вопросов. И что за надгробие, что за надпись такая?

Дорогой друг! Прошу прощения за церемонность, подробность, таинственность – может показаться, что я умничаю или кокетничаю, но поверьте, и то, и другое одинаково чуждо мне, просто мне слишком хочется завладеть Вашим вниманием! увидеть блеск в глазах, прикушенную нетерпеливо губу!.. Впрочем, простите! Внимание – оборотная сторона терпения, злоупотребляя последним можно лишиться и того, и другого, – на правах радушного хозяина перехвачу инициативу, сокращу наше исследование до минимума. Так вот. Фраза «Et in Arcadia ego» – фраза довольно известная и распространенная, встречающаяся еще у Вергилия. В живописи впервые появляется где-то в промежутке между 1618-м и 1623-м годами на картине итальянского мастера Джованни Франческо Гверчино, где отчетливо видна все на том же надгробии. Здесь следует отметить, что Гверчино принадлежал к одному из масонских обществ, ложи которых в то время стремительно распространялись в Англии и Шотландии, и был весьма сведущ в области эзотерики и символики. У самого же Пуссена, надо отметить, тоже имеющего довольно тесные связи с Фрондой, загадочная фраза (кстати, в переводе Вергилия означающая «И в раю есть смерть») впервые появляется в одном из произведений, датируемых 1630-м – 1635-м годами, то есть, как минимум на пять лет ранее написанных для Ришелье «Пастухов». И надгробие там – не в виде черепа, как у Гверчино, оно высечено в скале, а на первом плане – водяное Божество, задумчиво созерцающее землю. Это Бог Алфиоса, подземной реки, считающейся священной, ибо ее название имеет общий корень с греческим словом «Альфа», что, как известно, означает первопричину, источник, начало. По сути изображенное – аллегория «подземных» преданий, скрытых от взгляда профана под различными формами эзотерической мысли. В данной коннотации имеющей значение символа невидимого знания, некоего артефакта, послания, передаваемого от поколения к поколению.

Но вернемся в 1640-й год. Итак, Николя Пуссен приезжает в Париж, является ко двору и после продолжительной (по словам биографов и очевидцев) беседы с кардиналом, вновь, спустя несколько лет, возвращается к теме Аркадии. И пишет новую картину. Новую, но со старым сюжетом. Как мы уже и говорили, – на ней молодые люди (пастухи?) рассматривают то самое надгробие с той самой эпитафией, рассматривают и стараются понять, кто этот таинственный «я» и что такое Аркадия. Может, кто-то жил здесь в покое и радости, а теперь погребен под плитой? Или слова нужно понимать как воспоминание о юности и покинутых родных местах, где человек был счастлив? Ведь недаром многие поэты именно так и переводили текст, имея в виду – «и я тоже был молод и беззаботен». А, может, герои картины при виде могилы впервые задумались над тем, что человек смертен? Трактовок великое множество, диапазон простирается от самых мрачных (бесстрастная женская фигура – и есть сама смерть, – «я есть даже в Аркадии») до самых экстравагантных (колоритная четверка – персонажи колоды Таро, паж, рыцарь, дама и король соотвественно); впрочем, среднее арифметическое, полученное путем метафорического деления, неизбежно возвращает в область земного и материального. В плоскость прозы и упрямых фактов. Потому что, как и у всякой легенды, у «Пастухов» существует вполне себе реальная основа, подоплека, так сказать, и фундамент. Дело в том, что Аркадия – географическая местность на юге Греции, жители которой когда-то промышляли охотой и скотоводством. А помимо этого греческие и римские поэты преподносили Аркадию в качестве символа гармонии человека и природы, – в частности, тот же Вергилий называл ее страной блаженства и описывал жизнь пастухов, как воплощение счастливой беззаботности. К тому же, нужно отметить, что у европейских аристократов, современников Пуссена, пасторальные мотивы были в большой моде. И именовали они себя не кем иным, как пастухами, а свои дворцы – хижинами. Так что никаких загадок, никаких фантазий. Просто красивая картина, идеальная страна для идеальных пастухов…

О! кажется, Вы разочарованы? Конечно, разочарованы! Сначала поманил, завлек, а потом вот так вот – географическая местность, никаких фантазий. Да, все так, увы, но я должен был предоставить полную картину, обе стороны медали, – и Вы вольны выбирать любую. Но, согласитесь! – как же скучно жить в расчерченном и предсказуемом мире! и что делать, куда девать воображение, жажду тайны и чуда? Как же – «…есть много вещей на свете, Горацио…»?

Вот и конспирологи (ну, как без них!) того же мнения, – они считают картину Пуссена неким мистическим посланием, а Аркадию – отсылом к городу Арк. Тому самому, где династия некоего древнего рода, восходящего к самому Иисусу Христу, хранит священный Грааль. Понятно, что и здесь я не оригинален, точно так же написаны книги и сняты фильмы, но в отличие от них, уже исчерпанных и разоблаченных, история «Пастухов» не закончена и по сей день. Спустя два столетия после обнародования картины в Шагборо, в графстве Стаффордшир, на территории старого поместья, принадлежавшего некогда эрлу Личфилда, по ее мотивам был возведен монумент. Однако, фигуры героев автор дал почему-то в зеркальном изображении, а латинское выражение дополнил набором букв, расшифровать которые не смогли до сих пор, только и удалось прочесть три слова: «Пуссен хранит ключ». Что здесь скажешь! Исследования уводят в XII век, к монументу рыцарей ордена Тамплиеров, некоему пергаменту из Реймского собора, содержащему некий закодированный текст, и так далее, и тому подобное, несть числа…

Ну, все! – скажете уже окончательно сбитый с толку Вы. Нагромоздил торосов, напустил тумана. Вытащил на свет Божий очередные бредовые (масоны, тамплиеры, Грааль – оскомина уже!) теории, измышления, сам же их разоблачил! И тут же снова воскресил, актуализировал! Ну, допустим, ладно, такой авторский прием, но что же с книгой, она о чем? И при чем здесь, все-таки, пастухи? И счастье?

Дорогой друг! Менее всего хочел бы дразнить Вас аналогией с королями и капустой, но вынужден признаться – нет, нет в моей книге ни пастухов, ни счастья. А что есть? Да ничего, если не считать догадки, слабенькой и зыбкой как квант света. Описываемой в математике многосложным уравнением, а у меня – цепью событий, разбросанных в произвольном порядке во времени и пространстве, и связанных последовательностью (опять-таки – не особенно прочной) единого сюжета. Что поделаешь, человеческий разум бессилен перед иррациональным, и мысль – всего лишь стрелка компаса, вибрирующая в электромагнитном хаосе, мечущаяся между двумя незыблемыми полюсами. А что, если все не так очевидно? Что, если незыблемость полюсов, они сами – фикция, обман, и только следуя этой несчастной загнанной полоске металла, лихорадочной и безумной ее траектории – только так и можно познать истину? Понять, что такое жизнь и смерть, вечность и бессмертие, разгадать тайну, зашифрованную в полотне великого художника? Что, если?..

Воспоминания – единственный рай,

из которого мы не можем быть изгнаны.

Жан-Поль Рихтер

Глава 1

I

Ночь всегда беременна; кто знает, что она родит на рассвете?

Я ненавижу ночь. Ненавижу и боюсь. Как очаг, как сердце зла, источник жестокой силы, обрекающей на страдания, нескончаемую и нестерпимую муку. Весь день я стараюсь не думать о ней и весь день только и жду ее прихода. Так несчастный, обреченный ядом на смерть, невольно прислушивается к себе, на грани отчаяния и надежды угадывая признаки угасания, во всем видя зловещие предвестья смерти. А потом наступает вечер – чистилище наяву, тусклая, невнятная нота. Сумерки, длинные и вязкие, тянут ко мне свои щупальца, в коварном и обманчивом полумраке брезжат, слоятся лиловым маревом несостоявшееся мое будущее, мое искалеченное прошлое. Пляшут лотерейными шарами судьбы, двоятся-сливаются цифры на глянцевых боках; я вновь вижу лица Юлли, Герра, Друда, призраки, маски, кляксы, изразцы на пергаментном кафеле памяти. И я бессилен перед ними. Бессилен перед их неизбежностью, неотвратимостью, неумолимостью, бессилен перед самим собой, перед своим собственным бессилием. И словно в отместку за мою дневную недосягаемость, вновь и вновь они тают, теряются в фантасмагорическом виртуальном сумбуре, неузнаваемые, обезличенные в слепом и изменчивом свете; их суть, правда, тепло ускользают от меня, оставляя после себя горечь, невосполнимость, вину. Снова – разлука. Господи! за что мне все это?

Suspense, suspense, suspense; опыты Павлова, дешевый киношный трюк. Главный герой (героиня) раскрывает старую занюханную коробку, достает какую-нибудь безделицу, ерунду, да неважно что – плюшевого растерзанного зайца, пожелтевшие листки, мумифицированную розу, срабатывает ностальгический рефлекс, и все – дело сделано – лезут, толкаются в сердце слабость, грусть, расползаются сыростью, безволием, отрешенностью. А мне даже и реквизит никакой не нужен. Закрою глаза и – вот оно, близкое, большое, родное, любимое, счастье – уплывает, уходит в песок. Белоснежный океанский лайнер, последний гудок. Жизнь, огромный цельный кусок, целая эпоха пронеслась мимо, красивая, яркая, сильная – люди, дела, события, а я только проводил взглядом – маленький, глупый, жалкий, растерянный, несчастный… Паж…

Извините, кажется, забыл представиться. Снегирев Алексей Александрович, бывший бизнесмен и налогоплательщик, ответственный съемщик, избиратель и гражданин, добросовестный приобретатель и счастливый обладатель – можно долго перечислять все мои прошлые ипостаси (заслуги), и все – с приставкой «бывший» (со знаком минус). Зато нынешнюю можно выразить кратко и определенно – душевнобольной. Правда, врачи всячески оберегают мое самолюбие (они считают, что оно у меня есть), и употребляют слова «пациент», «подопечный», «депрессия», но меня не обманешь, я чувствую фальшь за версту. Впрочем, они не особенно и стараются, – и в самом деле, зачем упорствовать в неправоте? Ложь унижает, угнетает. Утомляет.

А вообще, конечно, велик соблазн втиснуть все мои эти – черт, даже не знаю, как назвать – откровения? мемуары? – в формат permanent record, сухостью и лаконичностью, терминами микшировать стыд, неловкость, – представьте, я все еще комплексую-рефлексирую, никак не привыкну, уж простите за откровенность. Жаль, что это невозможно. Хотя тут же, в противовес возникает что-то вроде писательского (графоманского) зуда, эпистолярного тщеславия – а вдруг откроется-снизойдет? вдруг я – второй Федор Михайлович? Тот тоже, кажется, писал о чем-то таком, похожем. Или это был Гоголь? Или Чехов? А может, Стриндберг? И уже вьется-завивается кстати (или некстати) вспомнившийся – афоризм не афоризм, а так, считалка-присказка для эстетов-ценителей: талант сродни похоти – скрыть нельзя, симулировать невозможно. А, может, у меня талант? Нет, ну может ведь такое быть! Может быть, вообще все для того и затевалось? Последнее предположение звучит совсем дико, нелепость режет ухо, я моментально вспоминаю, где и в каком качестве нахожусь, умолкаю, спускаюсь. С небес на землю…

Впрочем, к сути. Так вот, я – пациент четвертого корпуса клиники, как ее величают местные снобы – областной клинической психиатрической больницы (в простонародье – «дурки» или «психушки»), прохожу курс лечения. В отдельной палате, «повышенной комфортности». Откуда приставка про «комфортность»? В обычных палатах ютятся (прошу прощения! – находятся на излечении, конечно!) по девять-десять человек (проблемы у граждан! с душевным-то здоровьем!), а эта – рассчитана только на двоих, видимо, на случай какого-то коварного вируса, поражающего сильных мира сего (а что? – тоже подвержены-ранимы, ничто человеческое). Но, увы, с нервами у начальства (не в пример нам) все в порядке, не берут их недуги-то умственные. Да и не соизволили как-то так до сих пор мутировать инфекциями, поэтому всеми удобствами социально-психиатрической утопии пользуюсь я, один. Совершенно безраздельно, незаслуженно (ну, какой из меня VIP?) и бесплатно.

Конечно, было так не всегда и, конечно, за всем этим – история. Довольно нехорошая, надо признаться, недобрая. Когда-то обретался со мной (проходил курс лечения) еще один пациент, опять-таки, и не вспомню уже, как его звали. Помню только, что был он неопрятен (жирные волосы, грязные ногти, гнилые зубы), неприятен и нетерпим, – в той степени, в какой могут быть нетерпимы чуждые и абсолютно несовместимые с тобой люди, – в первый же день, буквально через минуту после заселения обещал убить меня (мило, да?), – бедняга, кажется, он и в самом деле был болен. Композицию мизансцены (естественно в ракурсе собственного восприятия) я запомнил хорошо, лучше некуда: он схватил меня за воротник, подтащил к себе – глаза навыкате, совершенно безумные, лишайная поросль щетины, свистящее, зловонное дыхание. И – ужас, отчаянный, парализующий, паника – никто не поможет, не спасет! я обречен!

Я не сгущаю. Уроки рефлексии, месяцы (годы? века? тысячелетия?) ожидания научили меня разбираться в людях, недуг только обострил интуицию, – этот непременно выполнил бы свое обещание; я уже видел себя задушенным – синюшное свое лицо, отвратительно толстый, безобразно вываленный язык. К счастью (извиняюсь за цинизм) буквально этой же ночью в окно ударила молния и поразила моего соседа насмерть. И я ничего не могу (и не хочу!) рассказать об этом, потому что (теперь уже точно – к счастью!) самым банальным образом спал. Как ни странно. И спал так крепко, что не слышал ничего – ни грома, ни криков, – а он кричал, кричал, наверняка, я уверен. А может, я так говорю, потому что мне хотелось, чтобы он кричал, мучился? Не знаю. Как бы там ни было, наутро тело, укрытое простыней, вынесли из палаты, и я остался в ней один.

Я надеюсь, вам не взбредет в голову искать причинно-следственные связи? Приплетать магию, оккультные практики и разные другие мистические бредни? Очень меня обяжете! То же самое я пытался втолковать и своему лечащему врачу, Владиславу Ивановичу Коростелеву, но, кажется, он мне не поверил. Любой другой вызвал бы раздражение, неприязнь, но ему прощаю – хороший человек. Единственный, кто относится ко мне, как к нормальному, и при этом не лезет в душу, не унижает учено-интеллигентной снисходительностью. Если бы не этот его пунктик – во всем, в каждой мелочи добираться до основания, до сути, до самой, что ни на есть подноготной и первопричины, – вообще, золотой был бы человек. А так – правдолюб, какой-то просто траппер за истиной. Только представьте – считает меня неким магом, чародеем, чуть ли не инопланетянином, – я хорошо умею читать молчания, его – именно об этом, именно такое. Покорное, смиренное, настороженно-обреченное, и сам услужлив, немногословен, внимателен, – ждет, наверно, каких-то проявлений-признаний, откровений-чудес, – чувствую неловкость, угрызения, будто обманул, не оправдал, будто симулянт, самозванец. И даже не знаю, что больше злит в этой ситуации – его убежденность? мое бессилие? И всему виной – кто бы мог подумать! – всего лишь какой-то несчастный милицейский протокол (ошибка на ошибке, косноязычие! неучи в погонах!), справка врача бригады скорой помощи. Изобилующие всякими наблюдениями-замечаниями, деталями-подробностями. Фактами, соображениями. Соображениями! Что они там насоображали! Да мало ли, что им там приснилось-привиделось? Ну, наболтал разного вздора, ну так что? Предметы не двигал? По потолку не бегал? Ну и все, псих как псих, ваш клиент, забирайте! Так нет же! Возомнили себя мистиками-уфологами, Малдер и Скалли, будь они неладны! У вас, ребята, как у самих с головой-то? Хорошо бы их самих, всех этих писак-правдорубов прямо сюда, в одну палату со мной! На пустующее Прокрустово ложе, – милости просим, господа, в порядке живой очереди, согласно купленным билетам! То-то я бы посмотрел!..

Так! Стоп! Простите, сорвался. Хотя, войдите в положение – надоело просто! Ладно бы – по делу, а так… Пошлость и пошлость, оккультно-бытовая конспирология, на пустом месте. Якобы пистолет (!) был какой-то, одежда необычная, часы – но ведь потом все, все разъяснилось! – померещилось все, и одежда – самая обыкновенная, и часы. А пистолет – так тот и вообще исчез. Говорю же – их самих проверить надо бы на вменяемость-адекватность, тоже мне, соглядатаи истины, свидетели Воскресения Господня. Удивительно, как еще прессу не пригласили, с них с таких станется…

А, впрочем, чепуха это все, наверно, дыма без огня не бывает, да? Или уже сразу, без обиняков – шила в мешке не утаишь? Маг? Чародей? Да, конечно, ребята, какие вопросы! Инопланетянин? Да, разумеется, почему бы и нет, с какой целью интересуетесь. А вот интересно – если рассказать все? все? как было на самом деле? тому же Владиславу Ивановичу – поверит? да? нет? Ага! поверит! Выслушает – и прямиком – в психушку! на красно-голубой карете! Так, стоп! А я где? О, Господи! Радоваться должен, что попал сюда, а не к штатным мозгоправам, в пыточную какого-нибудь НИИ закрытого типа, на минус десятый этаж! К милейшему и добрейшему Владиславу Ивановичу – жаль, жаль, конечно, его, спасителя моего и охранителя – груз ответственности, непростой выбор и все такое, но он – ничего, молодцом, не требует, не выпытывает, не обвиняет. И не боится. Один только раз я прочитал в его глазах страх – в тот самый день, когда выносили тело безвременно почившего злосчастного моего соседа, – и мне стало жаль его. И стало страшно самому, может быть, впервые за все время после возвращения. Не за себя, конечно – за него. А вдруг не выдержит, сломается? А он нужен мне. Мне обязательно, кровь из носу нужен кто-нибудь рядом, объект приложения веры, сил, надежды, дайте мне рычаг… Нет, не то, чтоб я задумывался о будущем, я – про сейчас, о настоящем. Хотя, – чем черт не шутит? А вдруг? Впрочем, простите. Совсем забылся. Никаких вдруг, никаких может быть. Я сам себе и вдруг, и может быть – очертил границы, поставил столбы, и все на этом! – все здесь и останется! Я останусь, больница эта, комнатка, Владислав Иванович, добрый, славный, уютный человек. Жертва и соучастник, свидетель и хранитель. Дальше и дольше ничто и никто не уйдет. Что? Как могу? Какое имею право? Могу. Имею. Потому что – маг, инопланетянин, по земным меркам – почти Бог. А, впрочем, уже все равно, думайте, что хотите. Лишь бы в покое оставили…

Как бы то ни было, я один и все привилегии одиночества «повышенной комфортности» – запахи карболки и лекарств, зарешеченное окно, ветви клена, тишина, воспоминания, боль – все теперь только мое…

II

Хороший? Может быть. Даже наверно. Наверняка. Скорее добрый, чем злой; просто равнодушный. Бойтесь равнодушных, ибо с их молчаливого согласия?.. – вот только не надо сусального пафоса, завуалировано спекулятивного стеба; знаю я все эти штучки! Да, равнодушен, останусь безучастным при виде калеки, не подам нищему, пройду мимо несправедливости. Однако, обольюсь слезами от истории бездомного котенка (щенка, лисенка), спасенного сердобольными доброхотами, подпишусь на рассылку, буду просматривать, писать комментарии, аккуратно ставить лайки. Вышлю денег. Что? Стамбул – город контрастов…

Яркое, бледное, огромное, маленькое, знойное, холодное, прекрасное, ужасное, близкое, далекое, чужое, родное, грустное, веселое, грубое, нежное… Любимое, ненавистное… Это все о Солнце, – забавно, да? Кто-то открыл: любое прилагательное применительно к Солнцу, подряд, наугад, даже в такой откровенно топорной парадиастоле – будет к месту, откроет, раскрасит, живописует. Разбудит. Кто-то… Кто же это был?.. Кажется, какая-то девушка… да-да, точно – девушка… Она говорила, что такой ряд будет бесконечен, потому что бесконечна мысль, и бесконечно слово, и Солнце – тоже бесконечно, и весь этот лингвистический калейдоскоп – простейшая модель чуда, наглядное его подтверждение. Кто она? ее имя? – не помню, не вспомню – размыло, размазало, стерло; искалечена, исколота память. Темно-фиолетовые глаза, волна русых волос, детская округлость локтя… Рыжая полоска пляжа, блики на воде, птицы, небо, лето… И голос, ее голос… Я любил ее. Любил? А что это значит? Нет, не могу, сейчас даже и не понять, не приблизиться к тому пониманию; даже и думать больно. Не могу – здешним, сегодняшним, грязным – по чистому, белому, белоснежному, и только – боль, отчаяние, запоздалые, напрасные, оправдания-сожаления-надежды – как тогда все было хорошо, да неужели так было, неужели больше никогда!.. И горечь, презрение – растерял, разбазарил, как мог?

Разве безумие – не единственная свобода в мире здравомыслия? Почему бы не вырваться в мир без границ, за рамки и шоры, из тьмы в свет, к Солнцу? Тот, кто забудет, откуда прибыл, не вспомнит, куда идет?..

Простые истины не привлекают слабых, потому что не оставляют места для самооправдания, – красиво, как по-вашему? Это – обо мне. Сижу, плету паутину, мастерю днями вот такие поделки-макроме. От нечего делать, чтобы не сойти с ума – и это в сумасшедшем доме! смешно, правда? Ау, люди! Напоминаю себе паука, мглистое, пещерное чудовище – из темноты кромешной, из теплой сырости…

И уже ничего не боюсь, и очень не хочу, чтобы меня боялись другие; я устал от своего и чужого страха. Пусть – не счастье, не свет, но хотя бы тишина, покой. Душевный и физический штиль, равновесие. Впрочем, страхи тоже бывают разными. Большинство людей считают их слабостью, но страх поражения, например, делает сильнее. С другой стороны поражение не может быть выбором силы, тогда в чем же сила? – опять в страхе? В страхе страха? в страхе его не испытать? Господи! Как же все запутано! Распутать, разобраться бы со всем этим, но – спрятано, замуровано глубоко-далеко, укрыто масками и ложью, слоями, пластами лжи; ведь даже и сами с собой мы не всегда искренни. И над всем этим – развязненьким девизом, крапленым ржавеньким резюме: талант лжеца – убедить остальных в том, что он не умеет лгать. А я – лжец, ох, лжец, господа…

III

Когда-то, в прошлой жизни (в одной из? в которой?) я вычитал, что любая судьба – лишь повторение, слепок (в той или иной степени) универсального сюжета, так называемого путешествия героя, – череды испытаний и трансформаций, осилив которые этот самый герой разрешается подвигом. Казалось бы – ничего сверхъестественного, стандартный фольклорно-казуистический набор: встреча с колдуном, победа над чудовищем, женитьба на принцессе, но! но! Оказывается! – протокорни всех возможных архетипов и образов, база данных, так сказать, сокровищница коллективного бессознательного. Этакая художественно запрограммированная закольцовка ситуационной полиморфии, событийно-вероятностная мультиварка. В принципе – элементарная история успеха, людям нравится успех, пусть даже и чужой, если это не вступает в противоречие с их субъективно-ценностными установками, конечно.

Вообще-то, после изъятия всего наносного, искусственного любая судьба может быть выражена всего двумя базовыми состояниями – «путь наверх» и «жизнь наверху» (при условии выполнения первого, естественно); все остальное – декорации, пыль в глаза.

К чему я это? Догадайтесь с трех раз! Ну да, ничего не ново, и ты тоже, а все-таки она вертится, – пытаюсь соответствовать, встроиться хоть как-то. Хоть чучелом, хоть тушкой, но втиснуть свои похождения в эту чертову матрицу! Идея фикс, паранойя! – Господи! за что?! Самое главное – не могу объяснить, зачем мне это? почему? Успокоить совесть? Nothing but best – дескать, все сделал, как надо, все было правильно, а что не вышло ничего, так это – не ко мне, виноватых ищите в другом месте? Наверно. Только не получается. Даже в таком, формалистско-идеалистическом варианте. Не срастается. Да и откуда чему взяться, если я так и не понял, кем был, во что верил, чего хотел. Если еще и можно определить, кто в моей истории колдун, кто чудовище, кто друг, а кто враг, то с интригой, логикой, мотивацией – сплошной непротык. Цель? Не было никакой цели. Ни сначала, ни потом. Несло течением, плыл по волнам. Мотив? Опять-таки, мимо. Просто двигался, наугад, шарахался из стороны в сторону. Логика, хронология? – и того хуже; давным-давно все сдвинулось, смешалось в голове. Не память, а осколки, лоскуты; ей-богу! – дуршлаг, решето! – сквозит-сифонит всякой всячиной, только успевай удивляться-уворачиваться!..

Так о чем это я? Ах да, путешествие! Не было никакого путешествия! Так – сон, бред, галлюцинация. Иллюзия. И не герой я! не герой! Какой из меня герой, если не победил дракона, не женился на принцессе! Не получил полцарства в придачу. Можно, конечно, оправдываться: не стал тираном, не взял грех на душу, можно вспомнить о вероломной судьбе. А что такое судьба? Для того же тирана – оправдание злодейства, для глупца – синоним неудачи. Прямой путь на аутодафе рефлексии, указатели заблаговременно расставлены: несостоявшийся тиран, опомнившийся глупец. И – о, да! куда без нее! – закольцовка, бег по кругу: почему глупец? потому, что не захотел стать тираном?

Мысль путается в лабиринтах силлогизмов, в мерзкой паутине обывательского словоблудия. Да ладно тебе! чего распереживался-то так! Ну, не смог, не вышло, не срослось! – ну и что? Не ты первый! привыкай! Как это говорили когда-то англосаксы – не существует ничего вечного или того, с чем нельзя было бы расстаться. Так что расслабься, смотри на вещи проще. И вообще – не было ничего! Ни-че-го! – слышишь? Привиделось, все – привиделось.