Пастухи счастья

И все-таки… Жизнь – репетиция спектакля? Который никогда не состоится? Может быть, потому и не состоится?..

IV

Впрочем, сам виноват. Зачем позволил вовлечь себя во все это? На что польстился? Предположим, есть оправдание – хотел быть счастливым. Более того, хотел сделать счастливым и весь род людской!.. А ну-ка! ну-ка! Стоп-стоп-стоп! Ну вот, опять, понесло-повело-поехало; откуда только что берется! Ага, вот уже и от ворот поворот. Ну, не то, чтобы так уж и хотел, просто – а почему бы и нет? в общем и целом – было бы неплохо; опять же – чистая совесть, как элемент вышеупомянутого счастья, для себя любимого. Ладно, если честно, хотел или нет – точно не знаю, не помню, да уже и не важно, просто сквозит, маячит позади досадливой тенью. Сейчас, конечно, смешно и грустно. Как будто эти два счастья (свое и чужое) обусловливают или, хотя бы, дополняют друг друга. Как будто они – звенья одной цепи, причина и следствие! И скажите еще – одновременно! Бред! Ну, бред же! Разве можно осветить предмет целиком? Разве возможно, вообще, что-нибудь идеальное, без пятен и обратной стороны? Объять необъятное, совместить несовместимое, прыгнуть выше головы… И что, в таком случае, счастье? Химера. Иллюзия. Пшик. В категориях разума нет и не может существовать настоящего, абсолютного счастья, – это говорю вам я, я, один из немногих, кому довелось испытать его. Земное счастье – лишь блеклая тень, смутное эхо того блаженства, нирваны, ослепительного, обжигающего, всепоглощающего, заставляющего почувствовать себя Богом, Вселенной, совершенством. И даже не почувствовать, а каким-то шестым чувством, надпонятийным, всевластвующим инстинктом распознать, проникнуть, раствориться во вне, стать всем и ничем одновременно, – чудесное, Божественное тождество, алхимия гармонии. Те крохи, которые перепадают людям – мизерны, убоги, не способны дать ни малейшего представления; жалкие, невнятные обрывки, клочки-стразы-сколки.

Единственное, что человеку доверено целиком – надежда. Унизительная подачка, приманка для дураков. Ни с того ни с сего обжегшее сердце предчувствие, лучик света, пробившийся сквозь облака; зерно невнятного обещания, уклончивого и сомнительного намека. И не намека даже в зыбкой цепи недомолвок, пауз, пантомим – конструкции, готовой рассыпаться при малейшем дуновении ветерка, обманчивой и издевательской, как и ее имя. Только вслушайтесь: надежда. Морфологический симбиоз одежды и ее функциональной сути, семантический союз предмета и действия. Согласитесь – в таком разрезе слово приобретает совсем иное звучание, смысл, пошлый и издевательский. Конечно, святотатство, коробит поначалу, но в каждой шутке… И потом, что она дает, эта надежда, кроме так называемого позитивного мышления, мечтаний, чаще всего неосуществимых и потому бесполезных, а, следовательно, и вредных. Она обескровливает нас, делая рабами недосягаемого, миража, она губит наши таланты, сжигает нашу энергию, иссушает наши души. И все это – ради – даже не обещания – намека! – на мгновение чего-то мимолетного, призрачного, неосязаемого, уходящего стремительно и навсегда, оставляющего после себя растерянность, грусть, чувство вины. Так надо оно людям – такое счастье? Почему мы мечтаем о нем?

Смешно… Смешно рассуждать о счастье мне, безумцу, обреченному весь оставшийся век прозябать в этой убогой комнатушке, с одним-единственным зарешеченным окном с навсегда, кажется, застывшим краешком тусклого осеннего неба. Голые ветви тихо покачиваются, словно кивая в такт мыслям, таким же безрадостным, таким же бессмысленным, как ветер, заблудившийся в этом унылом, забытом Богом краю; и ничто и никто не придет, не оживит, не раскрасит, и нет выхода, нет спасения, и все вокруг обречено на тихое, медленное угасание.

Владислав Иванович говорит, что я чересчур пессимистичен, подавлен, обнадеживает тем, что скоро межсезонье закончится, ударят холода, выпадет снег. Рисует картины утренних прогулок по белоснежному парку, бодрящую парестезию мороза, упругую свежесть воздуха, – его вера в реальность, завтрашний день, простоту и натурализм счастья непоколебима, трогательна и наивна. И с головой выдает его мягкость, слабость, доброту. И одиночество. Наверняка он несчастлив – немудрено! – мягкость, романтичность, доброта – тот еще багаж для сорока (или сколько ему там?) плюс, тянет на полноценный и вполне себе качественный, добротный кризис. Что там, за кадром? стандартный набор? Нелюбимая и нелюбящая жена, нечуткие дети, бездушие коллег-начальства? – неосознанно, инстинктивно он тянется к теплу, пониманию. Ко мне. Возможно, при других обстоятельствах мы и сошлись бы поближе, может быть, даже и подружились бы. Но не теперь, теперь это – невозможно. Прививка превосходства (пусть даже и косвенная, опосредованная) не оставляет шансов разного рода иллюзиям, дружбам, любвям, и я знаю: это – безнадежно, это – навсегда. И вся эта осень, приютившая меня, все эти дни, ночи, – чертово колесо смертей и рождений, встреч и прощаний, уныний и надежд, понимание и осязание этого – часть приговора, одно из условий моего существования. Ибо, увы, я виноват. Жалкий изменник, дезертир, предавший собственную судьбу, выброшенный на пустынный берег, без прошлого, без будущего, без права на помилование.

А окружающие (врачи, санитары, контингент) так и вообще – наверняка судят обо мне проще и жестче, без всяких романтических прикрас и заумных разглагольствований, без скидок и купюр. Я для них – еще один просто забулдыга, спившийся, опустившийся, со съехавшей крышей и перспективой сдохнуть от белой горячки или цирроза в самое ближайшее время. На этом фоне только резче контрасты, примитивнее конструкции и диагнозы. Раздвоение личности, когнитивный диссонанс… Владислав Иванович, дорогой! чистое сердце, родная душа! Забудьте! Забудьте, ради Бога и самого себя! Займитесь чем-нибудь (кем-нибудь) актуальным, перспективным, поймите, я – не тот, не такой, возиться со мной глупо, бессмысленно! Бесперспективно! Забудьте, прошу!..

Хотя, велик, велик соблазн! Так и тянет удивить, отблагодарить. Чем-нибудь. Вот только чем? Организовать прибавку к жалованью? Выигрыш в лотерею? А, может быть, любовь? А! – бессмысленно все! напрасно! И не из жадности или лени – ничего такого, не подумайте, ради Бога! – просто впустую все будет, только хуже сделаю! Разметает жизнь, раздербанит все к чертям собачьим – чертова прорва, агрессивная среда; я привык уже – такова c’est la vie, с волками жить. Хорошо, хоть привыкнуть успел, со своим уставом в чужой монастырь…

И все-таки, кого же он мне напоминает? Тоже что-то связанное с той девушкой; вскользь, рядом, косвенно… Или с кем-то еще; да-да, был, был кто-то. Дерзкий взгляд, ироничная улыбка… Впрочем, ерунда, кажется, отголоски, сны… Но доброта, тепло, сочувствие, искренность – они такие редкие, такие невозможные, невероятные здесь, в этом мире! Неожиданные! Господи! снова! – щиплет глаза, подкатывает комок. И – прозрение, откровение: все-таки я – все тот же, такой же! верю, надеюсь, жду! Чего? Не знаю! не знаю! Но жду! жду с отчаянной, рабской надеждой (!), покорностью, обреченностью, – ожидание истомило, иссушило меня, я его раб, пленник, на все и ко всему готов! Только пусть оно закончится, пусть увенчается! Хоть когда-нибудь! Хоть чем-нибудь! И пусть это что-то будет совсем не радужным, пусть я стану рядовым обитателей этого дома скорби, одним из всех, из многих – заурядным, замученным, затравленным, доходягой! Пусть. Но это будет фундамент, опора, это будет шаг, шажок, это будет движение! К счастью, тому самому, далекому, несбыточному, недоступному теперь, отсюда. Настоящему. Потому что я все еще жив. Жив и все помню. Помню, как потерялся, растерялся в том страшном, роковом безумии, как в самую последнюю минуту струсил, сдался, отказался… Отказался от любимой, друга, отказался стать Богом…

И снова – спазм рефлексии, тысячи и тысячи обвинений, оправданий, смертей, и я умираю, я задыхаюсь – обломок кораблекрушения, ничтожество, ноль, пустота, пешка, так и не ставшая ферзем. Тварь дрожащая. А, может быть, так было нужно? предопределено? Может быть, я поступил правильно – ведь Богам не место на Земле? Тогда почему я не умер? почему живу, думаю, помню? Значит, все, все, включая настоящее и будущее, – то, которое есть, и которое может быть, и прошлое, которого не было, и которое быть могло, – мне только кажется? снится? Или все-таки прав Владислав Иванович, и я – Бог?

Мысли роятся, переполняют, мозг вот-вот лопнет от напряжения, и тогда я начинаю метаться по комнате, плакать, стонать. Это чудовищно, это непозволительно – плакать мне! мне! еще недавно распоряжавшемуся судьбами и жизнями, вознесенному на самую высокую вершину, какая только может присниться смертному! Но, видимо, я все-таки – безнадежен, слабак, неисправимый неудачник. Плач мой становится слышен персоналу, и заканчивается все инъекцией, и тогда уже ничто не может помочь, – сон наваливается, вяжет, побеждает, и я обнажен, я бессилен, я беззащитен перед ним. И я затихаю на своей койке, одурманенный лекарствами мозг распахивается навстречу неизбежному, и в тот коротенький промежуток между зыбкими вехами сознания и небытия, в невесомые мгновения прозрачной блеклой пустоты вдруг пробивается грусть, грусть, как в детстве, в конце августа, когда близится, подступает, дышит сентябрь, и вместе с летом уходит часть жизни, важная и невосполнимая часть тебя самого. И становится жаль, себя, Владислава Ивановича, жаль всех, всех без исключения – мертвых, живых, плохих, хороших, – я их люблю, всех, каждого, вместе и порознь, близких и далеких, родных и чужих. И все, что было, преступления и подвиги, зло и добро, удачи и ошибки – все, что заставляло жить, любить, ненавидеть, страдать, блекнет, преломляется, подергивается глубиной безмерности, необъяснимой и неизмеримой высью. И обрушивается, захлестывает чувство сопричастности, родства, понимание, что все мы – лепестки облетевшего сада, фрагменты одной грандиозной мозаики, когда-то рассеянной по Вселенной, а теперь зачем-то вновь собранной кем-то всесильным и всевластным, тем, кому известен первоначальный, истинный замысел и кто уж точно никогда не станет мучить себя рефлексией, поисками смыслов и альтернатив. И в эти последние секунды я благодарен ему, благодарен искренне и абсолютно, слепо и безусловно, благодарен и счастлив. Потому, что знаю, что такое счастье, потому что был, жил в Аркадии…

14.44, вторник, 15 марта, Дикси Зет, 15/45, дистрибуция Омега, западный сектор.

от: служащего Канцелярии Губернатора Пиффа советнику VII Сержу.

относительно: несправедливости в жизни.

Ваше превосходительство!

Простите, ради Бога, что вот так, минуя официальную бюрократию и пренебрегая общепринятым этикетом и субординацией. Так сказать, на правах старого товарища и коллеги, – надеюсь, имя на титульном поле что-то Вам сказало. Впрочем, простите за наивность – такой высокий пост, такая занятость, с чего бы Вам помнить Пиффа. И все-таки, Пифф, Пифф, Ваше превосходительство, вспомнили? Когда-то начинали вместе, вот здесь, в этой комнатке – как сейчас помню – вот у той стены, прямо у окна стоял Ваш стол. О, вы всегда хотели, чтобы было больше света, больше Солнца – уже тогда тянулись вверх, в высшие сферы. Уже тогда была видна птица высокого полета. А напротив сидел я – птица полета маленького, невысокого, – не знаю, вспомните ли – маленький, неказистый, старина Пифф. Преданный, отзывчивый, безобидный. Всегда внимательный, всегда готовый помочь, уступить, услужить. Ответственный, исполнял, нес, служил, бдил. Безукоризненно, ни одного выговора, нарекания, ни одной помарки в личном деле. И вот, жизнь клонится к закату, и оказалось – все годы безукоризненной службы, все лишения и подвиги – без толку, насмарку, оказалось – не нужен никому. Руководство все – сплошь новое, из молодых да ранних, все больше – по верхам, разговаривает через губу, коллеги открыто издеваются, обращаются как с парией – разве могут они предположить, что когда-то эта рука, пишущая эти строки, пожимала руку прижизненного Божества, а эта нога след в след ступала за его ногой. И все думают почему-то, что я чуть ли не богач, скопил чуть ли не состояние, однако откуда ж ему взяться, этому состоянию, если не участвовать в интригах, не брать взяток. Вспомните – разве я когда-нибудь якшался с темными личностями, разве не гнушался всякими разными темными делишками. И остался бедный, Ваше превосходительство, и не слушайте кляузников и злопыхателей. Беден, как церковная мышь, едва свожу концы с концами. Прозябаю в крохотной квартирке на самом отшибе окраины, питаюсь просроченными продуктами и из-за этого у меня несварение и запах, и сослуживцы грозятся не пустить на работу, а если это произойдет, то будет означать конец карьеры, крах всей моей жизни. Понимаю, что не до меня, когда я со своими глупыми стариковскими притязаниями, однако, надеюсь на большое Ваше сердце и отзывчивое понимание. А также память о тех днях, когда Вы, совсем молоденький выпускник Академии стажировались в нашей глуши и стреляли у доброго сердобольного Пиффа пятачки на проезд. А он (то есть – я) прикрывал Ваши проказы и прогулы, когда Вы (позволю себе маленькую вольность) развлекались у мадемуазель Фикс (помните, была такая матрона, у нее еще все наше отделение гуляло), а потом там нос к носу столкнулись с префектом и пришлось оформлять Вашу мадемуазель, как ценного свидетеля, а Ваш загул – как операцию прикрытия. Вспоминаю и не могу удержаться – нет-нет, да и поползет слеза по щеке – до сих пор испытываю к Вам отеческие чувства, не сочтите за дерзость и не примите, Бога ради, в обиду – как чувствую, как понимаю, так и говорю. И сейчас не жду каких-то баснословных даров и великолепных протекций, но на маленькую прибавку к жалованью, на поправку квартирного вопроса я ведь могу рассчитывать, правда? Ведь это такая малость для Вас – вызвать референта и продиктовать несколько хороших слов в пользу бедного несчастного Пиффа. Поймите, мне больше не к кому обратиться, я не стал бы обращаться и к Вам, но накатила минута грусти и слабости, и не смог совладать с собой, глупый старый дурак, сижу, корябаю эти строчки. Помогите, ради Бога! А если не сможете по каким-то причинам, так хотя бы вспомните маленького грустного человечка, бывшего друга и коллегу по имени Пифф…

Примите уверения в полнейшем моем почтении и лояльности.

15.45, вторник, 15 марта, код №098/11

Дикси Зет, Центр слежения и контроля.

от: Директора Блонка в Канцелярию Совета Двенадцати.

относительно: ситуации на объекте.

Совершенно секретно

Настоящим докладываю: исследования пороговой мантии темпорального кора производятся согласно утвержденного плана, за истекшие сутки совершено 10 (десять) интервенций. Работы проводились коаксиально центральной оси, параметры настройки: триста шестьдесят градусов относительно нулевого меридиана, захват – двадцать два сектора номинального контура. По всем направлениям – штиль, психотропной, радиологической, космогенной, сейсмологической, какой-либо иной активности не обнаружено, продолжаю наблюдение.

Примите уверения в полнейшем моем почтении и лояльности.

16.45, вторник, 15 марта, код №077/14

Принцепс, Метрополия. Департамент обработки информации.

от: Директора Лисса советнику VII Сержу.

относительно: состояния дел.

Совершенно секретно.

Ваше превосходительство! По сведениям, полученным от источника, интересующий нас объект на связь не выходил, в пределах исследуемого пространства никакой активности не обнаружено.

Продолжаю наблюдение, жду инструкций.

Примите уверения…

– Дружище, а вам не кажется, что наш незаменимый и уникальный просто-напросто решил улизнуть? Как тебе такое развитие? Чисто умозрительно, в качестве одной версий?

– Да ну! Не думаю. Не похоже на него. А что? Великий и ужасный рвет и мечет?

– Нет пока. Но чувствую – скоро.

– Плюнь. Пусть побесится, иногда полезно. В любом случае, наше дело маленькое.

– Кощунственные вещи говорите, сударь. Не опасаетесь?

– А кто нас слышит? Да и нужен я кому! – обычный техник-оператор, серость-простота-посредственность. Между нами, начальство иногда такие вещи промеж себя вещает – уши в трубочку заворачиваются. А уж насчет злоупотреблений – так это просто Содом и Гоморра, непочатый край для эндобюро. И – ничего, нормально все. Закрывают глаза, списывают в архив. Потому как – место здесь такое, глухое-непопулярное – как замену найдешь? Кому охота из столичного пентхауса – в провинциальную избу? Опять же – сословия эти их поганые, каста – ворон ворону глаз не выклюет…

– Ну да, ну да… И здесь такая же фигня, да и везде. Начальство так и норовит схомячить, подставить, только и успевай поворачиваться. Нигде нет нашему брату понимания. Брун только один нас и понимал. За это его и…

– Кто их там разберет, за что его; никому из мажоров верить нельзя. И вообще, давай без политики, мы что – репликанты какие-нибудь? И потом – мы же все-таки при исполнении. Лучше расскажи, как там Принцепс? Еще функционирует та таверночка, на углу Симпсонов и 45-й – знаешь ее? Там еще фламбе подают и каждый вечер драка…

– Еще бы не знать! На прошлой неделе с приятелем забегал, драки, правда, дожидаться не стал – годы не те, а вот фламбе попробовал. А ты что – из Метрополии?

– А то откуда же! Первый Инкубатор, Академия управления, выпуск №3041.

– Ух, ты! А я из 3043-го, чуть-чуть разминулись. И как на Дикси попал? По распределению? Или романтика?

– Ага, романтика. Начальство словчило – сынка одного из богатеньких надо было дома оставить, вот я и поехал…

– И давно ты там?

– Шестой год уже, слава Богу…

– И как?

– Щипало, конечно, поначалу, и тоска съедала, подумать только – Экваториальный округ! у черта на куличках! А потом – ничего, привык, свыкся; иногда кажется – всю жизнь здесь.

– Да, сила привычки, или как оно там… Ладно, дружище, побежал – труба зовет. Ты там это – крепись. Звони, если что. И просто так звони, без повода, мало ли чего. И это – извини, что вот так вот вторгся, напряг. Как слон в посудной лавке…

– Это ты извини, что нагрубил. Но ты поставь себя на мое место – как снег на голову, среди бела дня, по секретной линии – как еще тревогу не поднял…