Пастухи счастья

Продолжаю наблюдение, жду инструкций.

Примите уверения…

08.12., пятница, 24 апреля, код. №1243/46.

от: советника VII Сержа Директору Лиссу

Относительно: романтических бредней и субординации.

Совершенно секретно.

Милый мальчик! Только достаточно давнее знакомство и составленное и неоднократно верифицированное мнение о Вас, как о человеке хоть и с оригинальными несколько взглядами, но честном и порядочном, заставляет меня отказаться от репрессий, сарказма и внеочередного теста на лояльность и профпригодность. Однако, хочу напомнить: недоговаривание вкупе с намеком – в данном конкретном случае – на бездушие и предательство – дурной тон в любой ситуации, а с точки зрения служебно-эпистолярной этики – так и просто вещь абсолютно неприемлемая и недопустимая. Впрочем, в угоду собственной (в меньшей степени) и Вашей (в большей) приверженности общему делу готов закрыть на это глаза. Но мы с Вами – профессионалы, и поэтому должен спросить – отбросив все этикеты и экивоки – что Вы предлагаете? Конкретно. Отправить группу захвата на станцию? Ликвидировать спецагента? А, может быть, поговорить с Мюрром, убедить его смягчить, а то и вовсе отменить приказ? Опуститесь с небес! И возьмите себя в руки! Во-первых, такой вариант предусматривался с самого начала, если Вы помните, – риски оценивались, просчитывались, и каждый знал, на что идет. Во-вторых (опять-таки, если Вы помните), Брун не из робкого десятка и не из тех, кого можно взять голыми руками. И, в-третьих – вдогонку и в противовес Вашим туманным намекам на некие деликатные вещи, имеющие место быть и так далее. Потрудитесь запомнить – объект был (пусть вас не смущает прошедшее время – говорю в контексте схемы тогда – сейчас) моим ближайшим другом и его потеря, если таковая случится, причинит мне боль не меньшую, чем Вам, уж поверьте! Также не лишним, думаю, будет и упоминание об общей цели и ответственности перед товарищами, чье мнение, кстати говоря, тоже не мешало бы учесть..

И потом, ведь мы не знаем доподлинно, какие точно инструкции получил спецпредставитель, не так ли?..

Глава 3

Ум небольшой, неглубокий, вообще, про таких как я говорят: задним умом силен. Не хочу, не буду соскальзывать в негатив, в пошлость, разбавлять сальностью драматичность предмета; перспектива барахтанья в тине латентно-сексуальной подоплеки, апелляции к словарю вызывают приступ идиосинкразии. Вообще-то да, коннотация обидная, но на самом деле не имеет с реальностью ничего общего, издавна качество это (чтобы не резать лишний раз слух назовем его недогадливостью) приручено, признано, востребовано. Имеет право. Лучше и не придумаешь для таких занятий, как, например, писательство и, вообще, всех других профессий ретроспективы, привыкших оперировать категориями прошлого, возможного и несостоявшегося, суррогатами были и яви. Одним словом – творческих. А что такое творчество? – в данном конкретном случае – писательство? Никто не задумывался? Если отбросить всякие околичности и высокие слова – самообман, экстраполированный вовне, сокрытие собственных изъянов за ширмой вымысла; мнение о том, что художник описывает в произведении самого себя – ошибочно, навязано общей лживой традицией. Он хотел бы быть таким – да! но, согласитесь, хотеть и быть – разные вещи! В итоге вместо правды, честного и беспристрастного анализа, так сказать, руководства к жизни человечество получает набор надуманных и никчемных побрякушек – очередную порцию чьей-то рефлексии, упакованную в пеструю обертку какого-нибудь расхожего сюжетца, украшенную разной мишурой и финтифлюшками. И вместо того, чтобы гнать взашей, ну, или хотя бы отнестись скептически ко всем измышлениям этих фанфаронов и краснобаев, мы возносим их и образы, ими созданные, на пьедесталы и подиумы, одариваем почестями и любовью. Стремимся к призрачным вершинам, топча, не замечая золота под ногами. Сбивая эти самые ноги в кровь, добровольно задвигая себя, трудолюбивых и самоотверженных муравьев истории, героев и тружеников сцены на вторые роли, в неблагодарную и унизительную слякоть массовки, – очень характерно для мира со сбившимися ориентирами, перевернутого с ног на голову.

Нет, я не правдоруб и не максималист, просто так уж сложилось, – я все это вижу, понимаю, чувствую, как никто другой. Потому что – изнутри, аффилировано; я – шпион, предатель и разоблачитель, самого себя, вас, да кого угодно – все мы одним миром, – способен разгадать все, любые ухищрения псевдологического лицемерия. Иногда не могу связно и внятно объяснить – это да, косноязычие – моя пята, еще одна насмешка судьбы, – иногда накатит тоска, прилив откровенности: а, может быть, в этом и кроется секрет моего разоблачительства? Лицемерие в лицемерии, на лицемерии сидит и лицемерием погоняет, лицемерие в квадрате, в кубе – как результат невостребованности интуиции и воображения, невозможности тех самых славы и почестей, уготованных мне и по каким-то причинам у меня отнятых?

А с какого-то времени меня стали беспокоить еще и совершенно непредвиденные моменты: а что из всего этого грех? что может быть квалифицировано – чего ходить вокруг да около! – в Страшном Суде (буде таковой когда-нибудь состоится) как наиболее отягчающее, непростительное? Нет, не то, чтобы я стал набожным – Бог с вами! Я просто… Да, да! Да, черт побери! увы и ах! И я думаю об этом, помню постоянно, ежечасно, ежеминутно. Потому что я – трус. Впрочем, и здесь – ничего странного, необычного. Малодушие – неотъемлемая часть творческой личности, за редкими исключениями (только подчеркивают правило), в которые я тоже не особенно и верю, – скорее всего, какая-либо эмоциональная мутация, результат воздействия среды обитания; в каждом случае надо разбираться отдельно. Кроме малодушия в этом наборе еще присутствуют слабость, несообразительность, нерешительность – именно те качества, которые я так презираю в людях и ненавижу в себе.

Впрочем, как ни странно, ненавижу я себя лишь изредка, в моменты острых душевных кризисов, тоски, рефлексии, – это невольно наводит на размышления (все та же надежда, самообман) об избирательности совести, великолепно развитом инстинкте самосохранения и явствующем из этого факте избранности; в конце концов, цепь рассуждений заканчивается претензией (и все-таки!) на глубину ума. И я уж было совсем готов воспрять, но здесь (слава Богу!) выступает на сцену сарказм, я вспоминаю кое-что еще, из того, что по этическим соображениям я здесь не привожу, а также то, что память успела подчистить-подретушировать, и очередной очаг надежды оказывается локализованным, растоптанным железными ногами очередного Паши Эмильевича, ретиво-старательно заметающего следы чувственной интервенции. Не быть вам, Снегирев, ни философом, ни героем.

Впрочем, все относительно. Человеческая мысль, по-моему, более всего характеризуется игрой в шахматы – да-да, нужен острый ум, память, выдержка, расчет, но все это – одномерно, кастрировано, в рамках одного дискурса, одной плоскости. Самый невероятный кульбит – превращение пешки в ферзя, – коридор, оставленный фантазии, слишком узок, ничтожен. Нет, чтобы эту же пешку наделить возможностью выбора, способностью летать или вообще катапультировать в другую игру, за помощью. А так – однообразно все, пресно, скучно. Красиво, помпезно и скучно. Покер в этом смысле куда как интереснее, перспективнее – будто черствую монохромность гравюры раскрасили, оживили, озвучили. Хотя, все равно, в конце – тупик, бетонная гладь, серая тоскливая обреченность. Контрацепция мечты, заложенная в ней самой, – все давным-давно пройдено, изучено, описано. И все порывы, и надежды, и озарения – лишь безнадежные и неуклюжие трепыхания, наивные и нелепые инстинкты каждой новой жизни; человеку свойственно надеяться, обманываться, обманывать…

Впрочем, простите, кажется, снова наговорил глупостей, непотребного, не обращайте внимания. Это потому, что – неудачник, из бессилия, ревности, из-за угла и вдогон. И только не бойтесь меня! ради Бога, не бойтесь! И пусть вас не обманывает нехорошая слава, темный шлейф, особенно после той истории с молнией. Нелюдимый вид, боевая раскраска… Бог с вами! На самом деле я – безопасен! безопасен и безобиден! Как кит, как уж, обитающий в водосточной канаве…

– Отчего ж не поговорить, коли есть, о чем, – словоохотливо отозвался тот, что пониже, подвижно-расхлябанный, как на шарнирах, повернулся к приятелю. – Верно я говорю, Серега?

– Верно, – лениво согласился высокий и плотный (а ничего бомжики питаются) Серега, окидывая меня оценивающим взглядом. – С хорошим человеком отчего ж не потолковать.

Они смотрели на меня, разные и одинаковые, похожие как две капли воды в своих неопределенного цвета куртках, с уродливыми руками, с изъеденными жизнью лицами и масляно поблескивающими глазками, – канонические архетипы самих себя, убедительные и одновременно фальшивые в своей нарочитой бесхитростности, настороженно-развязной фамильярности. А я молчал, опустошенный, подавленный. Собственной решимостью, быстротой событий. Я вдруг увидел себя их глазами – вчерашнего счастливчика и мажора, жалкого, нелепого, еще пытающегося, тщащегося, увидел, и окончательно сник.

Однако, похоже, мои собеседники были готовы к подобному развитию событий. Подхватив под руки, они втащили меня, потерявшего почти связь с действительностью, в магазин и на удивление ловко и быстро сделали все необходимые покупки; изредка, на мгновение возвращаясь в сознание, я слышал над ухом их торопливый, сбивчивый шепот, препирания, подсчеты. Следующее пробуждение произошло уже дома, в любимом кресле в гостиной – и опять они, мои мучители – склонились над обеденным столом, хлопочут, суетятся. Что они там делают? Я кашлянул, они обернулись, живо, напугано; тот, которого звали Серега натужно и застигнуто обрадовался:

– Леха! Ну, наконец-то! А я уж думал – придется скорую вызывать, хорошо – Толик остановил. – на лице его застыло выражение интриги, Деда Мороза, вытаскивающего сюрприз из мешка. – Зато посмотри, что у нас есть! Оп! – он отстранился с видом фокусника, повел рукой – бутылки, бутылки, бутылочки, коробки, банки, консервно-бутылочный вернисаж, колбасно-килечная пастораль. Лукуллов пир эпохи гастрономического декаданса; роскошь, масштабированная нищенским воображением. Тошнота плеснулась мутноватым спазмом, я сглотнул слюну.

Серега обиженно насупился.

– Ты чего? Все свежее, никакой просрочки…

– Да ты не тушуйся, братан, – грубовато-вовремя (балагур-контактер?) ввернул Толик, – мы ж понимаем все. С непривычки и не так вырубишься. Слушай, Леха, а, может, ты это? специально? Притворился, чтоб не суетиться? Типа проснулся – а стол уже накрыт? Ловко! – он неприятно, заискивающе хохотнул.

Ага, Леха. Значит, мы уже познакомились, и этот, который помельче – Толик. И когда только успели? А управляются они сноровисто, где научились? – мысль потухла, растаяла, затянутая дискурсивно-смысловым водоворотиком.

– А откуда… вы знаете? – я не узнал своего голоса, хриплого и непослушного.

– Что? Что бухать тебе в лом? – Толик панибратски осклабился. – Так у тебя ж на физиономии написано. Нежный ты, не обтесался еще. И потом, – он со знанием дела (екнуло-кольнуло) огляделся, – по хате видно…

Я глянул вслед за ним – несчастное, милое мое логово, полигон и жертва перипетий последних недель неожиданно вызвало неприязнь, едва ли не отвращение, захотелось что-нибудь порвать, сломать, разрушить. Сделать хоть что-нибудь, как-нибудь поколебать навязываемую жеманную идиллию, приторно-благостную чинность.

Мелькнула суетливо-суетное, мыслишка: бесконечно далеки вы, синьор Снегирев, вслед за ней еще одна, мутная, темненькая: а не полазили ли эти, далекие по квартире пока ты спал? – будто подслушав, Толик затараторил:

– И не думай там чего! – мы ж не гопники какие-нибудь, честное слово. Извини, конечно, что похозяйничали, – ну, так ты вроде как отрубился, глаза закрыл, не говоришь, не отвечаешь, мычишь что-то нечленораздельное. Вот мы и…

Толик, голос его отдалились, кровь прилила к вискам – я увидел, как Серега взял в руки фотографию Юли.

– Поставь на место.

Он обернулся ко мне, осклабился, пульс вытянулся нитью.

– А это кто? Жена?

Багровое с черным, расползлось, поплыло; прыгнуть, сбить с ног, затоптать…

– На место поставь, тебе сказано…

– Э-э, ребята, – как бы невзначай Толик стал между нами, угловато-беспомощный, беззащитно-жертвенный. – Вы чего? Еще и не пили вроде даже…

Неохотно, будто делая одолжение, Серега поставил фотографию, Толик метнулся назад к столу, схватил бутылку:

– Так, ребя, пора выпить! – торопливо, мелко подрагивая губами, лицом (переигрывает?), разлил по стаканам. – Ну, Леха, спасибо за угощение! Такого хавчика давно я не видал. Порадовал ты нас щедростью…

– И гостеприимством, – буркнул (шаркнуло-отозвалось) Серега.

Они салютовали стаканами в мою сторону, выпили ловко, лихо (куда тебе. Снегирев!), Толик вновь разлил.

– Леха, а ты чего? – он кивнул на мой нетронутый стакан.

Серега фыркнул, дернул щекой.

– Брезгует! Рожей мы с тобой не вышли…

Толик состроил укоризненную гримаску.

– Ну. зачем ты так? Вдруг плохо человеку? – он бросил на меня взгляд, полный сочувствия, и все происходящее сложилось вдруг пазлом, кургузенькой простенькой декорацией – качели кнута и пряника, слаженность диалогов; все – спектакль, плохой, бездарный, во всем сквозит фальшь. Усталость, отвращение навалились, подчинили, я сделал глоток, другой. Тягучая влага непривычно, как-то зло обожгла горло, я недопил, отставил стакан.

– Что, и в самом деле нехорошо? – Серега окинул меня цепким взглядом, тут же, будто вспомнив о чем-то, коротко хохотнул. – Ну, ничего, нам больше достанется.

Я промолчал. Запоздавший хмель толкнулся в голову горячечной решимостью. Какого черта! Что здесь делают эти двое! Гнать! Немедленно! сию же минуту гнать взашей! И к черту все тайны, интриги! пусть другие ведутся, помоложе, поглупей!

Я прокашлялся, гости подняли головы.

– Господа, предлагаю… м-м… завершить трапезу и покинуть мой дом. – в следующий момент я увидел их глаза, осекся – да они просто не понимают! Предлагаю, завершить, покинуть – здесь что – палата лордов? Вот если бы матерно, со скандалом! С мордобоем, со скорой, с милицией! Вот соседи повеселились бы!

И все-таки. Первым отреагировал Толик.